Милош Латинович "Ступени ночи"

– Тяжело здесь жить, но еще тяжелее мечтать о рае изгнаннику из него, – проговорил Асприлья, и его тихий голос поглотил заглушающий скрип ржавых петель на небольших подвальных окнах.

Гром снова раздался поблизости.

Несчастный Божий гонец и скиталец перебирал свои мысли, как старый усатый цыган, ударяя палочками по цимбалу, ищет звуки, способные исцелить исстрадавшуюся душу.

– Однако стало тесно, мой друг? – прервал молчание Фра Торбио.

– Это хорошо, друг. Человеку не тесно даже в самой крохотной норе, если за ним гонятся бешеные псы беды, – сказал Иньиго.

– Одиночество – это постоянное путешествие. Все в бегах от прошлого, всегда жаждут будущего, – заключил с тяжелым вздохом Фра Торбио.

– Кто эти люди, компадре?

– Мастера. Итальянские каменотесы и строители, испанские конструкторы водопровода и акведуков, чешские виртуозы резьбы по дереву, немецкие кузнецы, венецианские стекольщики, египтяне, персийцы, сербы, венгры, поляки, мавры, влахи – все здесь на пути к Трансильвании и венгерским городам, где для богатых властелинов строят и отделывают каштили, дома и замки, – объяснил кудесник.

– Все мастера? – переспросил Асприлья.

– Нет, Иньиго. Вон те четверо, что прибились к стене корчмы, тихие и с виду сонливые люди – охотники за сокровищами Аттилы. Они верят, что найдут золотой, серебряный и железный гроб, полный сокровищ, в котором похоронен вождь гуннов. Потому они осторожны, ибо их преследует страх, как бы им кто-то искусный и одаренный не прочитал мысли и не отнял то, что они знают о предполагаемом месте, и не опередил бы их на пути до тайного места назначения. А вон те, что сидят на полу и пьют ракию из бутылки, – наемники, пока что без работы, но здесь они найдут ее очень скоро, – говорил Фра Торбио.

– Разве тайну могилы гуннского предводителя не хранит единственно река Тиса, которую после внезапной и сладкой смерти Аттилы в шатре, рядом с его седьмой женой Хильдой Бургундской, преградили его воины, а потом разрушили плотину так, что течение реки перекрыло могилу? Люди говорят, что все воины, которые положили его тело в недосягаемую могилу, были перебиты, чтобы место погребения Атиллы Гуннского осталось навеки сокрытым, – продолжал спрашивать Иньиго Асприлья.

– Люди говорят, люди верят, мой Иньиго. То была славная история, – отвечал Фра Торбио.

– Неважные вещи наполняют жизнь, – изрек Иньиго.

– Есть люди, которые живут своими мечтами. Понимаешь? Есть чувства, которые в действительности мечты, – сказал Фра Торбио.

Иньиго осмотрел помещение корчмы, вгляделся в дым и вслушался в тихий гомон людей, а затем взял хороший глоток из своего бурдюка.

– Пьешь? – спросил Фра Торбио.

– Отелло.

– Дела обстоят, по моей оценке, всерьез неприятно, раз ты пьешь это виноградное вино, которое, выпитое без хлеба, порождает безумие, – продолжал Фра Торбио.

– Неизвестность, друг мой, ведет в безумие…

Еще одна ночь в порту. Только это не город Констанца, где кинжалы вонзаются легко и искусно, ни далекий Пирей, полный безумной музыки и смрада переспелых фруктов, и тем более не Котор, над которым птицами летят слова разных языков, словно пестрые карнавальные конфетти.

Горький напиток для долгих ночных часов без сна. Для тех, когда побеждают мрачные мысли, когда жизнь повисает на тонкой нити…

От грома задрожала крыша. Заскрипела, с деревянными балками и коваными заклепками. Налетал вой ветра.

Страх и усталость обманывают пришлых. Тихо горел огонь в камине.

Иньиго Асприлья помнил непогоду, что остановила его в городе Вршаце, когда ему пришлось искать убежище от ветра, холодного, точно лезвие ножа, который с чудовищной легкостью ломал столетние дубы и снимал слои песка в Делиблатской пустыне. Когда после пяти дней и шести жутких ночей ветер завершил свой безумный пир, и люди, перепуганные, оголодавшие и встревоженные, наконец показались из своих бедных укрытий, на улице они нашли коней, замерзших на бегу, в воротах – свернувшихся собак, занесенные колокольни церквей, окаменевшие стаи воробьев, словно вытесанные из камня над порталами домов, а на окраине открылись скелеты левиафанов, словно проросли из земли, словно были освобождены из тьмы прошлого, в которой долго были сокрыты. Кости Macrotherium magnuma, гигантского травоядного, что обитало в лесах близ Паннонского моря, долго были местом, где собирались любопытные, пока их не разогнали унылые дожди и предприимчивые люди, которые во всем находят выгоду – из этих костей они начали изготавливать неповторимые украшения.

Иньиго Асприлья думал, что никогда больше не увидит такой непогоды, но знал, что распорядок бед и счастливых дней не составляет он, но Всевышний, в исключительное воображение которого и способность превзойти умом людской род он не сомневался.

– Расскажи ту любовную историю, – сказал Фра Торбио, так непоколебимо уверенный в роде страдания приятеля, и до самого носа, острого, как кончик сабли, укутался плащом. В темноте сумерек светлели лишь его синие зрачки.

– Как ты узнал мою муку, амиче?

Тот не ответил. Иную тьму отыщешь в дыхании собеседника, иные истины заметишь в кристальной слезе, сокрытой в уголке глаза. Опыт, собранный на утесе жизни, обучает как прилежный и настойчивый учитель. И больше того.

– Я приехал из Рагузы, – начал Асприлья.

– Она живет там?

– Это город на берегу моря. Каменная крепость, на башне которой пляшет стяг свободы. Иначе его зовут республикой с семью флагами. Там я скрывался несколько месяцев после сербского восстания в Банате, – проговорил Иньиго.

– Я помню, друг мой. Ты был на стороне побежденных?

– Да, таково было задание – ты забыл, что я Божий посланник, а те, что боролись нагими под знаменем Саввы Неманича, были мои братья. То была неравноправная битва. Мы не могли уберечь Бечкерек от турок, но Бог, очевидно, желал подготовить нас к некоему новому времени, некоему новому столкновению. Правду сказать, мы победили в нескольких предыдущих сражениях, но турецкое войско было лучше вооружено и превосходило числом. У солдат война в крови, они выбрали такую жизнь, подготовлены к ней, экзерцир укрепляет их. А крестьянин, брат мой, загорится как сухая трава, как жито на солнце, – обезумеет человек от бессилия, от нищеты и унижения, внезапная храбрость его окрылит, и он мчится в бой, не щадя ни себя, ни противника, но после боя, после победы, он ищет своих, ищет жену, детей, смотрит, что с домом, который он защищал, – ему хочется вернуться домой, пообедать в полдень и вечером лечь в чистую постель с женой. Крестьянин – не воин. Это нас и сломило. Число и упорство, – рассказывал Асприлья.

– Тот православный поп не мог ничего поделать с Богом? – язвительно спросил Фра Торбио.

– Нет, компадре, добрый поп ничего не смог поделать. Теодор Несторович был хороший человек. Почтенный и воспитанный. Он встал со своим народом и был храбр и мудр, но не военачальник. Умер как мученик за веру и честь. Такие люди редки, не так ли? – спокойно ответил Асприлья.

– С него живьем сняли кожу. На площади, перед толпой, которая испускала восторженные крики, – напомнил Фра Торбио.

– Я видел это, сокрытый среди многочисленных зевак. Жутко, компадре, – сказал Иньиго Асприлья.

Оба некоторое время помолчали.

Анджелия, крупная черноглазая женщина, владелица корчмы, принесла им немного черствого хлеба и козьего сыра, а затем и кувшин крепкой зеленоватой ракии на травах со склонов Семеника.

– Анджелия, Анджелия, как сердцу ты мила, – весело продекламировал кастильский береговой бродяга.

– Рыцарь, время не то, да и намерение твое не годится, – решительно пресекла женщина его слова и пошла дальше по своим делам в переполненном кабаке.

– Скрытая ярость, которую терпят, ярость, рожденная в одиночестве, как вулкан, взорвется однажды, – улыбаясь, ответил ей Фра Торбио.

Анджелия Дарчувич скрывалась на горе Семеник, пока Банат горел в сербском восстании. Ее отец, Йован, послал девушку в село Понеаску к родне жены. Семейство Бегу было многочисленным: мужчины были рудокопами и копали железную руду в ужасных ямах рудников в долине реки Бистры, а женщины пасли на зеленых холмах скудные стада и занимались домашней работой.

Йован Дарчувич двинулся на войну против турок, защищая дом и имение, и с тех пор был утерян всякий его след. Анджелия проводила дни в благоухании и роскоши горной зелени, среди работящих женщин и необычно тихих детей. Ночами она крадучись выходила из дома, смотрела на звезды и бродила узкими переулками, мимо домов, вросших в ночную тишину, желая шагнуть в небо. Днем Анджелия ходила по лесу и зеленым холмам, собирала одной ей известные травы и терпеливо готовила лечебные масла и настои, которыми пресную водку рудокопов превращала в изысканную ракию на травах. Она часто думала об отце. Смотрела вниз на дорогу, что вела к долине, веря, что он внезапно появится, пошлет кого-то за ней или хотя бы глашатая, чтобы тот принес известия. Но вестей не было. Анджелия Дарчувич понимала язык птиц и знала от них, что происходит в городах Баната, в равнинной земле меж реками. Знала Анджелия, в какой битве одержана славная победа, кто остался без дома, а кто без головы. Глашатаи принесли весть о том, что Синан-Паша, прогневавшись на сербов, приказал привезти из монастыря Милешевы мощи святого Саввы, чтобы турки сожгли их на Врачаре над Сингидунумом, поскольку банатские повстанцы носили знамена с ликом их святителя.

Одинокие дни в Понеаску Анджелия проводила, отказывая воздыхателям. Она была уже девушкой на выданье, но без отцовского благословения замужество совершиться не могло. Анджелия безмерно любила отца, и долгая разлука с Йованом Дарчувичем превращалась в рану болезненной утраты.

Когда после четырех месяцев войны перед многочисленной турецкой армией пала крепость Бечкерек, первое восстание сербов против турок, два века спустя после косовской эпопеи, приблизилось к новой трагической развязке. Теодор Несторович, храбрый священник из Вршаца, был казнен в Тимишоаре. То было представление жестокого триумфа. Никто не превосходит победителя в жестокости.

В то утро, когда птицы в клювах принесли клочки окровавленного мяса, выклеванного из груди православных мучеников, Анджелия знала, что время перед ней грядет суровое и грубое, без любви и внимания. В тот же день она стала собирать свои вещи в потертую кожаную торбу и попросила дядю Флорина позволить ей вернуться в город. В дом ее семьи.

Спустившись в долину, Анджелия должна была начать все сначала. Отца она не искала: знала, чувствовала, что его нет в живых, а тягостные поиски мертвого человека только углубили бы бездонную пропасть страдания. Анджелия воткнула крест из орехового дерева над пустой могилой в тени липы и посадила два побега герани.

Серая сова, которая вдруг прилетела в тот день, осужденная летать между двух светлостей, осталась в кроне липы бдеть, ждать и караулить, на случай, если откуда-то вернется потерянная душа Йована.

Анджелия Дарчувич была хороша собой, но в обхождении с прислугой и гостями груба, часто хмура и мрачна.

Ее характер был ее демоном.

Семейное несчастье, потеря отца, суровое одиночество, обязанности в кабаке, беспокойство о будущем соткали над ней ореол ярости, который вместе с бездумной остротой языка Анджелии отбивал поклонников. Она осталась одна, не замужем, но склонна к отношениям с мужчинами. Правду сказать, только телесным, деля порой ложе с теми, у кого на дне сердца и в аромате кожи находила стремление к странствию.

А в глазах читала список печали.

– А что же та женщина, которую ты встретил на море? – продолжал Фра Торбио.

– Беатриса?

– Красивая? – спросил Фра Торбио, продолжая смотреть на величественный ход бедер Анджелии.

– Я никогда не встречал женщины, которая так быстро и изобильно поддается влечению, а позднее, в минуту любви, ей не удается испытать верх наслаждения… Достаточно легкого соприкосновения наших губ, моего горячего дыхания на ее шее, чтобы место ее влажной тишины стало океаном, в котором впору мгновенно затеряться. Позднее, когда я пускаюсь в эти воды, полон желания овладеть, открыть остров удовольствия, внезапно прекращается всякое возбуждение. Очевидно, мне не суждено добраться до ее глубин. До тайных лагун удовольствия. До пороха экстаза. Думаю, она никогда не вкусила сладость любовной вершины, ни со мной, ни с кем-либо до меня, хот и носила между грудей Венерин талисман. И ничего не говорит. Молчит и в минутут страсти. Слышу только ее дыхание. Пока мы лежим, она целует и ласкает меня, и кажется, будто она готова продолжить игру. Поднимается печальная. Недовольна или несчастна оттого, что вынуждена покинуть меня. Но приходит снова, стоит мне позвать ее. И все повторяется снова с тем же пылом. Похоже на огонь, пляшущий на сухих ветках. Похоже на жизнь искры. Это меня одновременно возбуждает и веселит, но и предсказуемо смущает, распаляет пламя ярости и бросает в бездну отчаяния… – рассказал Асприлья.

– Она молодая женщина?

– Она невинное доказательство того, что ко мне возвращается время…

– Это опасно себялюбиво, компадре. Опасно и себялюбиво. Я не Гусман, а ты не Командор, чтобы сметь ей, как он донье Инес, сказать: твое присутствие и твоя молодость – насмешка, обман зрения, который желает, чтобы я поверил, что я, будущий властелин этого края, труда и почестей, а заодно и властелин времени, могу возвратить его по своему желанию, что я снова могу быть молодым… Ты, компадре, обычный мальчик, который так и не созрел, который ничего не понимает. Бывают такие часы, которые два раза в день показывают точное время, хотя их стрелки стоят, и такие, руки которых бегают по точно начертанном кругу времени, как обезглавленная курица. Нет счастья в тех играх, которые подразумевают точность. Бывает любовь, у которой нет ни прошлого, ни будущего, а только отчаянное настоящее, или, компадре, и того у нее нет – у этих несчастных связей есть только мгновение, в котором что-то происходит: долгий взгляд, быстрое прикосновение, поцелуй в плечо, нежный укус в шею, плоть, головокружительность входа, райское излияние семени… Ничего до и ничего после этих сладострастных деяний не существует. Тебе придется научиться наслаждаться ими, дорогой мой друг. Тем мгновением, что подарил тебе добрый Бог или господин случай, несмотря на то, что такая любовь, такое знакомство значится в списке грехов, – наставлял Фра Торбио.

– Я боюсь, что она меня оставит… – пожаловался Иньиго, дрожащий голос которого больше походил на голос Викентия Гречанского.

– Оставит. Однажды, но этот миг, очевидно, еще не наступил. Впрочем, почему это волнует тебя, компадре, – ты ведь бродяга. Для тебя оставлять что-то – повседневное занятие. Приходишь без предупреждения, уходишь внезапно, не прощаясь. Она тебя, очевидно, терпеливо ждет. Часто вынуждена уверять себя в твоем существовании. Не будь себялюбивым, Иньиго. Это качество, недостойное рыцаря. Терпи, идальго. Наслаждайся, старец, – ответил Фра Торбио.

Снаружи бесновался ветер.

Ночь черна. Бесконечна.

– Время идти на покой, – сказал Фра Торбио.

– Я мало и плохо сплю, компадре. Меня мучат сновидения. Душит прошлое. Вина моя, пролитая кровь. Сердцем моим владеет госпожа Неудача, чьих грандиозных дел я насмотрелся досыта, – тихо ответил Иньиго.

– Неприятности, амиго? Это послания печали, той, что живет, словно червь в грязи, в осадке потраченного времени.

Ранит. Но ты художник, я знаю, что ты умеешь видеть сны наяву. Поддайся тихим, теплым водам мечтаний. Плыви, дорогой мой Иньиго. Странствуй. Viagen nunca feita[9 - Путешествие, в котором я никогда не был (португ.).]. И все будет как заповедал Бог, – сказал Фра Торбио, дунул в ладони и медленно погрузился в таинственную глубину своего огромного черного плаща. Его лицо исчезло в тот же миг, словно он спустился под зловещий свод пещеры. Во мрак. Словно в твердую каменную стену, когда летучая тень ночи нырнет, изчезнет, будто копье света, брошенное в обширную тень дуба, или будто серебряная монета в густом осадке тьмы, или будто паутина в углу затхлого кабака. Слышалось только его тихое дыхание, словно призрачный гул из Тюрем Пиранези.

Иньиго Асприлья, или теперь уже снова Викентий Маркович Гречанский, опустился на узкую деревянную скамью, кожаные сумы подложил под голову и с силой оттолкнул ногой свою ладью сна, отчалившую в темную тишину воспоминания и воображения.

Ему вспоминалось:

Он лежал, прислонившись к узловатому оливковому дереву. Запах розмарина и диких роз блуждал в густом воздухе. Перед ним дышало море. Необозримое, синее и волнующееся море, что силой своих волн бросалось в острые камни, а миллионы капель, преломленных в жидком золоте солнечного света, очаровывали неповторимым волшебством. Выйдя из божественного тумана, созданного Гелиевой алхимической игрой, к которому обязательно прилагаются капли серебряной воды и сапфирового света, он увидел, как к нему приближается женщина. Обнаженная женщина с огромными прозрачными крыльями. Лицо ее было покрыто золотой маской. Стройное тело словно изваяно из алебастра. Никогда прежде он не видел этой феи. Он не знает ее, но желает обладать ею. Желает обладать этим совершенным телом. Любить ее. Целовать ее губы. Касаться груди. Внизу живота он чувствует напряжение. Сердце его горит. Он пытается позвать ее, но не может испустить голос. Пытается встать, но не может сдвинуться с места, окованный бессилием. Он желает. Он готов, но не способен подойти к этой сказочной женщине. Внезапно он ощущает, как судорога страха кривит его губы. Может быть, она – нимфа Нереида, хранительница наших мыслей, может быть, она – ангел, или, может быть, именно так, дивно, невероятно, опьяняюще, такой белой выглядит смерть. Может быть, это конец пути. Морской берег. Желтый камень. Оливковое дерево. Невероятный свет. Без звука, без прикосновения. Без возможности бежать.

Он боится смерти, но по-прежнему, обездвиженный, желает эту женщину. Исконное искушение. Хотеть и мочь.

Викентий Маркович Гречанский с немалым усилием открыл глаза.

Бредовое видение исчезло.

Crepusculum с мягкой кушетки перевалился в ту часть ночи, когда пажи и слуги, хозяева домов зажигают лучину.

Гречанский поднял голову с импровизированного изголовья из сумок и увидел, как Эвгенио Франциско Фра Торбио проникает в утробу хозяйки корчмы Анджелии Дарчувич, простертой на кабацком столе. Испугана дикой непогодой, долго без посетителя, она допустила искусному магу любовных похождений грубо, внаглую обладать ею в полутьме кабака. Анджелия дышала прерывисто, тяжело, закинув ноги на его сильные плечи. Она глотала любовную сладость крупными кусками, и каждое движение тела Фра Торбио было для нее призванием в памяти всех удовольствий, которые достались ей в жизни.

Страх обездвижил кабак, словно лед – корабли в гавани.

И никто не заметил, какой поединок длится под кирпичными сводами в дальней части слабо освещенного погреба, а даже если бы и заметил – что мог бы поделать тот несчастный, кроме как терпеть удары божественной зависти или наслаждаться редким зрелищем мужской силы, которую вызывает на бой женская податливость.

Ветер с силой ударял кулаками о деревянные ставни.

Одна доска с треском отломилась и упала.

Дымоход киричного цеха полетел в небо, подобно дулу пушки, что точным артиллерийским ударом разнесена на куски.

Лодки тихо тонули на реке.

И присутствовавшие не могли отличить вой ураганного зверя от вопля наслаждения, в котором извивалась Анджелия Дарчувич.

Ночь перевалила за свою первую ступень.

FAX

(миг, когда зажигают лучину)

Наша жизнь была всей жизнью… Наша любовь была запахом любви…

Мы проживали невозможные часы, заполненные нашим бытием… И все это только оттого, что мы знали, каждым атомом своей плоти, что мы не существуем в действительности.

    Фернадо Пессоа

– Известность смерти умиротворяет меня, я не имею забот, – сказала Стефания Дивиячки, стоя у двустворчатого окна в своей квартире. Говорила она тихо, прячась за камчатными занавесками, словно слагала молитву или пряла из кудели строк нить стихотворения.

– Что есть у тебя, женщина Божья? Что связывает тебя с жизнью? Любовь, слава, власть, неосуществленные желания, дети?.. Ничего у тебя нет, Стефания, горе мое. Только ночь, полная стеклянной тишины, в которой тлеет душа.

Городская площадь была пуста.

Свечение газовых ламп осветило неправильные серые камни мостовой,

вот и она,

Стефания,

возвратившись в глубину комнаты,

кресалом зажгла лучину.

Сноп почти прозрачной деревянной щепы из соснового пня загорелся, словно шахтерский факел. Стефания спустила связку тонко иссеченной щепы, полной смолы, на широкое медное блюдо, где та продолжила гореть постоянным пламенем, в котором крылся необычайно приятный запах. Сосновый аромат отгонял злых духов и упорную мошкару. Оберегал дом.