– И давно вы… ну, работаете здесь? – спросила Мария Ньевес, просто чтобы поддержать разговор.
– С тех пор, как я разоблачил один картель, – угрюмо пробормотал мужчина. – Какой конкретно, не скажу – мне надо кормить жену и детей.
– Сколько их у вас? – спросила девушка, мгновенно оттаяв. Она хотела когда-нибудь выйти замуж и стать матерью большого семейства, устав от жизни в одиночестве, но не сейчас.
– Четверо, представляете? – он мотнул руль вправо и выехал на широкую просторную улицу в самом центре. Мария Ньевес залюбовалась огнями.
– Сейчас у вас, наверное, уютно дома…
– Да, и они меня ждут. Старшая уже умеет готовить, представляете, и причем хорошо, – таксист мечтательно улыбнулся. – Вторым за ней идет Педро, я уверен, что он станет архитектором…
–… И будет проектировать большие белые дома на холме, – закончила за таксиста Мария Ньевес.
– Точно! Откуда вы знаете? – произнес мужчина и посмотрел на девушку, загадочно усмехнувшуюся своим мыслям.
– Давно, когда я была маленькой, мои родители… мои приемные родители мечтали о том, что я обязательно буду строить виллы. Я так любила заниматься с конструкторами, которые они привозили, но с тех пор я никогда не показывала, что вообще интересуюсь зданиями. Ни жилыми, ни офисными, ни церковными. Всякие термины типа архитрава и прочих фризов меня мучают, – пояснила Мария Ньевес.
– И кем же вы стали? – поинтересовался таксист.
– Просто работаю, – неопределенно продолжила она.
Да, я никто, существую от зарплаты до зарплаты, никогда не зная, останутся ли у меня деньги после очередной безумной покупки платья, думала она, открывая дверь клуба и проваливаясь в чад музыки, полуобнаженных тел и пьяных взглядов. Я так хочу с кем-то говорить, когда возвращаюсь одна, но единственный человек, жаждущий со мной поболтать – Хайме, и говорит он о своей работе.
Она оглянулась, переминаясь на высоких туфлях со шпилькой, в поисках красивых лиц, как неоднократно это делала и раньше, и не нашла их. Приятные мужчины с небритыми лицами, которые якобы демонстрировали брутальность, сидели вокруг стола, на котором извивалась в танце молодая мулатка в практически разорванной тельняшке и юбке с многочисленными дырами. Как глупо, подумала она, и обернулась еще раз – теперь уже в поиске своих так называемых друзей с вечной работы.
Улыбчивый парень по имени Франсиско, его девушка Лола, как всегда, вульгарно накрашенная, да так, что глаза как будто выглядывали из черных дыр, а рот истек кровью, сидели за столом с какими-то малознакомыми людьми. Все вокруг грохотало, отчего уши Марии Ньевес вибрировали и словно бы ударяли о голову.
– Эйй! – завизжала другая девушка, названная несколько претенциозным именем Мадлен, натуральная блондинка с прядями, больше похожими на какие-то тканевые ленты или мотки шелка, – что будешь пить? Текилу?
– Да! – уверенно заявила Мария Ньевес и постаралась улыбнуться.
Франсиско оценил ее решимость и захохотал, словно бы пытаясь перекричать музыку. Мулатка тем временем приблизилась к ним, исполняя опасный пируэт на своих высоченных каблуках.
– Смотрите на мои туфли! – надрывалась она под ломаный бит, судя по всему, принадлежавшей жалостливой Арке, странной и запутавшейся в себе, начинавшей уже утрачивать былую популярность.
– А что на твоих туфлях? – спросила Мадлен, попытавшись поднырнуть под стол.
– Я сейчас покажу! – не отступалась мулатка, неожиданно закинув ногу прямо на стол. Ее кофейное тело мягко обрамляли сполохи сиреневого пламени, показавшегося над головами зрителей. На самом каблуке виднелась роза, практически живая, заключенная в стеклянный сосуд длинной и изящной подпорки.
– Видишь? – заявила мулатка Франсиско, не спускавшего глаз с длинной и тонкой икры молодой танцовщицы. Его собственная девушка тем временем изучала идеальный маникюр на ноге, но не скрывала своего недовольства.
– Но ты обещала показать мнеее… – канючила Мадлен, взяв свою белую прядь и проводя по упругим коричневым щекам девушки.
Малознакомые люди – какие-то три полноватых мужика, одетых в толстовки, сидели молча и глядели в уже заказанные коктейли.
– Эй, вы идете танцевать? – спросил их Франсиско.
– Только если музыка нормальная будет, – откликнулся один из них, и два угрюмых типа рядом с ним его поддержали. Вечер обещал быть томным.
– А чем вас Арка не устраивает? – обратилась к ним девушка Франсиско.
– Фи, а кого должно устраивать вытье? – ответил второй.
Шоу, тем не менее, должно было скоро закончиться. На подмостки выбежали все участницы плясок с шестами, расположенными по всему залу. Каких их только не было – белые, черные, азиатки, вполне возможно, индианки с квадратными лицами – все они были странно одеты или даже «упакованы», как сказал бы Хайме, в разные странные лоскуты ткани, свисавшие с их тонких, длинных, неестественно вытянутых тел. Их волосы распластались по плечам, они были утомлены, по их грудям, так и не показанным народу, сбегали капли пота.
– Девочки выступали перед вами! Им понравилось, а вам? – на авансцену взбежал парень со взбитым коком и одной серьгой в ухе, одетый в косуху. Он широко улыбался и вилял бедрами. – Сейчас для девушек и присоединившихся к ним молодых людей мы сделаем еще одно шоу – мужское!
Скучные мужики за столом пожали плечами и отвернулись.
– Вы можете приглашать абсолютно любого из них потанцевать! Хотите? – надрывался веселый ведущий и подпрыгивал на месте.
– Нет, – ответил за него один из трех приятелей и сказал:
– А вот сейчас я наконец-то хочу потанцевать.
– Ну и славно, – захохотал Франсиско. – Бери, кого пожелаешь!
– Нет, – помотал головой мужчина. – Я возьму только вот эту сеньориту…
– Мария Ньевес, – представилась она и подала руку мужчине.
Наступило время, когда ей пришлось делать то, ради чего, собственно и живет латиноамериканка по версии досужих любителей экзотики – танца. Она должна выйти в блестящих босоножках на самую середину зала, немного потоптаться, как будто пытаясь опереться обо что-то, потом вытянуть ногу, положить руку на бедро и начать с призывной улыбкой показывать людям наигранную, нарочитую страсть, то прижимаясь к телу своего нежного, но властного смуглолицего партнера, то отстраняясь. Она должна называть это интересными, игривыми словами вроде «выражать душу», «играть на струнах своего сердца», быть патетичной, мелодраматичной, планировать ночь любви и свадьбу через пять дней, чтобы четыре дня точно посвятить знакомству партнера со своими кузенами, а начало пятого покаянному письму бывшему другу детства, с которым они должны были быть обвенчаны еще на первом курсе университета. В реальности же все обстояло не так. Возможно, что мексиканцы были даже более американцами, чем им полагалось быть, но американцами с ретро-оттенками сигарет «Уинстон», мотороллеров «Веспа» и привкусом калифорнийской пляжной меланхолии. Они слушали печальную музыку, смотрели азиатский артхаус и ненавидели, когда их спрашивали про сомбреро. Поэтому в танце Марии Ньевес и толстяка не было абсолютно ничего призывного и страстно-героического.
Она вышла всего лишь немного задумчиво потоптаться, ибо от природы танцевала плохо и не скрывала этого, ее движения были слишком угловатыми, а на танце она так сильно сосредотачивалась, что не глядела по сторонам, вся превратившись в сплошное движение. Ее спутник немного прихрамывал, но не отпускал ее руки, заставляя ее кружиться и буквально падать от резких движений – у нее была слабая координация.
Очень скоро Мария Ньевес начала задыхаться и с надеждой смотреть за столик, за которым сидела милая Мадлен, флиртовавшая с высоким плечистым стриптизером с такими же пепельного оттенка волосами. Когда он наклонялся, их пряди сбивались вместе, и Мария Ньевес хотела бы оказаться рядом с ними, чтобы послушать, как счастливы другие люди, пускай и ненадолго.
– Я пойду, – сказала она, пытаясь перекричать музыку.
– Куда? – удивился толстяк. – Танцы же только начались.
– В туалет, дебил! – неожиданно громко заорала она и кинулась к кабинке.
На нее резко упал ясный, четкий и холодный свет сверху. Она посмотрела в зеркало краем глаза и отвернулась – насколько она могла понять, выглядела она ужасно: размазанная почему-то помада, подтаявшая тушь и огромные круги под глазами, которые подчеркивали ее постоянную бессонницу, от которой Марию Ньевес не спасали даже лошадиные дозы снотворного. В кабинках кто-то был, она ощущала это спиной – в одной из них неожиданно раздался сумасшедший хохот, из другой вышел мужчина, прямо на глазах у нее застегнувший ширинку, в третьей… А что в ней? Так, ничего, просто какая-то бумага рядом лежит, облепленная чем-то белым, напоминающем по цвету лекарство от боли в горле. Порошок, подумала девушка, но прямо здесь? Она пожала плечами и осталась перед зеркалом, не обращая внимания ни на кого в этом мире, а просто склонила голову и прижалась губами к выливавшейся из крана воде, холодной, как сама жизнь или смерть, неважно.
Первая кабинка распахнулась, и выпустила на волю какую-то разбитную неформалку, одетую в черное и с венком искусственных роз, четко вырисовывавшихся своими кладбищенскими застывшими линиями с неживой каплей влаги на них в дверном проеме. Казалось, она смотрит не в зеркало, а прямо на Марию Ньевес. Та вскоре перестала пить и обернулась – незнакомки и след пропал. Померещилось, подумала девушка, и выключила воду. Возле крана лежал перстень, обычная дешевая латунная дрянь, на котором было изображение черепа. Подумав, что это оставила та незнакомка в готическом прикиде, Мария Ньевес выбежала из двери и оглянулась, но ее тут же смяла толпа из громких подростков, шумно обсуждающих, с кем они будут спать сегодня ночью. Она прижалась к стене, пытаясь обойти их, так что готская девушка успела, конечно же, уйти. Когда Мария Ньевес подтолкнула крайнего тинейджера, так, что он ругнулся и посоветовал ей смотреть, куда она прет, любительницы черепов уже не было.
– Ты не договорила! – верещал полунезнакомый толстяк, с которым она танцевала. – Почему ты сказала мне, что я дебил? Объяснись!
– Не смотри на меня, – сказала Мария Ньевес запинающимся, не слушающимся ее языком, как будто бы все слова неожиданно вытекли у нее из памяти, – я должна…
Но огни первого зала ничего не сказали ей, как и просверк диско-шаров второго и даже приглушенный свет третьего с его лаунж-музыкой, темной, бархатистой, обволакивающей – она просто ходила и натыкалась не на тех людей, извинялась и шла дальше. Танцоры веселились на сцене, отрабатывая вымученными движениями номера и бесконечно милостиво улыбаясь, люди хохотали и пытались забыться в мелких подрагиваниях, роскошные цепочки прыгали на запястьях, прижимались к дорогим белым рубашкам, неуместным в этой атмосфере жары и приглушенного разврата, но никого не было.
– Эй, с тобой все в порядке? – появившаяся Мадлен как будто подкралась сзади и взяла ее за руку своей холодной нежной лапкой.
– Да, а что? – сказала Мария Ньевес и улыбнулась самой непринужденной улыбкой.
– Да так, ничего, только мы вот уходим. Колись, нашла себе красавца, а он куда-то двинул? Прямо в туалете? – от хохота ее лицо приобрело типичный для гринго сияющий вид. – Ну ничего, у меня для тебя кое-что есть. Поверь мне, – сказала она, пошарив в сумке, – ты можешь принять это и не почувствовать, что мужик, с которым ты танцуешь, не похож на Райана Гослинга. Только немного, и ты сразу станешь на волну.
– А разве здесь за этим не следят? – поинтересовалась вежливо Мария Ньевес и поморщилась, не зная, насколько упорно ей придется отказываться.
– Нет, если правильно себя вести. Но тебе недолго мучиться – скоро мы поедем домой. Правда, твой парень не хочет ехать без тебя. Поможем ему? – улыбнулась Мадлен и дала ей небольшую таблетку, зажатую в маленькой нежной ручке с красивым бирюзовым браслетом на запястье.
Мария Ньевес отвернулась и произнесла:
– Сейчас, только коктейль закажу.
– Отлично, будем ждать! Мы…
Ее голос утонул в заново принявшейся за свое музыке. Стараясь подделать под ритм, Мария Ньевес вышла к барной стойке, уставленной разномастными бутылками с томно поблескивающим содержимым и свистнула бармену.
– Сеньорите что-то нужно? – молодой небритый мужчина скосил на нее взгляд и заспешил к ней.
– Да, например…
– Барную карту, может быть? – улыбнувшись, предложил он.
– Нет, спасибо, – Мария Ньевес незаметно оставила таблетку на стойке, а потом смахнула ее.
И тут стекла задрожали от какого-то порыва, яростно взметнувшего крохотные хрустальные отблески вверх и в стороны. В толпе заорали, танцовщицы присели и стали заползать под столы, часть из них спешно убежала внутрь помещения. В проеме появились черные фигуры с дубинками в руках, на которые Мария Ньевес со странным недоумением посмотрела. Из проломленных витрин лезли совсем молодые офицеры с рациями в руках, что-то оживленно объяснявшие начальству.
Тем временем бармен, пожимая плечами, посмотрел на девушку и произнес тихо:
– Молодец.
– Что? – переспросила она.
– Ты вовремя от нее избавилась.
Правая рука Марии Ньевес дрогнула и разжала спрятанный в кулаке череп, глупо ухмылявшийся на фосфоресцирующем нелепом свету, в который старший полицейский выпустил пулю.
И перестал свет.
VIII
– Я всегда был жертвой обстоятельств, – пояснил русский, размахивая ручкой в воздухе, которую вертел, не зная, что с ней сделать, весь сеанс.
Он лежал на кушетке, простой серой кушетке, в центре обычного белого минималистичного кабинета психоаналитика в старом городе Мехико, возможно, на месте, где раньше стоял золотой храм инков, а сейчас уже ничего более красивого не могло быть воздвигнуто, кроме этого простого здания, похожего то ли на крейсер, то ли на верхушку шляпного цилиндра. Был вечер, и на улице было пусто и безвидно. На стене напротив лежащего русского красовался черно-белый портрет Фрейда с сигаретой в руках, брови угрюмо сжаты, брюзгливый рот готовится сказать что-то недоброе про анальную фазу.
– Хорошо, я вас слушаю, – произнес сидящий почему-то в дешевом пластиковом стуле худощавый профессор, которого все так называли, не зная о том, что он не доучился до последнего курса университета. Однако за его спиной была полка с книгами и дипломами, а потому все верили в их подлинность. Его холеная смуглая рука поглаживала простую парусиновую штанину купленных в Китае брюк, а на носу для чего-то красовалось винтажное позолоченное пенсне.
– Точно слушаете? Все-таки зря я сюда зашел, – проговорил русский и поморщился. – Мне невеста порекомендовала. Сказала, что вы дешевый.
– Я? – ошарашенно проговорил профессор и хмыкнул. Солнце в зените сверкало прямо на его темные волосы и превращало их в рыжий костер.
– Ах, извините, просто я привык говорить прямо, – заявил мужчина и посмотрел аналитику в глаза. – Знаете ли вы, что я ржу над словами «Введение в анализ»?
– Простите, – смутился доктор и откашлялся в кулак.
– Мне можно продолжать? – и, не дожидаясь ответа, русский начал говорить тихо и с еле различимым акцентом. – Моя жизнь опасна, она наполнена ужасом разной весовой категорией. Вы, профессор, относительно легкая жесть в моей жизни.
Профессор от нетерпения протер очки чем придется, а именно полой костюма. Приготовился слушать, уютно расположившись в кресле. Профессор был небольшого роста, поэтому предпочитал ноги подгибать под себя или же скрещивать их, отчего сильно страдал к концу рабочего дня. На улице было лето, и по спине уважаемого психоаналитика текла большая капля пота, возникшая где-то в районе его лба.
– Да, точно, я ж вам не представился. Иван, – протянул руку русский, но поймал пустоту. Вспомнив о президенте Байдене, который тоже любил здороваться с неведомыми миру призраками, он опустил ее в карман и больше не вынимал, изредка сжимая и разжимая ее в кулаке.
– Я знаю, как вас зовут, можете не стараться, – заметил психоаналитик и посмотрел на озадаченное и недовольное лицо Фрейда, которое от солнца словно бы испускало загадочное сияние.
– Но в вашем листе записано Игорь… – разочарованно протянул русский и, обернувшись, посмотрел прямо на портрет отца-основателя.
– Нет нужды напоминать мне, как вас зовут. У вас то имя, которое вам бы хотелось иметь, не правда ли?
– Правда, – вздохнул русский. – Истинная. Меня назвали в честь оперы «Князь Игорь». Вы, наверное, никогда не слышали о ней, а ведь отрывок оттуда знают все – «Улетааай на крыльях ветра, ты в край родной, родная песня нааааша»… Ее даже в какой-то рэп запузырили, вроде ничего, слушается нормально, но с неграми… Ой, извините, я не хотел.
– Негры – ваша проблема? – встал профессор и позволил себе совершить легкую прогулку до окна, из которого доносились какие-то странные посторонние звуки, оказавшиеся всего-навсего полицейской машиной.
– Моя проблема? Она там, за окном. Эти звуки… – Мужчина хохотнул и поморщился. – Немного странно, что я нервничаю? Я осознаю, что никто из них меня больше не схватит и не отведет… туда, куда надо. Потому что у меня есть высокие покровители, такие никому не снились. Но иногда, когда я лежу в постели и размышляю о том, что происходит, у меня слезы на глаза наворачиваются. Зачем я позволил сделать это с собой? Отчего я такой путь выбрал, а не другой какой-нибудь?
– Вы… пережили в детстве сексуальное насилие? – спросил профессор и повернулся к лежащему небритому мужчине, с непреложной самоуверенностью задавая самый интимный вопрос, на какой только способны люди.
– Кхм, нет. Оййй, – зашелся мужчина от смеха, странного, абсолютно не шедшего к нему, тонкого и неприятного, как поросячье повизгивание. – Меня предупреждали, что ваш брат любит такое говорить, но чтоб так сразу… Бросьте. Я родился в семье профессора и певицы. Они очень сильно меня любили и никогда не обижали, даже пальцем не трогали, когда я творил какую-нибудь дичь. А я очень непослушный был ребенок – воровал, дрался, волочился за девочками. А потом и убивать начал…
– Это такие фантазии? – нахмурился профессор и сел в кресло, которое недовольно пискнуло под его довольно грузным телом.
– Вовсе нет, но мне было шестнадцать, когда я в драке парня порезал. Чеченец он был, а тогда как раз с ними буча была. Да что вам рассказывать, у вас же постоянно на улицах кого-то выкашивают из… ой.
– Ничего страшного, продолжайте.
– Ну хорошо же. Я не попал в колонию, потому что дело замяли и списали на самооборону, родители хорошие были. А вот куда я попал, так это в армию. – Глаза мужчины слегка затуманились от воспоминания, которое, очевидно, вызывало в нем двойственные чувства. Он не знал, как сказать правильно и о своей любви к сослуживцам, и о ненависти, которую он тоже питал.
– И? Вы там что-то пережили?
– Да, – хохотнул мужчина. – Вот то самое, о чем вы говорите, сеньор доктор.
– Оу, – сказал профессор и слегка улыбнулся, как будто разговор принял для него более понятный оборот. Он даже слегка поерзал в кресле от предвкушения.
– Нет, на самом деле, рад разочаровать вас, – хохотнул мужчина. – Я там с ксендзом познакомился.
– С кем? – проговорил психоаналитик и слегка зевнул.
– Ну, со священником католическим, фатером, падре, короче, он наставил меня на правильный путь. И я понял, что надо что-то делать со своей жизнью. Стал ходить в церковь, молиться, каяться, и так хорошо на душе стало, как будто в нее ангелы плюнули своей чистой божественной слюной, сладкой, как мед или лемонад. Вот как я жил, когда тут началось такое…
– Что?
– Я вышел на гражданку, связался с некими интересными людьми, довольно значительными и выдающимися в своем роде бизнесменами. Даже сам торговать начал. И то, что случилось позднее, привело меня сюда, прямо в ваши руки. И я не знаю, что с этим делать и как быть дальше, потому что тайну свою разглашать не намерен ни под каким видом, можете даже не пытать меня.
