Алёна Берндт "Каторгин Кут"

Дед Архип глянул в нахмуренное Степаново лицо и кивнул. Они подошли к лежащим на снегу бездыханным людям, прикрытым обгорелым полотном, Степан поднял край ткани и охнул… «Прошка!» – вспыхнуло в голове, Степан не мог вспомнить, когда он услышал имя детины, от души огревшего его топором тогда, у болот, а потом тащившего его вместе с Захаркой по мху, чтобы кинуть в топь навечно.

– Его Прохором звали, – тихо сказал он деду Архипу, – Это он меня моим же топором тогда… и потом они ещё с одним меня в болото бросили. Второго я на ярмарке видал, ходил к уряднику тогда, сказал ему, так тот только рукой на меня махнул. «Ступай, – говорит, – отседова, видал я вас таких, кто тебе поверит, ты и сам оттудова, небось, товарищ ихний! Что, краденое не поделили?!…» Таков был ответ! Кто же мне, острожнику, поверит! Я опосля по людям пошёл, сказал, чтоб остереглись, так и они порой косо поглядывали. Дескать, кто таков, чего надобно…

– Ладно, Степан, я сам со старшим поговорю про это, – нахмурился дед Архип, – Прохор, говоришь… Ну, вот и завершил свой земной путь Прохор, и теперь Господь ему судья за дела его. Идёмте, вон и Ефим наш, тоже весь в саже… Ох, ну и беда.

Немногим позже в большой добротной избе по той же улице, где нынче случился пожар, мужики собрались за столом. Аглая, жена Ефима, почтительно поглядывала на своего свёкра Архипа Гавриловича скромно сидя у оконца с шитьём. Трое ребятишек любопытно сверкали глазёнками из-за печки и мать строго цыкала на них, чтоб не шибко озоровали. Степан сидел рядом с Макаром и снова негромко рассказывал о своих приключениях.

– Да… досталось тебе, Степан, – сказал Ефим, – Только Божьей милостью выбрался. А у нас по деревне давно слухи ходили, что хаживает к Ефросинье мужик нездешний. Ну вроде и что с того, она вдовая, сама ещё не стара, вроде и рады за неё были – может взамуж её возьмёт, детки пойдут, плохо ли?! Бабки, конечно, чего только не придумали – и разбойник-то, и купец с Перми, и чего там ещё не упомнишь.

– Я почти ничего не помню, мутно всё в голове, что у болота-то было, – сказал Степан, – Но вроде бы что-то и проясняется иной раз… Прохора этого я хорошо помню, и ещё Захар что-то говорил про вдову, про Ярмилино, вот я и вспомнил.

– Староста к уряднику ходил, я с ним поговорил про это, – покачал головой дед Архип, – Урядник только плечами пожал – разбойник так разбойник, только что от него теперь толку, от мёртвого-то. Вот и все дела. Не до этого им теперь – дом-то Ефросинье, сказывают, поджог кто-то! Народ к им приступает, боятся, как бы по деревне пал не пустили, лихой народ! А урядник что сделает? Ничего…

– Староста сказал, надо подмогнуть им там, на пожарище-то, мужиков собирает, – сказал Ефим, – Если завтра в Елашиху на работы собираемся, тогда давайте поторапливаться. Брёвна растащим, сарай да хлев… чего там ещё сделаешь… Снегу нынче мало ещё, ковыль сухой стоит, как бы не полыхнуло дальше! Чего там староста скажет сделаем, чтобы завтра нас не задержало ничего. Глаюшка, ты нам баньку справь к вечеру, отмоемся от сажи-то.

Задумался Степан, что-то беспокоило душу, казалось, что вон оно – потянись и вспомнишь, а нет, не давалось, ускользало… Вроде бы как он ещё что-то слышал, когда тащил его этот Прохор, а что… никак не вспомнить.

Покачал головой Степан, горькая кончина настигла этого Прошку… Молодой ведь совсем, а дорожку кривую выбрал, вона куда она его завела! Да мало что сам сгинул, так и ещё невинную душу с собой прихватил. Подожгли… уж не Захаркина ли рука и здесь постаралась, а то и самого Микиты промысел. Думы не отпускали Степана, он запахнул плотнее зипун, за пояс сунул свой топор и вышел на двор, где справные да крепкие сыновья деда Архипа собирались идти по зову старосты «очищать пожар», как сказал Ефим.

Глава 13.

Народ уже разошёлся по своим дворам, обсуждая случившееся. Сам Осип Горев, чья изба была ближе всех к месту пожара, ходил кругом своего хозяйства почёсывая затылок.

– Что, Осип, может чем подмогнуть тебе? – крикнул ему Ефим, но тот махнул рукой, дескать, чем тут поможешь.

– Снегу бы нанесло поболе, всё спокойне?й, – сказал Осип, когда мужики подошли к его забору, – Я уряднику говорю, хоть бы прислали нам кого, дозорных, охранить деревню сколь-то времени! Ежели одну избу спалили, так может ведь на всю деревню хотели пал пустить, да не вышло. Боязно мне теперь, своих я к бабке отправил, она за прудом, туда хоть огонь не дойдёт.

– А урядник что?

– Да что он, – махнул рукой Осип, – Кого говорит вам еще надоть, кому наше Ярмилино сдалося палить его! А вот запалили Ефросинью, я-то точно знаю, что запалили! Я когда из огня… тащил, уж больно странно там пахло, керосином что ли. И солома кругом разбросана! После уж погорело всё, конечно, кто ж разберёт, где началось. Откудова у Фроси керосин, это я уж опосля подумал. И мать у меня, ночью старые кости ломит, сказывает – не спалося как раз, нешто водицы испить, и в окне видала, словно тень какая мелькнула меж заборами. Она меня и разбудила, когда огонь увидала. А урядник говорит – ну, начнёт народ чичас выдумки сочинять да небылицы!

– Ладно, чего зря языками чесать, – вздохнул Ефим, – Давайте приступать, чего там старшой назначил. Вон, амбар ещё дымит, как бы не занялось.

– Растащим гарь, – сказал Осип, – Амбар залить можно, а может и тоже раскидать придётся. Ох, ох…

Ярмилинские мужики снова собирались у пожарища, тут и староста явился, Михайло Пантелеевич Родин, мужчина в летах, суровый и немногословный. Фросино хозяйство своей «спиной» выходило на другую улицу, и теперь было опасение, что случайная искра из тлеющих брёвен порушенной избы случайно попадёт на соседние постройки. Потому и собрались, чтоб обезопасить гудевшую от происшествия словно растревоженный улей деревню.

Степан всё никак не мог успокоить свои мысли. Орудовал топором рядом с Макаром, а сам всё силился вспомнить то, что никак не шло на ум, а лишь витало где-то рядом.

– Сестра Фросина пришла, Дарья, – сказал Осип, подавая Степану крюк, – Цепляй бревно, я утащу. Вона стоит, бледная вся… Эх, горе, горе. Скотину с хлева успели вывести, вот Дарья с робятами своими к себе на двор угнала. А хлев погорел, почитай половины нет, тоже надоть растаскивать да лить…

К ним подошёл дед Архип, который до сего разговаривал со старостой, лица обоих мужчин были хмуры, и Степан слышал, как они поминали Микиту и его шайку.

– В Уезд наши бумагу писали, да и сами отрядили гонца, – говорил староста, – А ответа до сей поры ждём, и дождёмся ли… Придётся самим дозор выставлять, при таком разе! В церкву давеча икону привезли, оклад богатый, вот и я опасаюсь, кабы не позарились… Для таких Бога нет, им икона – это золото да каменья, а не святой лик!

«Хлев… хлев…, – почему-то думал Степан, цепляя крюком обгоревшее и ещё чуть дымящее бревно, – Про хлев Захарка говорил!»

Он передал крюк Осипу, вытер руки о порядком уже замазанный сажей старый Ефимов зипун и пошёл разговаривать с дедом Архипом и старостой. Разговор длился недолго, выслушав Степана, староста ещё сильнее нахмурился и то и дело горестно хлопал себя по бокам. После они с дедом Архипом пошли говорить с высоким здоровым мужиком, кем уж он был – Степану не доложили.

После, растаскивая головни по жидкому снегу, сбитому с землёй ногами работающих на пожарище людей, Степан видал, что староста с двумя мужиками направился в полуобгоревший хлев. Довольно времени спустя староста вышел оттуда и поманил к себе Степана:

– Может, ослышался ты, или приблазнилось?

– Может и ослышался, – кивнул Степан, – Соображал я плохо, конечно, но покуда всё, что я помню так и сталось. Ты уж не серчай, дядько Михайло, я как есть, так и сказал. Может и приблазнилось, того я не ведаю.

– Что ты, за что серчать, – отозвался Михайло Пантелеевич, – Тебе, Степан, и так досталось, да Бог миловал, видать есть у него на тебя свой промысел.

Из хлева вышел тот самый, высокий и плечистый мужик, подошёл к старосте и что-то шепнул ему в самое ухо. Староста нахмурился сильнее, лицо его потемнело, и покачав головой, он сказал Степану:

– Пойдём-кась, мил друг, до урядника. Поговорить надо. Только сперва скажись Архипу, чтоб тебя не потерял.

У Степана внутри похолодело, хоть и не сделал он ничего дурного, а всё же бывший каторжник… таким веры нет, потому как такие как он сам теперь по болотам и бродят.

Пока шли к избе, где заседал приехавший с Богородского по случаю пожара урядник, староста негромко сказал Степану:

– Прав ты был, суму немалую в хлеву сподручный мой отыскал. В стропилах запрятали, так-то, – негромко гудел староста, – Вот теперь только мне ещё сильнее боязно, кабы не пришли за сумой-то… Поди ведь догадывались, что добро спрятано. Но сперва видать прятали в одном месте, а после поглыбже утаили. Видать он, который к Фросе хаживал да с тут и смерть сыскал, и вправду был из тех, кто по болотам бродит…

Урядник Савелий Баланов, высокий худой мужик, сидел за столом у оконца и что-то усердно писал на бумаге. Бабка Марфа, хозяйка избы, тихо сидела у печи, сложив руки на коленях и смотрела на гостя. Увидев вошедшего старосту, Баланов недовольно поморщился, явно не желая никаких вестей.

– Что у тебя, Михайла Пантелеевич? – спросил он, – Я ужо написал всё, чего ещё у вас тут стряслося!

Староста молча кивнул бабке Марфе, чтобы не мешалась мужицкому разговору, та поспешно встала и скрылась за дверь, накинув шаль. Родин сел на лавку, утёр лицо своей же шапкой и положил на стол перед урядником грязную суму, тяжело звякнувшую о деревянную столешницу.

– Это ещё чего?

– Нашли в хлеву. Видать этот Прохор, который с Ефросиньей-то погиб, схрон сделал себе. Да видать из ентих был, вот и спрятал уворованное! А доискаться нам Степан Кузнецов помог, я его с собой привёл, на дворе ожидает.

– Ну, так зови, – недовольно пробурчал урядник, – Чего ждёшь! Мне видать от вас не убраться! Не одно так другое!

Обо всём, что было со Степаном с того самого момента, как он покинул острог, урядник расспросил его очень подробно и попросил повторить рассказ несколько раз. Всё задавал и задавал одни и те же вопросы так, что даже староста Родин уже начал тяжело вздыхать и недовольно поглядывать на непонятливого урядника. А Степан понимал, что урядник нарочно спрошает, ждёт, что Степан собьётся и обнаружит неправду.

– Так сколько, ты говоришь, они у тебя уворовали там, на болоте, когда оглушили-то? – в голосе урядника слышалась насмешка.

Степан нахмурился, но лгать не стал и назвал сумму, которую он нёс с собой. Баланов рассмеялся, жидкая его бородёнка задёргалась, кадык на тощей шее противно задёргался.

– Сколько-сколько? Это где же, в каком остроге у нас так хорошо плотют, а? Откудова у острожника такие деньги, скажи? Вот ты ври, да не завирайся! Думаешь, я тебе сейчас с этой сумы отсчитаю, сколь ты сказал, и тебе уворованное верну?!

– Нет, я про это не думал. Ты меня спросил – я тебе ответил! А денег этих мне не надо! – хмуро ответил Степан, – Эти деньги слезами да кровью человеческой политы, да смерть на них!

– Ты, Савелий Яковлевич, лишку дал! – хмуро сказал староста, – Пиши давай, что положено, да нас отпускай! У человека своих делов полно, а что он с острога, так он свою вину отплатил! Мы и так их с Архипом Гаврилычем задержали, чтоб подмогли на пожаре, а ты… Пиши свои бумажки, считай, сколько принесено тебе, и нас отпущай! А что человеку его добро вернуть – так то справедливо было бы, но ты же… у нас не для того поставлен!

– Ты, дядька Михайло, думай, чего говоришь! Я терплю покудова, но и у меня терпение конец имеет! – рявкнул урядник, – Мне лучше знать, чего с такими как этот твой Степан делать!

Указав Степану на скамью рядом со старостой, урядник раскрыл измазанный сажей и пахнущий гарью мешочек с монетами, и стал аккуратно складывать их в стопки, записывая всё на бумагу. Когда всё было посчитано, Баланов повертел в руках медную монету, которая закатилась за лист и ни в одну стопку у него не попала, подозвал к себе Степана и отдал ему медяк:

– На, вот тебе награда. Ступай, да благодари Архипа Гаврилыча, только из приязни к нему да помня его мне помощь, тебя сейчас отпускаю. Поклянись, что ты не один из тех, кто с Микитой гуляет, ну?!

Степан молча смотрел в бегающие глаза урядника и молчал. Что сказать, какая вера у такого человека, как этот Баланов, к его клятвам…

– Вон, можешь поглядеть, какую «награду» мне Микитины мо?лодцы подарили, – Степан наклонил голову и показал шрам на голове, – Такая клятва тебе подойдёт?

Вместе со старостой они молча покинули избу и вышли на двор, где их дожидался старостов сподручный, высокий и крепкий Антип. Степановы щёки горели, душа клокотала, а в руке он сжимал поданный урядником медяк.

– Где тут церква у вас? – спросил он у старосты.

– А тебе зачем? – Михайло Пантелеевич и сам был бледен и хмур после встречи с урядником.

– Деньгу отдам на жертву. Пусть не много, а всё, что есть. Что в остроге пребываючи своим потом заработал, вот этот медяк и есть. Бог примет.

Староста молча свернул в переулок, ведущий к местной рубленой церковке, и махнул Степану рукой, чтоб тот шёл за ним.

Глава 14.

На утро после того дня, когда Степану вместе с сыновьями деда Архипа довелось помогать на пожарище, они собрались и отправились дальше, по своему делу в Елашиху, где их ждала работа. Степан сидел на санях молча и не вступал в разговор Макара с братом Ефимом, которые живо обсуждали происшествие в Ярмилино. На душе было тяжко.

До Елашихи оттуда было недалече, дорога была езженая и резвый мерин шустро перебирал мохнатыми копытами, взметая тонкую пелену снега, только чуть покрывшую землю. Муторно было у Степана на душе. Да и что сказать, как тут не тужить, коли ещё и половины пути он не прошёл до своей родной сторонки, а уже вона какие приключения свалились на его голову… Эдак то и вовсе немудрено живому до родной Сосновки не добраться! А ведь и верно говорили острожники из бывших, что по выходу с острога оставались жить там, в Солонцах. Никто их здесь не ждёт, все смотрят косо, и никто тебе не поверит, ни единому твоему слову…

– Что, Степан, пригорюнился? – спросил дед Архип, – Иди-кось, вожжи возьми, а то у меня старые кости озябли. Ветер-то вона какой, руки окоченели…

Степан очнулся от своих дум, словно проснулся. Макар с Ефимом дремали, привалившись друг к дружке и мерно покачивались в такт шагам пегого мерина.

– Ты эту кручину на душе не держи, мил друг, – распознав Степановы терзания, сказал дед Архип, – Урядник этот… Баланов, человек глупый, не о том думает, не о том хлопочет. А за деньги, что у тебя Микитовы молодцы утянули ты не горюй! Руки-ноги у тебя на месте, голова светлая, силы пока есть – деньги дело наживное! Не тужи, заработаем! На-кось вот, краюху пожуй покамест, скоро уж и на месте будем. Там у меня сродник, в Елашихе-то, у него и остановимся.

– А что за работа-то, дедо? – спросил Степан, принимая из жилистых рук деда Архипа угощение, – И почто он, барин-то этот, своих в работы не берёт, Елашинских? Ведь поди ж и там мужики есть, кто плотничает не худо.

– А то! Знамо дело – есть. Да барин-то этот… из бывших, папенька евойный почитай шесть деревень крепостных тут получил в приданое за женой-то. А после вона как, вольную всем царь-батюшка подписал. Наш-то барин молодой дюже сердился на это, а что поделаешь?! Приказчика приставил, ох и лютого, а мужики елашинские того на вилы… Да, были времена… Ну вот, молодой-то барин на Елашинских теперя зуб имеет, и в работы их не берёт. Он за зиму отседова в город уезжает, там у их дом большой, вот и зовёт, чего в его отсутствие поправить надобно в усадьбе. Меня с сынами третий раз зовёт, староста Елашинский меня хорошо знает.

– Поди их разбери, городских-то, – сказал проснувшийся Макар и слышавший разговор, – А наше дело работу справить, тем более что платить барин не скупится, и то хорошо. Ты, Степан, приляг, поспи, я посижу. А то у тебя дюже вид уставший.

Степан лёг на солому и поплотнее закутался в лошадиную попону. Осенний злой ветер сердито метался в верхушках елей и гонял сероватые облака. Не отпускала тоска, так и томила душу, и никак Степан не мог от неё отделаться, так и задремал, в горькой думе.

Елашиха оказалась довольно большим селом, не в пример Погребцам или Ярмилино. Одна улица даже была вымощена камнем, теперь припорошенным снежной позёмкой, она тянулась до самой усадьбы с широким двором перед каменным домом со множеством построек по двору.

Работы им отрядили много, дед Архип даже сперва чуть повздорил с местным старостой, худым и бледным мужиком средних лет, который и своих знакомцев тоже отрядил на работу в усадьбу.

– Ты, Пантелей, почто сразу не сказал, что здеся работы на неделю, – ворчал дед Архип, – Я домовничать Николая оставил, сказал – ворочусь третьёго дня.

– Да что ты, Архип Гаврилыч, твои робяты справные, за три дни и управят! – ускользая глазами от сердитого дедова взора отвечал елашинский староста, – Не боися, что дак и мои подсобят.

– Подсобят, как же! – ругался дед, – О прошлом годе так пособили, переделывать пришлося!

Поругался дед Архип, да не обратно же ехать. Так и ходили на работу в усадьбу до свету, работали, пока можно было хоть что-то видеть в сумерках, но Степану нравилось, и он не жалился на судьбу. Кормили справно, а сродник деда Архипа, у которого разместились на постой, мужик был душевный и щедрый, потому к возвращению с работы всегда был готов самовар.

Неделя пролетела незаметно, работа была сделана, и управляющий в усадьбе пристально осматривал сделанное, но придраться было не к чему, к тому же и наказ хозяина надобно было исполнить – рассчитаться с работниками сполна. Что и было исполнено.

Домой возвращались усталые, но заработком были довольны. Макар с Ефимом накупили в магазине гостинцев ребятишкам и жёнам, дед Архип тоже внукам кой-чего прикупил, а Степан вёз за пазухой два платка. Красивые, цветастые, с кистями! Один Марье Тимофеевне в подарок, а второй… думал, вот доедет до Сосновки, и матушке подарит.

– Лавка в Елашихе богатая, не в пример нашим-то, – говорил Макар, рассматривая гостинцы, – И магазин у них недавно совсем сделали, местный купец расстарался, выстроил. А тебя, Степан, управляющий-то приметил, как ты резаком своим узоры правишь! Думаю, что скоро тебе ещё работа будет, у нас такие слухи быстрым шагом -то по округе ходят. Так что пустой домой точно не отправишься! А может и передумаешь, да и останешься? Присватаем тебе девицу попригожей, а?

Братья дружески толкали Степана в бок, и так тепло ему было… словно и он был им родня! И не поминали ему прошлого, будто его и не было. Может всё ж и такие люди будут ему попадаться, а не только тот урядник, Баланов…

Вернувшись домой, Степан застал Марью Тимофеевну в здравии, названая матушка обрадовалась и его возвращению, и подарку:

– Ох, Стёпушка, краса какая, – она погладила рукой мягкий плат и кисти, – Благодарствуй, сынок!

Зажили они прежней жизнью. Зима разгулялась, расходилась широко, трясла снежными шапками облаков, рассыпая по округе нарядное покрывало и одевая лес в свой наряд. Затрещали морозы, вырисовывая на окнах диковинные узоры. Степан глядел на них и думал, вот бы и ему мастерство иметь, да на дереве такие картины резать. Бабка Марья достала из сундука добротный мужнин кожух и чуть подправила его на Степана, а за валенками ездили в Погребцы. Жизнь текла размеренно, и порой Степан ловил себя на мысли, что он страшится прихода весны…

А между тем слова, сказанные Макаром при возвращении с Елашихи, подтвердились, о Степане разошлась молва по округе. То и дело прибывали на выселок гости с предложением изукрасить новые ставни или крыльцо. Сначала Степан беспокоился сможет ли, выйдет ли у него и опасался испортить работу, но вскоре понял, всё у него хорошо выходит, рука «ложится» как надо, дело идёт.

К Рождеству у него уже было собрано денег больше, чем он «подарил» тогда Миките и его сотоварищам, там, на болоте. Он вроде и не старался всё складывать – матушке названой всегда покупал гостинцы и нужное для хозяйства, хоть Марья Тимофеевна его за то журила. Накопленное дома не держали, потому как хоть и злилась зима, напуская стужу, а молодцов Микиты-Кутерьмы это не пугало. То и дело доходили слухи один другого страшней, потому и отвезли что было ценного к деду Архипу, а тот уговорился со старостой, чтоб в управе в железном ящике сохранил. Там уж точно никому не добраться, кто до чужого охочий!

– Настасья-то Крупина всё о тебе справляется, как ни бываю в Погребцах, – хитро поглядывая на Степана, рассказывала бабка Марья после своей очередной побывки в селе, – Видать, приглянулся ты ей. Ну, что взять, баба-дура, не сдержалась на язык, ты уж её прости, Стёпушка. Может пригляделся бы… хозяйка она хорошая, да и с лица приятная. Вот бы и зажили хозяйством, замуж бы её позвал, а?

– Кто за меня пойдёт, что ты, матушка, – качал головой Степан, – Да и я… ведь душа болит, а ну как матушка жива… а я…

– Да уж знамо дело, душа болит, – кивала Марья Тимофеевна, – Так вот по весне бы и поехал на побывку, да и обратно к жене вертался… И матушку с собой, чего ей там одной? А мы бы с ней здесь, ох, и хорошо бы! И в лес по ягоды, и на реку… Хорошо!

Степан лежал на припечке, привалившись к тёплому печному боку и улыбался. Светлая душа у Марьи Тимофеевны, миловал его Господь, когда в тот день послал её на болото.

– А я и без жены сюда вернусь, коли примешь, матушка, – улыбался Степан, – И работа мне тут имеется, а если и матушку мою сюда бы… Душа на месте, когда все дома вместе, так дед мой говаривал.

– Как не приму, Стёпушка, ты мне уж почитай, как сын! – качала головой бабка Марья, – А матушка твоя, коль согласна будет, сестрицей мне станет, вот и заживём. Думашь, сладко мне одной-то на выселке? Старость-то, вот она, уж под окнами так и ходит…

С того дня они всё чаще говорили про то, что Степану надо домой побывать, чтоб за матушку не болела душа, да и вернуться жить сюда, и уже не так беспокойно стало ему ждать весны, а она уже звенела совсем рядом, пугая зиму. Права Марья Тимофеевна, здесь теперь его дом, вот и молва добрая о руках его умелых пошла всё дальше, уже и в Елашихе у него заказчик нашёлся, и в самом Богородском.

Вот и собрался тогда Степан в работы, в богатый дом в Богородском. Собрал инструмент, книжицу с узорами прихватил, что Марья Тимофеевна подарила. Обнял названую матушку, да и поехал с посыльным, которого заказчик с Богородского прислал. Работы там было недели на две, изукрасить домашнюю часовенку.

Степан уже заканчивал работу, выводил последние узоры и правил, оглаживал работу, когда пришёл местный конюшенный и сказал, что к нему приехал Архип Гаврилович. Увидав деда, Степан сразу понял, что недобрую весть принёс ему старик.

Глава 15.

Молча стоял Архип Гаврилович, голову опустил и сжимал в руках шапку. Степан шёл к нему через двор, не чуя под собой земли, хотя уже знал, что скажет ему посланник.

– Нет больше нашей Марьюшки, Стёпа, – тихо сказал дед Архип, – Собирайся, я за тобой. Она тебя за сына приняла, любила тебя… вот теперь вместе с нами её в последний путь проводишь…

Упал на снег из рук Степана ящик с инструментами, со звоном, словно гром грянул. Оборвалось сердце, зашлась душа тоской и болью.