Досадная ошибка
Евгений Кузнецов
Горноморский независимый журналист Семен Киппен живет в иллюзорном мире, где он частный детектив из города порока – Лос-Анджелеса. Несмотря на яркую иллюзию, он не теряет связи с реальностью в вопросах морали и нравственности. Расследование вопиющего случая грамматической ошибки на одной из мемориальных досок приводит Киппена в городскую администрацию… Вопреки ожиданиям журналиста, расследование оканчивается не громким разоблачением чиновничьей безграмотности, а его госпитализацией в травматологическое отделение больницы. Означает ли это, что дело о досадной ошибке завершится безрезультатно?
Евгений Кузнецов
Досадная ошибка
Глава 1
На улице стемнело. Я вышел из бара и, придерживаясь за холодные и скользкие перила, поднялся вверх по лестнице, преодолеть которую после выпивки было так же трудно, как и взобраться на вершину Маунт-Вилсон.
– Эй, кто-нибудь из вас бывал на Маунт-Вилсон? – охрипший голос прокатился по бульвару.
Чей это голос? Неужели мой собственный? Косые взгляды, как молнии, заискрились со всех сторон. Они полны осуждения. Все верно, в этом городе затхлая атмосфера, и здесь не любят тех, кто дышит разряженным воздухом горных вершин.
– Ай эм сорри!
Где-то над головой, отрывисто прожужжав, загорелась неоновая вывеска, и мокрый асфальт под ногами заискрился ярко-красными всполохами. Я привалился спиной к стене и закурил. Я был пьян. Не мертвецки, но все же надрался я сегодня изрядно. Черт, и почему так трудно ограничиться парой рюмок? Но не для того ли я надирался сегодня, чтобы заполнить пустоту в душе, возникшую после завершения очередного дела? А раз так, то прочь самобичевание. Цель достигнута, и вот я свободен от гнетущего ощущения потерянности в этом бесприютном мире.
Блестящий после дождя асфальт больше не вращался перед глазами, как нарисованный космос аттракциона «Полет на Луну» в Луна-парке на Оушен-бич. Я докурил сигарету, щелчком отбросил окурок и побрел своей дорогой.
Она стояла на пересечении бульвара Креншоу и Восьмой авеню – леди загадка. В конусе желтого света от уличного фонаря ее перманент на голове светился медным нимбом. Ей было что-то около семидесяти. Хрупкая фигурка в бежевой пушистой кофте и длинной юбке. Я остановился рядом с ней. Ну какое мне до нее было дело? И какое ей было дело до мемориальной доски, установленной на колонне перед входом во дворец культуры, на которую она глядела безотрывно?
До меня донесся тихий, ворчливый голос пожилой леди:
– Что же это творится-то… Не понимаю, как такое может происходить…
– Я тут не виноват, – отозвался я за ее плечом, прикуривая сигарету.
Она повернулась и смерила меня строгим взглядом поверх очков:
– А я вас ни в чем и не обвиняю. Если только не вы автор этого безобразия.
Мне стало неловко под прицелом ее серо-зеленых глаз – так обычно смотрят учителя на провинившегося ученика.
– Простите, мэм, но мне стало любопытно, что именно неладно с этой доской?
– А разве вы сами не видите?
Не иначе она была учительницей – столько укора могло прозвучать в короткой фразе только из уст работника образования. Словно послушный школьник, я еще раз внимательно посмотрел на доску пьяными глазами. Черный гранитный прямоугольник. Вроде бы размещен вертикально. Высеченный на нем текст сообщал, что… что дворец культуры носит имя… имя некоего… некоего композитора. Кто этой такой вообще?
Я покачал головой:
– Сожалею, мэм…
– Н-да, молодежь нынче пошла, – разочарованно заключила пожилая леди, – и зрение в порядке, и грамотные все в компьютерах да гаджетах, а самого простого не замечают.
– Вы ошибаетесь на мой счет, к своему стыду, я недостаточно грамотен и, увы, далеко не молод – мне тридцать восемь.
В ее пристальном взгляде так и сквозила укоризна:
– Постойте, а я вас откуда-то знаю.
– Так могут сказать многие, кто читает «Горноморсквуд».
– А-а, так вы тот самый журналист… – Она узнала меня. Немудрено, ведь мое фото пару раз попадало на страницы газеты. – Стыдно! Вам-то должно быть стыдно вдвойне! – Она рассердилась, как рассердилась бы любая учительница, задавшая на дом выучить «письмо Татьяны Онегину», а на ответе услышавшая сказку о «Золотой рыбке».
Я тоже был человеком эмоциональным и вспыльчивым, но при этом я старался быть предельно вежливым:
– Вы правы, мэм, мне чертовски стыдно. А потому разрешите мне удалиться, чтобы пойти и утопить свой стыд на дне бутылки. Всего доброго.
Пожилая леди оказалась проворней, чем я ожидал, и поймала меня за рукав плаща.
– Ну-ка, читайте, – почти приказала она. – Читайте по слогам, если бегло не в состоянии.
Все, прочь сомнения, она – учительница. И хорошо еще, что она не схватила и не оттаскала меня за ухо.
– Терентий Терентьевич Тетерев… – послушно начал я.
– Та-а-ак, – подбодрила она меня.
– …заслуженный деятель культуры…
– Продолжайте.
– …культуры и искусства… – продолжал я, как на экзамене.
– Ну и?
Я перевел взгляд на пожилую леди:
– Не понял, здесь, что, действительно написано «искуства»? С одной эс?
Она сверкнула на меня стеклышками очков:
– Ну наконец-то! Неужели так сложно это увидеть? Неужели для этого нужно быть сверхграмотным? Э-эх, молодежь, молодежь…
Пожилая леди удалилась, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, а я так и продолжал стоять посреди Гайд-парка, глядя на черный прямоугольник на колонне дворца культуры. Пожилая леди была права: ошибка резала глаза. Другое дело, что заметить ее – непростая задача даже для высоколобого грамотея. Все дело в том, что природа снабдила нас одним очень хитроумным защитным механизмом, не позволяющим человеческому чердаку перегореть от переизбытка поступающей отовсюду информации. Благодаря этому ограничительному механизму, глядя вокруг, обычно ничего конкретного не замечаешь, так, бездумно скользишь взглядом по глади действительности, а если и выхватываешь что-то выбивающееся из ряда вон, то просто не придаешь этому особого значения, не давая себе труда задуматься о чем-то ином, кроме собственных насущных забот, и равнодушно проходишь мимо…
Спустя минуту мои ноги уже двигались сами собой. Равнодушно? Нет, скорее, машинально. Просто после выпивки у меня возникла острая потребность, которую нужно было срочно устранить.
Глава 2
Наутро голова гудела и раскалывалась на части. Кто-то изнутри сверлил ее, колол и долбил. Я принял две таблетки аспирина. Неизвестный садист внутри моей головы прекратил свои изуверские пытки. Он просто сковал мою голову стальным обручем и оставил ее, оглушенную, в покое. Все-таки он не был законченным садистом, так, мелкий истязатель.
Я побрился, выпил кофе, надел свой лучший и единственный костюм, почистил плащ, тщательно причесал то, что принимал за шевелюру, запер на ключ свою берлогу в «Юкка-апартментс» и теперь в непросохших туфлях хлюпал по бесконечным лужам бульвара Креншоу в направлении Даунтауна, навстречу неизбежному. Было начало месяца. Давно истек срок оплаты за офис. Денег на это у меня, разумеется, не было. Оставался ли еще кредит доверия у администратора делового центра «Бизнес-Сити»? Это меня и тревожило, ведь я уже второй месяц подряд платил за офис одними расписками.
Когда я подходил к пересечению с Восьмой авеню, на глаза сам собой попался черный прямоугольник на белой колонне дворца культуры, и мне невольно вспомнился вчерашний разговор с любознательной леди. Подчиняясь иррациональному влечению, я подошел ближе и перечитал текст на доске. Все верно, ошибки быть не могло… точнее говоря, ошибка была налицо – слово «искуства» было написано с одной буквой «с» во втором случае.
Памятная доска с орфографической ошибкой была помпезно установлена на широкой, выбеленной колонне, прямо перед входом во дворец культуры, задиристо, что ли, нарочито напоказ. Мимо сновали малыши со скрипичными футлярами подмышками и нотными тетрадками в руках, сопровождаемые мамашами и папашами, несшими непосильный груз озабоченности своей внешностью на черствых лицах. Никого из них не волновали ни мемориальная доска, ни моя обеспокоенность по поводу неожиданного открытия.
Рука невольно потянулась к карману плаща. Его увесисто оттягивал заветный груз. Плоская бутылка из прозрачного стекла. Коричневая, с золотым, этикетка. По центру контурное изображение Большого скалистого хребта. Над ним три звездочки дугой. Темно-янтарного содержимого по горлышко. Я отвинтил металлическую крышку и сделал глоток. В груди разлилась приятная теплота. По телу пробежало электричество. У меня снова появилось тело. Я больше не бесплотный дух, носимый из стороны в сторону каждым порывом ветра. В следующую минуту голова прояснилась, и в ней отчетливо забрезжила мысль, одна-единственная, но крайне настырная: что за грамотей высек этот текст на граните? Что ж, информационный голод тоже необходимо утолять. Я приблизился к двустворчатой двери, пропустил выходящую даму и вошел внутрь этого городского рассадника культуры.
В просторном и светлом фойе было многолюдно и шумно. Отовсюду звучали детские капризные голоса и строгие возгласы взрослых. По широкому пролету лестницы с обреченным видом брели куда-то наверх унылые малыши. В обратном направлении гораздо шустрее спускались дети с измученными, но счастливыми лицами. Первая и вторая смены в детской музыкально-хореографической школе отличались разительно. За ажурной металлической решеткой с дверью и деревянной стойкой медлительная гардеробщица гремела жетонами, выдавая их взамен полученной одежды.
Я подошел к гардеробу не справа, где образовалась небольшая очередь из четырех-пяти юных дарований, а слева:
– Добрый день. Директор у себя?
Гардеробщица скользнула по мне цепким, изучающим взглядом.
– А как же, – ответила она тем холодным голосом, каким обычно разговаривают гардеробщицы, и скрылась в чащобе верхней одежды, гроздьями свисающей с рядов хромированных вешалок.
Я дождался, когда она вернется:
– Как всегда, в методкабинете?
В этот раз она даже не взглянула на меня и коротко бросила на ходу:
– С чего бы это?
Гардеробщица снова показала мне свою широкую спину, обтянутую лоснящимся тиаром в елочку, как будто давая тем самым понять, что я беспардонно отвлекаю ее от ответственной работы. В следующую минуту случилось неизбежное – она снова вернулась к стойке за очередной курточкой.
– Странно, мне казалось, здесь учебное заведение…
– И что с того?
Все повторилось сначала. Упрямая гардеробщица никак не шла со мной на контакт. Но и бежать ей от меня было некуда.
– Ей не понравится, как здесь общаются с журналистом. – С этими словами я продемонстрировал гардеробщице свое редакционное удостоверение, хоть оно и было липовым – я давно уже не был штатником «Горноморсквуда» и все расследования вел частным образом, на свой страх и риск.
Гардеробщица недоверчиво покосилась на удостоверение:
– А мне-то что с того?
– Вам выговор с занесением в личное дело. Так где она?
– У себя она, в кабинете.
– Это сейчас по лестнице и… – я выдержал паузу.
– На третий этаж, налево, третья дверь, – продолжила она за меня, принимая очередную курточку.
– Ее имя Долорес Камильо?
Косой взгляд, как на умалишенного, и последовал ответ:
– Муза Сидоровна Баранина.
Я улыбнулся широкой улыбкой:
– Простите, вечно я шучу невпопад. Благодарю вас.
Я поспешил удалиться, пока нелюбезная гардеробщица не ответила мне тем местом, которым вновь повернулась ко мне.
Глава 3
Кабинет директора дворца культуры был размером с учебный класс. Он имел три окна, кроме того, был хорошо освещен двумя хрустальными люстрами, свет от которых отражался в начищенном до блеска паркете. Обстановка была рабочей. Окна были занавешены полупрозрачным капроном в оборочку – это чтобы директора не отвлекал унылый вид не самого фешенебельного микрорайона города. На стенах репродукции с портретами знаменитых композиторов чередовались с всевозможными наградами, заключенными в рамки – это чтобы вдохновение ни на минуту не покидало директора. С дюжину стульев были выстроены в ряд вдоль стены – это чтобы директор могла устраивать разносы сразу нескольким подчиненным. В дальнем конце кабинета поблескивал черный концертный рояль с поднятой крышкой – это чтобы директор могла музицировать в моменты посетившего ее вдохновения. Справа от меня стоял письменный стол – рабочее место директора. За этим столом сидела полная женщина лет пятидесяти – директор дворца культуры.
