После драки со мной определенно что-то произошло: внутри словно образовался крепкий стержень, не позволяющий мне отныне сгибаться перед кем бы то ни было. Кроме того, у меня появился авторитет, что и подтвердил один из старших друзей, сказав мне:
«Ну ты, Мишка, зверь! Если бы мы тебя не оттащили, ты бы его убил!»
Я вдруг представил себя на месте побежденного Витьки, и мне стало его жаль.
На каникулах должна была состояться городская художественная олимпиада, на которой мы с Сонькой Крыловой должны были исполнить военную песню «В лесу прифронтовом», и когда я через два дня явился со своим лицом в школу на генеральную репетицию, учителя едва не попадали в обморок. Номер был под угрозой. Выручил учитель пения Владимир Иванович, который предложил нарядить Соньку медсанбатовской девчонкой, а меня – раненым солдатом с гармонью. Идея понравилась. Нашлись гимнастерки, мне для пущей правды забинтовали голову, и Сонька выдала такой вдохновенный вокал, а я такой отчаянный проигрыш (чуть баян не порвал), как будто нам и правда после этого в бой! Зрители повскакали с мест, нас несколько минут не отпускали со сцены. Каково же было изумление членов жюри, когда выяснилось, что синяки и ссадины у гармониста настоящие! Это, однако, не помешало наградить нас почетными грамотами. Для меня же самым удивительным было то, что вместо нашего оригинального номера и почетных грамот мой внутренний информатор попытался подсунуть мне блеклую картинку нас с Сонькой – прилизанных, наутюженных, натужных. Картинка сконфузилась и растаяла, оставив после себя предчувствие чего-то незнакомого и волнующего. За нашей первой песней последовала вторая, за ней третья, затем к Соньке присоединились две ее подружки, и наше трио стало гвоздем школьной самодеятельности. С тем и пошли в седьмой класс.
Ох, уж эта Сонька, самая яркая девчонка наших трех седьмых классов! Да что там седьмых – всей школы, пожалуй! Из семьи врачей, на удивление ладная, своенравная, с мелодичным, звонким голосом, пригожим, капризным личиком, тугой золотистой косой, громкими суждениями и командирскими замашками. Сюда же точеные, что называется, ножки, которые она подволакивала с трогательной детской косолапиной. Именно с ней испытал я первые схватки нарождающегося сердечного томления. Тем, что я дважды за нее заступился (хотя, по сути, оба раза я вступался не за нее, а за справедливость), я, сам того не ожидая, заслужил ее благосклонность, которую она понимала весьма своеобразно. Отделив от прочих поклонников, она утвердила меня в должности доверенного по особым поручениям. Например, могла сказать:
«Сегодня останешься после уроков, будем новую песню разучивать»
Я естественно оставался.
В другой раз говорила:
«Проводи меня, чтобы Артамонов с Анищевым отстали»
И я, косясь на ее беззаботное личико, с чертовски умным видом шествовал рядом, роняя на ходу что-нибудь страшно серьезное.
А однажды огорошила:
«Ты можешь надавать этому Брилеву из 7«В»?»
«За что?» – осторожно спросил я.
«За то, что манерной дурой обозвал!» – вспыхнула она.
«Ну, урод!» – пробурчал я и, поймав на перемене Брилева, против которого лично ничего не имел, взял его за пуговицу и посоветовал:
«Андрюха, ты это… к Соньке не лезь, ладно? А то мне придется… Ну, сам понимаешь…»
«Да понимаю я, Мишка, понимаю!» – поторопился он отнять пуговицу.
«И на катке будь поосторожней. Можешь ногу подвернуть…» – потрепал я его по плечу. Назавтра он упал, сильно подвернул ногу и неделю не ходил в школу.
«О чем это ты с Людкой Смирновой так долго говорил?» – требовала она меня к ответу с коварной улыбкой.
«Да я это… задачу ей трудную объяснял…» – смущенно оправдывался я.
«Ну, объяснил?»
«Объяснил…»
«То-то она такая довольная!» – язвила Сонька.
«А ты не довольная, когда с Витька Царевым говоришь?» – хотел брякнуть я, но вовремя прикусил язык. Витька Царев – смазливый пацан из параллельного класса, которого я считал своим соперником, точно полезет за нее в драку, был бы повод. Так что прояви я строптивость, и она сделает адъютантом его. Одного я не понимал: ведь Сонька прекрасно знала, за что я подрался с Витькой Шихелем. Знала, что он пусть и на словах, соединил нас в некоем темном, постыдном, взрослом действе с унизительными последствиями. Все равно что вымазал дегтем. Лично мне даже думать об этом было стыдно! Соньку же, судя по ее беззаботному виду, это ничуть не смущало.
В остальном я жил соответственно возрасту. Время было сытое, романтичное, приподнятое, и я пропитывался эпохой, прислушивался к взрослым разговорам, любил «Битлз», под их влиянием освоил гитару и вдобавок пошел в секцию бокса.
«Ты похож на хулигана, – недовольно косилась Сонька на мои ссадины и ушибы. – Зачем тебе этот бокс?»
«Чтобы тебя защищать» – отшучивался я.
«От кого?» – хмурилась Сонька.
«Например, от хулиганов»
Хулиганы хулиганами, но когда ее на школьных вечерах приглашали старшеклассники, и она с томной улыбкой шла с ними танцевать, у меня чесались кулаки.
Мы ходили с ней в кино, гуляли, разговаривали, дурачились. Я говорил, что после школы поеду поступать в Москву, но пока не знаю, в какой институт. Она говорила, что хочет поступить в медицинский. После того как она первый раз побывала у меня, отец спросил:
«Так это из-за нее ты дрался?»
«Да» – смутился я.
«Молодец, – одобрительно улыбнулся отец. – Я бы в твоем возрасте из-за нее тоже подрался»
В нашем дворе ни от кого ничего не скроешь, и вот уже мой старше меня на три года товарищ, Колька Парамонов (курит, выпивает, работает слесарем в депо, готовится к армии и покровительствует мне) – высказался при встрече:
«Красивая девка. Только имей в виду, у нее уже менструации есть»
«Ну и что?» – покраснел я, не имея ни малейшего понятия, о чем речь.
«А то, что она уже залететь может!» – важно сообщил Колька.
«Это как?» – покраснел я еще больше.
«А это когда вот так! – пошлепал Колька ладонью в торец кулака. Неприличный жест, давно мне знакомый, но с такой же мутной сутью, как и то, что он говорил. – Ты уже спермой стреляешь, у нее менструации, так что запросто…»
Все это было сказано серьезно, по-мужски, без дураков. А что если он, как и я видит картины предстоящего и таким неуклюжим образом хочет меня предупредить? Нет, нет, представить, что такое случится завтра или послезавтра невозможно! Если только лет этак через пять-шесть. Ну, так это и я могу предсказать.
«И что мне делать?» – смотрел я на него, красный как рак.
«Не кончай в нее, понял?» – словно открывая страшную тайну, понизил голос старший товарищ.
«Понял!» – бросил я, хотя ничего не понял и, охваченный душным стыдом, кинулся прочь.
На самом деле я не знал, как назвать то, что я чувствовал, бывая с ней. Знал только, что мне было хорошо, как ни с кем и никогда. Но назвать хотелось. Назвать запретным, заветным, сердечным словом, с которым я почувствовал бы себя взрослым. И я пошел на хитрость: к выпускному вечеру десятиклассников задумал разучить с Сонькой и ее подругами песню Битлз «She Loves You». Хитрость заключалась в том, чтобы на чужом языке спеть про любовь. Был уверен, она поймет.
Я пришел к знакомому десятикласснику и попросил найти слова песни. Будущий выпускник нашел, вручил мне и напутствовал:
«Молодец, чувак, давай, делай!»
Я расписал песню на три голоса, и мы под гитару приступили к тайным репетициям: кто знает, как отнесутся учителя к любовной песне в исполнении семиклассников. Репетируя, Сонька понимающе поглядывала на меня и улыбалась. Добившись подходящего звука, я сказал знакомому, что мы готовы. Один из его одноклассников взялся подыграть нам на пианино, другой – на балалайке-контрабасе, остальные, прослушав, вскочили и наградили нас звучными, одобрительными хлопками. Я охладил их восторги, сказав:
«Маруся не разрешит»
Марусей мы звали завуча Марью Федоровну.
«Ну, это мы еще посмотрим!» – хлопнули меня по плечу.
Маруся разрешила. Успех был оглушительный. Соньке я сказал:
«Вы молодцы. Вы спели лучше битлов»
«А знаешь, что мне в песне понравилось больше всего?» – улыбнулась Сонька.
«Что?»
«Припев» – со значением посмотрела она на меня и покраснела.
Так месяц за месяцем взрослея и наполняя дни нашей жизни крепнущей симпатией, с волнующим замиранием постигали мы на ощупь неведомую нам школу чувств. Каждый день был для нас значимым событием и, пережив их одно за другим, окончили мы восемь классов и перешли в девятый.
8
В начале лета мне исполнилось пятнадцать, и я по-прежнему был поставщиком плохих новостей. Правда, к этому времени я окончательно освоился. Мелкие не принимал в расчет, серьезные пытался по мере сил предотвращать. Но люди упрямы. Особенно те, кто считает себя умным. Они упрямее ослов и всегда себе назло. Разумеется, это не относилось к родным людям, куда теперь попала и Сонька. Только с ней получалась вот какая штука: жизнь ее словно разделилась на две – в первой она жила без меня, а во второй со мной. Предупреждения о событиях ее первой, сторонней жизни являлись мне также ясно, как и все остальные. Например, когда она в середине апреля семьдесят пятого года пожаловалась, что у нее побаливает живот, я сразу ей сказал, что это аппендицит и что придется его удалить. Она удивилась и сказала, что отец ей говорит то же самое. Через неделю аппендикс ей удалили. Я дважды побывал у нее в больнице, и во второй раз одна веселая тетка из их палаты встретила меня словами: «Глянь, Сонька, опять твой жених пришел!» Сонька покраснела, я тоже, и чтобы скрыть смущение стал рассказывать школьные новости. Она выслушала меня, а потом сказала, что на животе у нее теперь останется некрасивый шрам. «На животе – не на лице» – сказал я и ткнул пальцем в шрам у себя на левой скуле, куда заехал мне на тренировке шнуровкой один заполошный пацан, которого я после этого уложил одним ударом. Сонька грустно улыбнулась, и я очень серьезно спросил:
«Больно было?»
«Нет, – пробормотала она. – Наркоз…»
До конца мая я, пользуясь тем, что ей нельзя было носить тяжести, провожал ее до дома и нес ее портфель. Иногда она пыталась забрать его у меня, но я строго говорил: «Нет, тебе нельзя». В ответ она негромко возмущалась, спрашивала: «Ты что, все жизнь будешь вместо меня носить?». «Если надо будет, буду!» – отвечал я.
Что же касается второй ее жизни, то она была покрыта для меня непроглядным мраком. Как ни пытался я заглянуть в наш завтрашний день, память моя невозмутимо помалкивала. Вместо откровений – темнота и ровные потрескивания, словно слушаешь винил, на котором записана тишина. И это было хорошо: лучше полное неведение, чем плохие новости.
Лето накануне девятого класса превратилось для нас в сплошную разлуку. Сначала родители Соньки на весь июнь увезли ее на юг, а в начале июля меня с дедом должны были отправить в деревню – ту самую, где жили наши родственники и где меня, маленького, едва не забодала корова. В промежуток между Сонькиным приездом и моим отъездом уместились четыре драгоценных дня, и мы сполна воспользовались ими. Она рассказывала о море, о превратностях санаторного житья, о южных людях и пузатых мужиках, которые пялились на нее на переполненных пляжах, о том, как полезно проехать через полстраны и узнать, какая она разная и огромная. Впечатления переполняли ее, она по очереди их перебирала и вдруг хватала меня за руку, восклицала: «А самое интересное знаешь что?» и возвращалась назад, к недосказанному. Я слушал, не перебивая, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось.
Мы успели побывать на пляже. Она предстала передо мной аллегорией нарождающейся женственности, и от нее было глаз не оторвать. Это о таких, как она старшие пацаны, провожая взглядом, вещали: «Она не идет, а пишет, а я читаю плохо, плохо!..» Мы искупались, нашли укромное место среди кустов, улеглись на песок, и она, указывая на свой плоский, смуглый живот, пожаловалась: «Гляди, какой ужасный шрамик…» Следуя приглашению, я приблизил к нему лицо, которое неожиданно налилось жаром. Мне вдруг стало душно, и я, плохо соображая, коснулся шрама губами, но тут же отдернул и посмотрел на Соньку. Она глядела на меня, и в ее глазах читалось одобрение. И тогда я стал целовать такой неуместный на ее гладком теле рубчик, а потом живот. Я скользил горячими губами по нежной коже, и Сонька молча ворошила мои волосы. Вдруг неподалеку раздались взрослые голоса, я отпрянул, и мы быстро сели. Некоторое время сидели, отводя глаза, потом встали и пошли в воду. Зайдя по грудь, я подхватил ее на руки. Она закрыла глаза, губы ее приоткрылись, и я осторожно припал к ним. Они ожили и ответили. Так мы и стояли, ласкаемые мелкой волной и горячим солнцем и не замечая не то что отдаленный пляжный гомон, но само время. Оторвавшись, я тихо произнес:
«Сонечка…»
«Мишенька… – с нежной улыбкой отозвалась она.
Возвращаясь на автобусе домой, мы переглядывались и улыбались. Вечером пошли в кино, и я весь сеанс не выпускал ее руку. Дойдя до ее дома, вошли в тихий подъезд и, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами.
«Сонечка…» – шепнул я, оторвавшись через пару минут.
«Что…» – шепотом отозвалась она.
«Я не умею целоваться…»
«Я тоже…» – с тихим смешком призналась она.
«Но мне и так хорошо…»
«Мне тоже…»
Я шел домой и чувствовал себя внезапно и ужасно повзрослевшим. Но как же быть с аномалией в моем ставшем уже привычным ясновидении? И почему она касается только нас с Сонькой? Промолчать про наш первый поцелуй – это что, вызов или начало слепоты? И каково это – жить, не видя дальше собственного носа?
9
Забираясь в укромные места и целуясь до сладкой одури, мы провели вместе три дня. Запах ее волос и вкус ее губ дурманили мой рассудок, и на его место из глубины вздымалось нечто грозное, пугающее и безрассудное. Стараясь не доводить дело до греха, я отстранялся, отводя багровое лицо и шальные глаза. На четвертый день мы спрятались у нее дома. Целуясь, я оглаживал ее гибкое, податливое тело и не заметил, как впал в бесовской раж. Плохо соображая, я задрал ей сзади подол и принялся тискать то, что находилось пониже спины. Сонька оторвалась, ухватила меня за руки и скучным взрослым голосом сказала:
«Так дело не пойдет»
«Почему?» – спросил я, все еще плохо соображая.
«А ты не понимаешь?»
«Нет…»
«Тем хуже для тебя»
Она встала, одернула платье, и от нее вдруг повеяло холодом. Я вскочил и на всякий случай взмолился:
«Сонечка, прости, я больше так не буду!»
Не глядя на меня, она произнесла:
«Я сама виновата. Слишком много тебе позволила. Думала, ты рыцарь, а ты такой же как все»
«Соня, Сонечка, не надо, не говори так!» – заголосил я.
Она взглянула на мое перепуганное лицо и сказала:
«Раньше рыцари ради своих дам сердца совершали подвиги, а нынешним лишь бы залезть им под подол»
«Сонечка, прости, я не хотел!» – вспотел я.
«Ты думаешь, если я целуюсь с тобой, то тебе все можно?» – гнула она своё.
«Нет, Сонечка, не думаю!» – изнемогал я от страха.
«Я что, должна разочароваться в тебе?»
«Нет, Сонечка, нет, не надо!» – задыхался я.
«Ты хоть понимаешь, что натворил?»
«Понимаю, понимаю!» – закивал я головой.
