Евгения Якушина "Пантеон оборотней. Приключения Руднева"

– Что это? – спросил коллежский советник.

– Я точно не знаю, – ответил граф. – Но это было в руке у Павла Сергеевича, когда он упал. И это не похоже на лекарство… Я видел такие склянки раньше… Думаю, и вы, господин полицейский, такое видели.

Анатолий Витальевич взял флакон в руки и помрачнел. Ему действительно не раз случалось видеть такие пузырьки с характерными отметинами на донышке. Чаще всего он изымал их у всяких сомнительных личностей, у проституток и у посетителей новомодных богемных притонов.

– Это похоже на наркотик, – констатировал он, обращаясь не столько к Каменскому, сколько к Дмитрию Николаевичу.

– Да, похоже, – скорбно качнул головой граф. – Поэтому я и не поверил, что это могло принадлежать Павлу Сергеевичу… Но когда вы сказали, что смерть его была не от естественных причин… Господи! В моём доме! При моих гостях!

Каменский махнул рукой, очевидно, не в силах продолжать, а после несколько раз позвонил в стоящий на столе серебряный колокольчик. Через минуту в кабинет вошёл строгого вида слуга средних лет.

– Корней, – обратился к нему Фёдор Алексеевич. – Расскажи, голубчик, всё про склянку, что ты нашёл… Это Корней, мой камердинер, – пояснил он собеседникам.

Корней почтительно поклонился господину и чётко изложил:

– Его сиятельство Фёдор Алексеевич изволили послать за мной, чтобы я принёс им новую пару запонок, поскольку они одну свою потеряли. Я исполнил поручение, и когда воротился в залу с запонками, как раз их сиятельству князю Вяземскому худо сделалось. Я недалеко от князя был и увидел, что, когда он упал, у него из руки что-то выпало и отлетело. Я поднял, а после отдал господину графу.

Каменский подал камердинеру знак, что тот может идти.

Все трое мужчин молчали, наконец коллежский советник заявил.

– Я забираю этот флакон и приобщаю к делу как улику. Вас же, ваше сиятельство, до выяснения всех обстоятельств прошу не разглашать факт его обнаружения и слуге своему велите, пожалуйста, помалкивать.

Как только Дмитрий Николаевич и Анатолий Витальевич покинули кабинет хозяина дома, Руднев вцепился коллежскому советнику в рукав и пылко заговорил:

– Анатолий Витальевич, тут что-то не так! Я Пашку с малолетства знаю! Он хоть и всегда рисковым был, границ разумного никогда не преступал! Не мог он быть наркоманом! И рук на себя наложить не мог!

– Уймитесь, Руднев! – осадил Дмитрия Николаевича коллежский советник. – Никто пока и не утверждает, что князь от порочного пристрастия скончался. Но и отметать такой вариант, к сожалению, нельзя, что бы вы там про друга своего мне не говорили. Сами знаете, и достойнейшие к такому зелью пристрастие имеют. А среди офицеров и вовсе таких тьма. После ранений привычку получают и не могут избавиться… Всё, Дмитрий Николаевич, хватит с вас на сегодня впечатлений! Домой езжайте!

– Анатолий Витальевич, погодите! Давайте ещё раз с графским камердинером переговорим. Фёдор Алексеевич уж как-то слишком бурно отреагировал, когда вы ему про насильственную смерть сказали. Вяземский ему не брат и не сват! С чего такие аффектации?

– Нет, Руднев! – решительно возразил Анатолий Витальевич. – Во-первых, ничего нам Бригелло[10 - Бригелло – персонаж итальянской комедии масок, слуга-пройдоха.] этот нового не скажет, хоть до смерти его запытай. Я таких знаю. А, во-вторых, пусть граф и впрямь повёл себя странно, гусей я дразнить не стану, покуда точных фактов на руках не имею. Может, в склянке этой снадобье от кашля или желудочное. Незачем из-за того на конфликт с их сиятельством идти, задавая лишние вопросы его челяди. Ещё, глядишь, и без этого беседы неприятные предстоят… А вы, Дмитрий Николаевич, поезжайте домой и сами в себя придите! Говорить будем, когда вы без сердца рассуждать сможете. Я же здесь ещё задержусь, покуда для нашего Аида улики и отпечатки собирают… Идите, говорят вам!

Руднев был вынужден подчиниться настойчивому требованию коллежского советника, однако уходить не торопился и решил перед уходом заглянуть в ту самую оранжерею, где воришка-официант якобы прятал краденое шампанское.

Он осмотрел скамью, на которой должен был оставаться поднос и проверил обзор от двери до угла, где росла пресловутая пальма. Оказалось, что кадушка с лопушистым растением и впрямь находилась в самом укромном месте, которое было сокрыто от глаз практически из любой точки зимнего сада. Два нижних листа пальмы были слегка помяты, а опилки, заменявшие ей грунт, с одной стороны взрыхлены, словно в них что-то прикапывали. Похоже официант и действительно схоронил свой трофей под растением, причем не очень-то церемонясь с заморским бурьяном.

Напоследок Дмитрий Николаевич решил на всякий случай заглянул за кадушку и сунулся головой под раскидистые листья. Собравшаяся на них влага липкими каплями стекла ему за воротник. Руднев чертыхнулся и с отвращением дёрнулся назад, отводя рукой мясистые лопухи. Край кадушки открылся, и Дмитрий Николаевич увидел, что на нём грифелем нацарапан ряд цифр и знаков: «1.5.0.5.0.7.1.4 † 1.5.0.6.0.1.1.0?».

Он переписал надпись, тщательно воспроизводя особенности начертания символов, и поспешил покинуть оранжерею. Уже выйдя на улицу и сев в экипаж, Дмитрий Николаевич с видом человека, запамятовавшего что-то незначительное, подозвал дежурившего у подъезда городового, ещё совсем молодого парня, очевидно новенького и виденного Рудневым впервые.

– Позовите-ка ко мне коллежского советника Терентьева, – властно приказал он.

Дежурный стушевался, не зная, как поступить. Оставить пост, да ещё и передать сообщение самому помощнику начальника сыскной полиции, что какой-то партикулярный франт требует его к себе, казалось городовому едва ли не должностным проступком, но манеры неизвестного господина и орденская лента на его шее говорили о том, что он имеет полное право отдавать распоряжения не то что коллежскому советнику, но и кому повыше.

– Слушаюсь, ваше…

– Высокородие[11 - Ваше высокородие – обращение к имевшему чин 5-го класса Табеля о рангах. Руднев чина не имеет, но имеет придворную должность камер-юнкера, которая на момент получения им её являлась придворным чином, соответствующим 5-му классу. Так что формально обращение «ваше высокородие» к Рудневу допустимо.], – подсказал Руднев и подбодрил малого нетерпеливым жестом.

Покуда служивый ходил за Терентьевым, Дмитрий Николаевич быстро составил для коллежского советника записку: «Побоялся лишних ушей в доме. На той самой пальме скрытая надпись: «1.5.0.5.0.7.1.4 † 1.5.0.6.0.1.1.0?». Возможно, это шифр. Нужно установить тайную слежку за оранжереей, но не выдавать нашего открытия».

Анатолий Витальевич вышел из дома с видом сердитым и озадаченным, и раньше, чем он успел что-то спросить, Руднев протянул ему записку и деловито произнёс:

– Забыл предупредить вас, господин коллежский советник. На тот случай, если я вам понадоблюсь, вы сможете найти меня по этому адресу.

Терентьев быстро пробежал записку глазами и сдержанно ответил.

– Я понял вас, ваше высокородие. Буду иметь в виду. Благодарю! – а после добавил одними губами. – Вы перечитали шпионских историй!

Руднев невозмутимо кивнул и подал вознице знак трогать.

Глава 4

Дома, в фамильном особняке Рудневых на Пречистенке, Дмитрия Николаевича с нетерпением дожидался тот самый Белецкий, который в своё время пресёк побег из Милюкова двух незадачливых покорителей Америки. С тех времён из воспитателя он перешёл в ранг управляющего и личного секретаря Руднева, а кроме того, уж много лет был Дмитрию Николаевичу верным другом и соратником в делах, сохраняя, впрочем, за собой обязанности наставника и конфидента.

Белецкий был старше Руднева на десять лет, отличался высоким ростом и жилистой спортивной худобой. Лицо его, узкое, с резкими чёткими чертами, имело обычно чрезвычайно строгое и серьезное выражение, а зеленоватого цвета глаза смотрели остро и сосредоточенно. Он имел привычку одеваться в тёмные, чопорные, сидевшие, словно влитые, костюмы, из-под которых виднелись безупречно-белые накрахмаленные до хруста манжеты и воротник рубашки. На жестикуляцию и мимику Белецкий был скуп, а в движениях и походке напоминал дикую кошку, готовую в любой момент совершить роковой бросок. Он и впрямь был очень сильным, ловким и натренированным человеком, в совершенстве владевшим самыми разнообразными видами единоборств, а также всякого типа оружием, как холодным, так и огнестрельным.

Свои физические и боевые навыки Белецкий настойчиво и систематически прививал Рудневу, и, хотя тот не имел к ним ни склонности, ни интереса, наставник смог добиться от ученика вполне достойных результатов. Так что и Дмитрий Николаевич, несмотря на свою совсем не атлетическую комплекцию, тоже являлся умелым и искусным бойцом, а также прекрасно фехтовал и чрезвычайно метко стрелял.

Обычно Белецкий присутствовал при всяком расследовании Руднева, ассистируя ему на месте преступления и при опросе свидетелей. Однако в этот раз он был вынужден остаться дома по причине, которая была в буквальном смысле слова на лицо.

Уже две недели Белецкий не решался появиться на людях, скрывая ссадины и синяки, щедро украшавшие его аскетичную обличность. Разбитое лицо дополняло вывихнутое запястье правой руки и два сломанных ребра. Причиной его столь плачевного состояния стало царившее повсеместно во всякой прослойке московского общества рьяное и непримиримое германоненавистничество.

Белецкий был полукровкой. Отец его являлся коренным немцем, некогда приехавшим на службу в Россию, где женился на русской женщине, народил сына и сменил непривычную для русского уха германскую фамилию Bellezer на вполне себе обычную в наших палестинах – Белецкий. Отпрыска же своего достойный немец воспитал в двуязычии и уважении к обеим культурам, не отдавая предпочтения ни одной, ни второй. В результате юный Белецкий так и вырос с чётким осознанием и однозначным принятием своей двойственности, считая себя немцем в той же степени, что и русским, и проявляя черты, свойственные обеим этим нациям. В результате в немецкой среде он воспринимался русским, а в русской – немцем. Его это никогда не смущало и ни в коей мере не мешало ему жить до тех пор, покуда в июле 1914 года наравне с мобилизацией в России не начался подъём разрушительной волны антигерманских настроений.

Как это всегда бывает на всплеске нетерпимости, жертвами германофобства в первую очередь становились те, кто менее всего имел отношение к разразившейся общеевропейской катастрофе. Оголтелая толпа учиняла безжалостную расправу над учителями германской словесности, лютеранским пастырями, аптекарями и докторами, инженерами и счетоводами, поварами, портными, музыкантами, садовниками и прочим гражданским людом, имевшим несчастье носить сложные имя и фамилию, зачастую вовсе и не немецкие. Жестокие настроения подпитывались известиями из Германии и Австрии, где в такое же отчаянное положение попадали русские. Пламя национальной ненависти разгоралось с каждым днём все сильнее, а когда уже в августе того же проклятого 1914 на полях Восточной Пруссии стала проливаться кровь российских солдат и офицеров, и в России начали оплакивать первых погибших в этой мировой бойне, столь же великой, сколь и амфигурической, злоба в отношении немцев в России превратилась в норму жизни и признак хорошего тона.

Белецкому долгое время удавалось избегать враждебности в свой адрес, но однажды жребий выпал и ему. Произошло это совершенно буднично и нелепо.

Белецкий возвращался с почты, где получил присланный из Нью-Йорка каталог одной из частных галерей, с которой он вёл переговоры о продаже нескольких Рудневских работ. Держа под мышкой яркий увесистый альбом, он остановил извозчика и намеревался уже сесть в пролётку, но тут возница заприметил напечатанную крупными буквами на обложке каталога надпись на английском языке. Извозчик в лингвистические детали погружаться не стал. Он обложил Белецкого по матери, обозвал его на всю улицу немецкой сволочью и попытался ударить несостоявшегося седока кнутом. Белецкий кнут перехватил и дёрнул так, что горластый мужик слетел с облучка на мостовую.

– Храждане! Православные! – заголосил поверженный возница. – Падла эта прусская на меня напала!

К месту происшествия враз подтянулось с десяток человек, половина из которых были бабами, торговавшими на углу семечками и пирожками.

– Ах! И-ирод ока-а-янный! – надрывно завыла одна из них. – Ванюшку-у мого-о порешили! Деток наши-их си-иротами-и оста-ави-или! Уби-ию!

И солдатская вдова с ненавистью кинулась на Белецкого, а за ней и другие бабы, а вслед уж и мужики.

Не окажись среди нападавших женщин, Белецкий бы наверняка смог отбиться и убежать, но поднять руки на представительницу слабого пола из любого сословия он не мог, а потому шансов на победу или благополучное отступление у него не было никаких. Он лишь мог защищать себя и уворачиваться от ударов.

Толпа увеличивала свою численность и лютовала, готовая уж и вовсе на смертоубийство.

Чувствуя, что дело его совсем плохо, Белецкий исхитрился вынут из кармана полицейский свисток, который по настоянию Терентьева всегда имел при себе, и засвистел. Толпа стала ещё злее, но всё же через пару минут появился городовой и пресёк побоище.

Однако, когда выяснилось, что жестоко избитого господина зовут Фридрихом Карловичем, полицейский чин, не обращая внимание на русскую фамилию пострадавшего и на православный нательный крестик, выбивавшийся у того из-под разорванной и окровавленной рубашки, враз объявил его немецким провокатором и препроводил в ближайшую полицейскую часть.

Никому никаких сообщений передать Белецкому не позволили и доктора к нему не позвали, а вместо этого без всякого разбирательства запихнули в камеру к четырем мазурикам, которые были не прочь добавить немецкому шпиону, но тот, даже с вывихнутой рукой и поломанными ребрами, оказался им не по зубам.

Белецкий провёл в камере несколько часов, прежде чем обеспокоенный его исчезновением Руднев забил тревогу и с помощью Терентьева вызволил друга.

Пострадавший ни в какую не хотел подавать заявление о нападении и самоуправстве полицейских чинов, но коллежский советник настоял хотя бы на последнем, убедив Белецкого тем аргументом, что следствием безнаказанности подобного должностного попустительства станут новые ни в чём не повинные жертвы народного гнева, которым может повезти куда как меньше.

О смерти Вяземского Дмитрий Николаевич сообщил Белецкому, телефонировав ему из дома Каменских ещё до приезда сыскных, однако про всё остальное – обнаруженный в бокале Руднева яд, флакон с неизвестным содержимым в руке Павла Сергеевича, таинственные предсмертные слова умирающего и не менее загадочную надпись в зимнем саду, а также исчезнувшие осколки из-под руки покойного – Руднев смог рассказать только теперь.

Белецкий выслушал, не перебивая, а после заявил со своей извечной холодной рассудительностью:

– Вы крепко влипли, Дмитрий Николаевич!

– Что ты имеешь в виду? – устало спросил Руднев.

Он понуро сидел в своем кресле, а сдерживаемые последнее несколько часов переживания выходили из него ознобом, да таким, что стучали зубы.

– В этой трагической истории есть факт, сомнению не подлежащий, – объяснил свою мысль Белецкий. – Он заключается в том, что Павел Сергеевич желал вашей помощи в каком-то деле, имеющем отношение к государственной безопасности, и сообщить о нём он намеревался конспиративным образом. Раз он шифровался, значит, злоумышленники следили за ним. И раз они следили, они знают или скоро узнают, что именно с вами князь имел беседу незадолго до смерти и что, возможно, умирая, он успел вам что-то сказать…

– Да ничего он мне толком не сказал!

– Не важно! Главное, что гипотетически вы можете быть посвящены во что-то такое, за что людей не гнушаются травить на званных приёмах. Вяземского они убили. По логике вещей вы, Дмитрий Николаевич, следующий на очереди.

– Белецкий! Умеешь же ты приободрить!

– Этой цели я не преследовал, – невозмутимо пожал плечами управляющий.

– В таком случае, к чему все эти твои рассуждения?

– К тому, что вам, хотите вы того или нет, придётся разбираться с делом, которое намеревался поручить вам Павел Сергеевич. Либо вы найдёте и обезвредите злодеев, либо они доберутся до вас и убьют.

– Знать бы ещё, что это за дело, – буркнул Руднев.

– С выяснения этого и следует начать, – заявил в ответ Белецкий.

Здравая рассудительность такого вывода и спокойная деловитость, с которой он был высказан, встряхнули Руднева и вернули ему способность к действию.

– Терентьев говорил мне про разоблачение некого Курта Адлеровича Вер-Вольфа, о котором писали в газетах, – оживился он. – Мне нужно увидеть эти материалы.

– Тогда идёмте в библиотеку, – предложил Белецкий. – Если вы мне поможете, я соберу вам всё об этом Вер-Вольфе.

В три руки – правое запястье Белецкого было всё ещё в повязке – они перебрали подборку газет за последний месяц и сложили общую картину заговора и его разоблачения.

История выходила какая-то до нелепости странная и надуманная, будто в дешёвом романе, но тем не менее упоминаемые в ней имена имели такой вес, что относится к ней, как к буффонаде, было невозможно.

Первое, что вызывало недоумение, это абсолютная разрозненность участников заговора. Было совершенно непонятно, как все они могли между собой о чём-то сговориться, если их жизни и судьбы не имели никаких точек пересечения. По крайней мере следствию выявить таковые не удалось.

Возглавлял заговор Капитул из двенадцати человек. То, что для обозначения ядра комплота был выбран термин «Капитул», а, скажем, не «Комитет», уже отдавало какой-то театральщиной с отсылкой к масонству или средневековому монашеству. Помимо профессора Вер-Вольфа в главенствующую дюжину входили: генерал от артиллерийского управления военного министерства, два чиновника пятого класса от министерства путей сообщений и министерства земледелия, управляющий крупного коммерческого банка, фабрикант, владеющий тремя текстильными мануфактурами, коннозаводчик, продающий породистых рысаков не только по России, но и в Европу, офицер из свиты великого князя Михаила Александровича, преподаватель инженерного училища, рядовой почтовый служащий, учитель гимназии и аптекарь.

Что могло быть общего у всех этих людей, кроме немецких корней, оставалось загадкой. Знакомство профессора, высоких чиновников, вельможи и капиталистов ещё можно было предположить, но вот как в эту компанию затесались два учителя, почтовик и фармацевт, оставалось полнейшей загадкой. Впрочем, ведущих расследование агентов и пишущих о нём журналистов такая несуразица совершенно не смущала. Они ссылались на некий всемирный германский союз и поясняли, что именно сословная разнородность Капитула позволила внедрить ядовитые щупальца заговора в самые широкие слои российского общества.

Так же ни в какие рамки разумного не лезла и история разоблачения заговора. В ней были намешаны и страстная любовь, и ревность, и тайные шифры, а приправлено всё это варево было беспримерным мужество и завидной сметливостью жандармских.

В общем, это похожее на дешёвый водевиль дело обстояло так. Супруга некого телеграфного служащего, госпожа Н., урожденная Агнет-Класильда Мюллер активно участвовала в заговоре и каким-то неведомым способом умудрялась копировать и передавать своим соратникам тексты государственных секретных телеграмм, содержащих в себе едва ли не все тактические планы российской армии на Восточном фронте. Как уж так вышло, что все такие телеграммы шли через мужа госпожи Н., не объяснялось.

Связным Агнет-Класильды был красавиц-студент Гофрид Брюкель, воспылавший к ней неуместной при конспиративном положении страстью. Заговорщица ответила ему взаимностью в той степени, что положение её сделалось не только конспиративным, но и естественным для молодой здоровой женщины, имеющей любовника.

Почтенный телеграфист, ничего не знавший о заговоре, уличил жену в измене и выяснил личность своего соперника. Желая расквитаться за попранную супружескую честь, он поступил совершенно нехарактерно для скромного чиновника, а именно – вызвал Брюкеля на дуэль и прострелил ему ногу. Рана воспалилась и Гофрид в бреду и беспамятстве угодил в больницу. Там к нему почему-то тут же приставили санитара, являвшегося на деле тайным агентом охранки, и тот распознал в бессвязном бормотании раненого секретный шифр, который естественно тут же стал фиксировать и передавать на дешифровку.

Оказалось, что для взлома шифра Брюкеля требовался ключ. Его никак не удавалось подобрать до тех пор, пока некий офицер, фамилия которого по понятным причинам в газетах не называлась, не догадался, что в шифре есть та же закономерность, что и на Шумерских глиняных табличках, хранящихся в коллекции Эрмитажа.

Прозрение эрудированного оперативника оказалось судьбоносным. Воспользовавшись подсказками, оставленными за три с половиной тысячелетия до Рождества Христова, спецслужбы полностью вскрыли всю вертикаль заговора, установили список главарей, а также узнали местоположение явок и штаб-квартиры. Откуда рядовой участник заговора мог столько всего знать и когда успел наговорить, история умалчивала.

Дальновидные секретные службы воздержались от опрометчивых действий и ещё два месяца вели за государственными преступниками тайную слежку, покуда не вычислили всех до последнего. Тогда под личным руководством самого генерал-майора Джунковского доблестные жандармы провели беспрецедентную по своему масштабу и молниеносности операцию и накрыли всю организацию буквально за три дня.

Апофеозом истории стал штурм бастиона Лисьего замка, что на северном побережье Невской Губы, где в то самое время при свете свечей и факелов проходило заседание Капитула, охраняемое полусотней отчаянных бойцов, прошедших подготовку в анархической ячейке Иосифа Блюменфельда. Штурм был кровавым. С обеих сторон были раненые и убитые, но, несмотря на отчаянное сопротивление заговорщиков, бастион был взят, а все члены Капитула – арестованы.

– Да-а, – протянул Руднев, дочитав историю до конца. – Прав был Анатолий Витальевич, оркестр очевидно фальшивит… Кто же всё это придумал?

– Если бы Эжен Сю[12 - Эжен Сю – французский писатель XIX в., один из основоположников уголовно-сенсационного жанра в литературе.] жил в наше время, я бы приписал авторство ему, – отозвался Белецкий, по своему обыкновению сидевший на подоконнике со скрещенными на груди руками.

– Месье Сю писал, чтобы развлечь читателей. А это-то с какой целью накропали?

– С той же самой! Нужно же как-то отвлекать общественность от безрадостных новостей с фронта. Я бы сказал, что это даже гуманно и социально желаемо… – ударился в неожиданные рассуждения Белецкий.

– Ты себя в зеркало дано видел, гуманист? – оборвал его Дмитрий Николаевич. – Нет, Белецкий! Я ни за что не поверю, что вся эта galimatias (фр. галиматья, вздор) придумана только лишь для того, чтобы сосредоточить наших сограждан на происках германских агентов и победоносных акциях секретных служб. Дыма без огня не бывает!

– Думаете, Дмитрий Николаевич, за ширмой надуманной и перевранной истории скрывается реальный заговор, о котором и хотел говорить с вами Павел Сергеевич?

– Отчего бы и нет? Версия не хуже любой другой! Нужно же с чего-то начать!

Не успел Руднев договорить, как в дверь постучали, и тут же на пороге появился растерянный слуга:

– Простите, барин, к вам… – начал он и не закончил, поскольку представляемая им персона легкой и решительной поступью вошла в библиотеку. Это была Шарлотта Атталь.

Бальный туалет на ней сменился на будничный английского кроя костюм со складчатой юбкой, клетчатым жакетом и блузкой с жестким по мужскому фасону воротником, заколотым камеей из розового опала. Пышную причёску венчала миниатюрная шляпка с фазановым пером и небольшой вуалеткой. В руках француженка держала шитую бисером изящную сумочку.

– Dеsolе de vous dеranger, monsieur Rudnev (фр. Извините, что беспокою вас, господин Руднев), – ровно произнесла она, ни мало не смущаясь.

– C'est un tel honneur de vous avoir, Madame Attal! (фр. Для меня честь принимать вас, мадам Атталь!) – в некотором замешательстве ответил Дмитрий Николаевич, поднимаясь и подводя гостью к креслу. – Que me vaut ce plaisir? (фр. Чем обязан этому удовольствию?)

Мадам Атталь грациозно села и смело закинула ногу на ногу так, что изящная ножка в шёлковом чулке стала видна куда выше щиколотки.

– Представьте мне вашего компаньона, Дмитрий Николаевич, – попросила она, переходя на русский и внимательно разглядывая застывшего в почтительной позе Белецкого.