Окситоциновая эволюция
Оксана Цышкова
Книга, которую вы начнете читать – эта книга не просто врача-педиатра, много лет занимающегося сложными случаями. Эта книга о невероятном трансформационном пути женщины от родительского невроза, хронической тревоги и неизлечимого заболевания к внутренней гармонии и здоровью.Книга поможет понять, кем вы являетесь на самом деле, следуя за своим внутренним ребенком.
Окситоциновая эволюция
Оксана Цышкова
© Оксана Цышкова, 2023
ISBN 978-5-0060-7462-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРОЛОГ
Я смотрю как взлетают и садятся самолеты. Вокруг – огни. Шум машин кажется ненавязчивым. Это фон, в котором мы живём. Рядом – мой маленький сын. Как он воспринимает это? Наверное, считает, что все видят тысячи огней мегаполиса каждый день. Он любит смотреть в окно с высоты птичьего полёта. А я люблю смотреть на него. Люблю его. И не перестаю удивляться тому, как жизнь все неспешно расставляет по своим местам.
Я всегда стремилась быть лучшим вариантом себя. Мне 40 лет, и пятнадцать из них я занимаюсь любимым делом. Я – детский доктор.
В 19 лет, будучи студенткой, я впервые стала мамой. Это было самое непростое, но и самое ценное время. Я тогда только мечтала стать хорошим доктором, изучала педиатрию, «примеряла» все на сына. Тревога и бессонница были моими привычными спутниками. Мы жили в борьбе и противостоянии с каждым микробом – ребенок с лихвой оправдывал весь масштаб моей тревоги.
Спустя тринадцать лет я снова стала мамой и теперь знаю, что такое по-настоящему счастливое материнство. Это время самое глубокого самопознания, когда женщина неосознанно возвращается в свое детство, проживая детство своего ребенка. Современный новый родитель открывает этот ящик Пандоры и разбирается, что именно из своего детства стоит передать ребенку, а что лучше оставить в нем навсегда.
За годы жизни, следуя за детьми, я нашла ответы на многие вопросы. Лишнее, часто болезненное, отсекалось. Нужное – притягивалось. Наконец-то все сошлось, стало ясным и очевидным. Об этом и хочу рассказать.
ЗНАКОМСТВО В МЕТРО
Я не часто выбираюсь в московское метро, и потому каждая такая поездка наполнена новыми впечатлениями. В тот день и причина была подходящая – я ехала забирать индийскую визу. В Индию я еду второй раз. Снова одна. Чтобы посчитать путешествия, в которые я отправлялась в одиночку, хватит пальцев одной руки. Но именно такие поездки сформировали мою профессиональную самобытность. У меня серьезное, редкое и малоизвестное заболевание. В первый раз Индия излечила меня. Я еду за визой, чтобы вновь отправиться на мангровый остров, продлить ремиссию и побыть ребенком в руках индийских женщин. Ведь именно там я впервые нашла спасение для своей внутренней девочки.
В тот день среди тысяч прохожих шел мужчина папиных лет. Стройный, в шапке средней затёртости и таким же дипломатом в правой руке. Я знаю, что этот дипломат – шаблон Советского Союза. Выглядит он, как и я, лучше своего возраста.
У меня голубые глаза, яркие и лучистые, как у мамы. У краешков глаз есть свежие морщинки, они стали проявляться недавно и мне это нравится. Есть глубокий залом поперек лба. Он появился давно, еще до рождения первого сына, когда мне не было и двадцати. Я жила тогда в южной столице. Местные там не просто жмурятся от солнца, а, скорее, привычно хмурятся. Так делала и я. Импринтинг. В последние десять лет глубокая морщинка на лбу стала еле заметна. Я живу в Москве. Но на моем лице нет ботулинического токсина, хотя я знаю все о его безупречной репутации и доказанной эффективности. Седьмой год я веду научный проект. Он связан с детьми с ДЦП. Мне все равно сложно с этим согласиться. Глубокие перемены, и не только на моем лице, случились по другой причине – десять лет я практикую йогу, уважение и ненасилие к себе и другим.
Мужчина с дипломатом мелькает в толпе. Такой же был у моего папы. Я сбиваюсь с маршрута и следую за мужчиной. Я всегда следую за тем, что считаю для себя важным.
В одно мгновение перед моими глазами пролетает детство. Сколько раз я провожала и встречала этот дипломат! Высшим пилотажем было по-тихому открывать его и ставить врачебные печати. В нашей с сестрой детской с трудом помещались две односпальные кровати и книжный шкаф, большую часть полок которого занимала медицинская энциклопедия в 32 томах. Её я любила читать больше всего под одеялом с фонарем.
Мой папа – супергерой! Он – высшая интеллигенция. Папа умеет вести велосипед одной рукой, потому что в другой всегда дипломат. Внутри помещались аккуратно разложенные бумаги, ручка, печать, фонендоскоп и железный стерильный короб. В таком мама стерилизовала на кухне разные инструменты, шприцы и иглы.
Родители переехали в Ростовскую область, когда мне исполнилось семь месяцев. Мама – медсестра, папа – деревенский доктор. Всегда с иголочки, в выглаженной одежде и японском дождевике, папа садился на велосипед «Десна», и ехал на работу в любую погоду. Чтобы гуси вовремя разбежались с дороги, папа громко сигналил колокольчиком. Соседи, услышав знакомый звонок, знали: доктор едет на работу, и значит все будет хорошо. Японские дождевики придавали папе безусловной весомости. Его любили и уважали. Долго. Пока система не оставила нас голодными. Папа стал резким и закрытым. Он ушел в поле, выращивать лук. Получалось плохо. Кстати, дождевики он продолжал любить и тогда. Они были настоящими трофеями студенческой службы северных широт. Выбор их в его гардеробе был широк, как просторы моей Родины.
Папа – младший ребёнок в семье, седьмой. Четверо его братьев и сестер не пережили инфекций в раннем возрасте. Бабушка безумно тревожилась за оставшихся троих. Тревога стала исходной точкой и для папы на всю его жизнь. Но каким-то чудом ему удалось сохранить умение слышать себя. Папа приехал жить в южную деревню, следуя своему внутреннему зову. Построил крепкий дом, вырастил красивый сад. Иногда я слышу, как папа что-то тихо говорит своим деревьям.
Я продолжаю плутать по московскому метро. Передо мной снова мужчина папиного возраста. Он громко и старательно объясняет яркой афроамериканке на русском языке, как проехать до нужной станции метро. Кажется, она его понимает. Я молча прохожу мимо, не бросаясь английскими фразами, чтобы не подчёркивать и без того огромную пропасть между нашими поколениями.
ДЕТСТВО В ЮЖНОЙ ДЕРЕВНЕ
Я вела обычную жизнь деревенской девчонки. Грязь, мухи, комары, лягушки, кошки и собаки, стрекозы и бабочки – все они наполняли моё детство. Я просыпалась от пения птиц и кукареканья петухов, а на уроках часто считала кукушкин зов.
Самыми преданными моими друзьями были собаки, простые дворовые «пиндудейцы». Каждый день после школы мы играли, резвились, обнимались, и не было счастливее моментов, чем слюнявые объятия и виляние хвостами.
С людьми всё складывалось иначе. Куда более сложными были отношения со старшей сестрой и горячо любимой мамой, от которых в любой момент можно было отхватить гору криков и упреков. Мама – борец за справедливость. У нее очень громкий голос. Мамы всегда много, она заполняет собой всё пространство. Папа наоборот, всегда любил молча. День проходил за днём, времена года сменяли друг друга, а моим любимым занятием по-прежнему оставалось неспешное наблюдение за жизнью вокруг. Все называли меня копушей.
Я постоянно кого-нибудь спасала. Первыми оказались щенки. От них отказались все, даже папа-доктор сухо ответил, что собачья чума неизлечима. Пришлось побороться в одиночку. Пройдя своими маленькими ножками несколько километров, я нашла ветеринара из другой деревни, вымолила бесплатно шприцы и лекарства. Тогда я научилась делать уколы и выпаивать чистой водой. Спустя много лет, когда я буду студенткой медицинского вуза, эти собаки, давно живущие в других семьях, будут скулить, за две версты, чувствуя мое возвращение. И я буду в ночи пробираться сквозь заросли и соседские заборы, чтобы вновь нырнуть в их слюнявые объятия. Тогда, в самом детстве, я твердо усвоила, что невозможное всё-таки иногда возможно. Любовь и настойчивость творят чудеса.
Когда мне было около пяти лет, я, насмотревшись индийских фильмов, решила уйти в Индию. Я была уверена, что за широким Доном начинается именно она. Решение было непростым, но мечты о красивом сари и поющем рядом Джимми были слишком заманчивы. Сложив в бабушкин пуховый платок пару любимых кукол, я поволоклась к маме на кухню для прощального, трогательного поцелуя. Мама жарила котлеты и была, как обычно, очень занята. Нужны ли были мне эти котлеты? Нужны ли были эти котлеты маме? Спустя десятилетия стало понятно, что внимания мамы много не бывает, а котлеты в таком количестве не нужны никому.
Мой вид челночника умилил мамочку. Она спросила, куда же я собралась на ночь глядя.
– В Индию, мама.
Мама рассмеялась и чмокнула меня в макушку, решив, что я играю.
Искали меня всей деревней. Нашли у реки – я стояла у кромки. В темноте лаяли собаки. Меня вернули домой. Я была очень расстроена, ведь считала, что почти достигла своей цели: Индии.
Спустя тридцать лет мама будет провожать меня на лечение.
– Наконец-то ты встретишься с ней.
– С кем, мам?
– Со своей Индией.
Никто больше не будет осуждать моё увлечение йогой. Никто не осудит моё решение прибегнуть к Аюрведе, которое поначалу казалось сомнительным. В глубине души все будут знать: это решение – единственно верное для меня. Остается только верить и ждать, что Индия вылечит меня от серьезной, официально неизлечимой болезни.
Старшая сестра на прощание скажет:
– Поезжай и ни секунды не сомневайся…
ПЕРВАЯ СЕМЕРКА – АЛЬФА БАБУШКА
Я не ходила в детский сад, меня воспитывала бабушка Пелагея. Я её «последушек». Бабушка была сиротой. Как и у многих людей в нашей стране, мои корни по линии бабушки утеряны. Я знаю совсем немного. У бабушки было четверо своих детей и четверо – приёмных.
Моя мама самая младшая в семье, восьмая. Когда она родилась, бабушке было 42 года, а деду – 63. Старшие братья родились после войны, и на них сильно отразилась жесткость времени. Агрессия. Алкоголь. Брат на брата с ножом. Мама, пользуясь положением сильно младшей, их разнимала. Всю свою жизнь я буду ощущать это в яркой маминой самобытности спасателя, для своих – чаще агрессора. Позже я пойму, что на самом деле – жертвы. Бабушка все сглаживала своим суровым взглядом. В семье, как полагалось в те времена, царил официальный патриархат, но бабушка была уверенной и очень мудрой. Эта мудрость спасала семью тысячи раз. Выжить – такая задача стояла, и все восемь детей выжили. Большая редкость. У бабушки не было образования, но была особая связь с собой и природой.
В войну бабушка спасла не только своих детей. Однажды в их деревне началась бомбёжка. Все побежали прятаться в глубокий подвал одного из соседских домов. Спустившись в сумрачное помещение, бабушка сказала:
– Я чувствую запах смерти.
Забрав с собой всех детей и женщин с улицы, скотину и теплые вещи, она ушла в воронежские леса. Через несколько недель, когда бои в деревне закончились, они вернулись. В подвал дома, в котором они хотели спрятаться, попала бомба.
Когда мне было два года, бабушка переехала жить к нам, чтобы не отдавать меня в детский сад. Ради меня она отказалась от привычного уклада жизни и тихой старости в своем саду.
Благодаря ее решению, у меня и случилось абсолютно свободное детство. Бабушка не воспитывала меня, не учила, не делилась своим опытом. Я просто жила под её крылом: занимала себя творчеством и гуляла. Можно было сорить, бабушка молча прибирала песок, камни, палки. Я ходила по лужам, залезала в будки к собакам, возвращалась домой всегда грязная, но бабушка ни разу меня не упрекнула. Она была очень уверенной в быту, всё по дому делала спокойно и последовательно. Бабушка постоянно занималась переработкой отходов: из старых вещей вязала крючком разноцветные ковры и покрывала, из съедобных отходов делала компостные удобрения для огорода. Жизнь нашей большой семьи в те времена была безотходной. А в Дону ещё встречались осётры.
Соседи часто просили бабушку вылечить их скотину. И тогда бабушка заходила в хлев, хозяйку просила остаться на улице, проводила наедине с животным около получаса, а потом говорила, какие травы помогут. Что именно делала бабушка с животным, никто не знал, но скотина, как правило, выздоравливала.
Бабушка никогда не пыталась меня изменить, и сейчас я понимаю, что это гениально. Она была большая, мягкая, та самая альфа, которая укроет, окутает своей заботой. Она всегда меня оберегала, создавала безопасное пространство вокруг меня. Если ей не нравился какой-то ребенок, бабушка просто не пускала его в мой круг, а меня не ограничивала. Но однажды всё же не уберегла. На меня налетел соседский петух и я стала заикаться.
Много всего вынесла бабушка в жизни: война, агрессия, непосильный труд, но она ничего не рассказывала о себе, никогда не ругалась, но и не смеялась. Спокойствие в семье исходило только от нее, всё остальное вокруг кипело. Бабушка не вмешивалась в ссоры родителей, никогда не повышала голос, просто обнимала меня. Она – глыба, с которой ничего не страшно. Благодаря ей я всегда ощущала, что «я на коне, все остальные – в детский сад».
Бабушку парализовало, когда мне было семь лет. Пришел мой черед о ней заботиться: кормить с ложечки, укрывать, поправлять одеяло. Бабушка угасала на моих глазах. Когда она умерла, я не знала, как пережить это.
Детская психика устроена удивительным образом: всю непосильную ношу она предпочитает отбросить, забыть, складировать в область, о которой не вспоминают – в подсознание. Большинство людей, продолжают использовать уникальный защитный механизм детства всю жизнь. Люди, встречаясь с болезненными событиями, предпочитают о них не вспоминать, спрятаться. Высокоинтеллектуальные, развитые люди с детским типом психики, имеют, как правило, различные формы зависимостей во взрослом возрасте, самые распространенные из них – табачно-алкогольные.
ВТОРАЯ СЕМЕРКА – ДРУЖБА
В подростковом возрасте лето всё больше стало напоминать отдельно прожитую жизнь – яркую, насыщенную, плотную. Отношения с деревенской ребятней не очень ладились, меня больше интересовали городские подруги, которые приезжали на лето к соседским бабушкам. Развлечений у нас было много: выгул дворовых собак на городской манер «дамы с собачкой», и содранные колени и локти после, щекотание нервов во время охоты на плоды с соседских деревьев, горячие обсуждения первой любви, гадание на ромашках и мистические сеансы спиритизма на чердаке, ночные костры, танцы, походы в кино. Мы проводили вместе все каникулы, а зимой принимались писать друг другу письма в бумажных конвертах.
Нам удалось сохранить дружбу. Спустя много лет, мне придёт оповещение в соцсеть: вас отметили в публикации. «Если вы выросли на индийских фильмах, вашей дружбе ничего не страшно».
Не страшно мне было и в Чернобыле. Папу призвали туда на целый год, а мы остались с мамой и сестрой. Разлука с папой ужасно тяготила, и в последнее лето перед школой меня отправили к нему в гости, в район аварии. Вокруг были леса. Я, выросшая в донских степях, никогда таких не видела. Густые кроны деревьев скрывали небо, ветки смыкались у меня над головой, пахло тёплой хвоей. Когда мы зашли в лес, папа повторил несколько раз:
– Как бы тебе ни хотелось, ничего не трогай! Просто смотри.
Природа вокруг бушевала: гигантская малина была размером с мою детскую ладошку, шляпки белых грибов как моя голова. Я недоумевала, как такая красивая малина может быть опасной? Но папа разламывал гриб и показывал мне темные точки радиации.
Там же, в Гомеле, мне купили несколько разноцветных платьев, самую красивую школьную форму, фартук с большими рюшами. В своей деревне я выглядела лучше всех. Ещё мне достались японские сапожки-дутики на липучках всех цветов радуги. Каждый раз, когда я скучала по папе, надевала эти сапожки и говорила: «Я подожду папу, зато у меня есть такие сапожки».
Лет через пятнадцать после службы в Чернобыле почти никого из папиных сослуживцев не осталось в живых, только он и ещё один товарищ. Для высокопоставленных лиц, которые бывали в зоне аварии, приглашали специалиста из Индии, который проводил очищение организма. Папы в списках этих лиц не было. Он справлялся сам, прибегая к методам нетрадиционной медицины, делал очистки с подручными средствами: оливковым и касторовым маслами, лимоном и рисовыми отварами, голоданием. Все это было чем-то похоже на панчакарму. Ту самую панчакарму, ради которой спустя много лет я отправлюсь в Индию.
После Чернобыля папа бросил курить, просто однажды написал себе письмо, в котором отказывался от курения. Внутренний стержень, следование за собой, труд на свежем воздухе и разгрузки стали рецептом здоровья моего папы, человека, который сохранил свою жизнь после Чернобыля.
ТРЕТЬЯ СЕМЕРКА – САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ
Заикание не сильно мешало мне жить и учиться. Мама поддерживала мою веру в себя: «Не можешь говорить – пой, не можешь петь – танцуй, не можешь танцевать – делай, что хочешь, главное – не останавливайся! Когда будет, что сказать, скажешь».
Я выступала сольно, шила и вязала, занималась разными видами спорта, интересовалась биологией и физикой. Мне всегда было интересно соотносить науку с реальной жизнью. Дома мы с папой много философствовали, говорили о космосе, разных цивилизациях.
Я научилась не принимать близко к сердцу всякого рода насмешки, а сконцентрировалась на том, что когда-нибудь стану помогать.
Папа умолял не выбирать педиатрию:
– Педиатрия – это самая тревожная специальность. У тебя будет один маленький пациент, который ничего не может сказать, а вокруг него минимум четверо взрослых, которые будут не совсем адекватны.
Трудности меня не пугали, я хотела быть именно педиатром и никем больше. У меня было ощущение личного несостоявшегося детства, оно прописано во мне внутренним непониманием со стороны взрослых. Все вокруг так много ругались, и моё состояние во всём этом было отрешенным.
В пятнадцать лет я наотрез отказалась ходить в деревенскую школу. Пришлось долго уговаривать родителей отдать меня в хорошую городскую. Так я поступила в лучшую классическую школу-лицей №1, в самый сложный естественно-научный класс, правда потеряв год. С этого времени я стала жить отдельно.
