Профессор разочарованно присвистнул сквозь зубы, как иногда делал, оставшись наедине с собой в сложных обстоятельствах. Жена ненавидела эту его привычку и часто ругала за нее, а он не мог от нее избавиться. Мало кто знал, что в центре зуба у него не было, поэтому свист получался более чем резкий и тонкий, подобный звуку флейты.
– Ну а ваша девушка? О ней вы мне расскажете?
– Конечно, – русский запустил руку в карман и вынул оттуда новенький блестящий айфон, забавно смотревшийся в его смуглой грубоватой руке с яркими голубыми венами, похожими на заснувших червяков. – Вот ее фото.
На психоаналитика глядело лицо молодой, до неприличия свежей индианки в легком цветастом платье с поперечными полосами, которая отчаянно смеялась, наклоняясь над мангалом с шашлыками где-то на заднем дворе.
– Я никогда не был женат и не буду, – пояснил русский.
– Почему это?
– Я скоро дам обет безбрачия, и мне придется ее оставить навсегда. Она может тоже последовать за мной и отправиться в ту страну, откуда нет выхода – Царствие Небесное силой берется.
Доктор озадаченно уставился на него, взял со стола карандаш и принялся вертеть в руках. Казалось, его мучает какая-то мысль, которую он никак не может сформулировать, которая не дает покоя ему с самого визита.
– Вам не бывает скучно, профессор?
– Почему вы спросили об этом?
– Потому что вы считаете всю жизнь одним нескончаемым сексуальным насилием, быть может?
– А чем считаете ее вы? Царствием Небесным?
– Нет. – Русский прямо поглядел в глаза профессору, привстав на постели. Его руки слегка дрожали. – Я считаю ее адом на земле. Но я не хочу творить этот ад своими руками, однако я его делаю, и…
– Это что-то незаконное? – пробормотал психоаналитик, стараясь держать себя в руках.
– Если бы, – вздохнул визитер. – Это распоряжение самого правительства.
А когда-то не было никаких таких разнарядок. Можно было спокойно спать до обеда, а потом открывать глаза, закидывать пистолет за пояс, садиться за руль и ехать себе в закат. Его хозяева были немногословными, унылыми, но внешне значительными. Когда самый главный садился рядом с ним на переднее сиденье – остальные молча переглядывались, потом пожимали плечами и отворачивались, как бы говоря «Мы к этому отношения не имеем, если что случится, на нас не списывать» – Иван, которого тогда еще звали Игорь, внутренне собирался. Несмотря на то, что он служил в армии, выправка его компаньона была гораздо более строгой, чем у него.
– Не может такого быть, – говорили старые приятели, распивая с ним водку. – Ты у нас самый бравый парень в роте был.
– Ну а сейчас нет, – примирительно отвечал Иван и морщась, цедил огненную жидкость из стакана. – Кстати, я завязывать буду.
– А что так? – спрашивал очередной друг и закусывал соленым огурцом.
– Бог не велит, – отвечал Иван и думал о том, что же он сделал со своей жизнью, что сразу же после суровой, но необходимой службы оказался здесь. Как он говорил еще, «на развозе».
И этот развоз затягивался надолго. Иван за время ожидания успевал переслушать все великие и не очень оперы, крутые и распиаренные альбомы, аудиокниги с выдающимися творениями и посредственной белибердой. Когда они возвращались, то свирепо или деловито, в зависимости от того, что было у них на встрече, кидали полный чемодан в багажник. Другой старший из них бережно отправлял на заднее сиденье, нежно оглаживая его холеные клетчатые бока. Двое амбалов рядом смиренно занимали свои позиции справа и слева от раритета, должно быть, доверху набитого деньгами.
Иван, быстрым движением перекрестившись, включал радио.
– It’s in your heaaad, in your heaaad, zombie-zooombie-ey-ey-ey, – тишину прорезывал захлебывающийся эмоциями голос вокалистки любимой группы Ивана.
– А ты че это амерскую музыку слушаешь? – поинтересовался как-то старший, лениво процедив фразу сквозь зубы. – Если что, это не вопрос.
– Не знаю. Она лучше, – ответил Иван, стараясь не думать о том, пригодились ли им сегодня пистолеты или нет.
– И это не ответ, – добавил он еле слышно.
Как ни странно, армию он помнил до сих пор и, возможно, именно там научился не спрашивать.
– И вам нравилось в армии, не так ли? – спросил его психоаналатик, нервно сбивая очки на переносицу.
– Почему бы и нет? Что в этом такого? Армия – это как глоток свежего воздуха. Когда видишь весь этот молодняк, плясать хочется.
– А сейчас? Вы ведь должны скучать по этой атмосфере, не правда ли?
– Ну, слово «атмосфера» слишком громкое. Никто сейчас так не говорит. Доктор, вы реально старомодны.
– Разве? У меня есть много молодых пациентов, и я никогда не слышал от них, чтобы они меня как-то упрекали.
– Вы похожи на наше командование… Знаете, тогда перед моими глазами появился один черноватый, невзрачный певец, известный, кажется, еще с 90-х, времени моего детства и отрочества. Терпеть не могу то десятилетие и не понимаю, что в нем находят люди. Было дешево и грязно, вся одежда покупалась на рынке, по колено в сугробах. Вокруг ходят люди в дешевом тряпье, из книг толком ничего не почитаешь, кроме старых бабушкиных о мушкетерах… Так вот, его, этого певца, никто не слушает, а он как-то жив, здоров и выступает. Я очень удивился тогда, что вся эта молодежь с Даней Милохиным в голове обязана его слушать. Хотя что понимают деревенские в Дане Милохине? Это для городских мода, а они в армию не пошли…
– Кто такой Даня Милохин, простите? Я правильно произнес его имя? – спросил его озадаченно доктор, вновь скрещивая ноги в тщетной попытке успокоить некое нетерпение.
– О, так, ерунда, тиктокер, один мутный тип.
– Понятно, странные у вас вкусы, если честно…
– Это не мои вкусы, просто знаю, хотя детей у меня нет. А еще я коммунист.
– Что, простите?
Вот это самое висело у него на стене, где он спал вместе с другими солдатами – красное полотнище флага, а на нем Че Гевара. Когда он сидел с ними в этом странном доме, отмеченном печатью разрушения, ранней весной, так сильно похожей на зиму, с неподтаявшими лужами, и ел тушенку из армейского пайка, они постоянно спрашивали его, что это такое и как зовут бородатого мужика на стене. И почему он вообще что-то принес на войну. Он отшучивался и говорил, что не всем же людям суждено думать о преуспевании и собственном бизнесе, пора и о будущем мира позаботиться. А ведь действительно, уже в это время его стали посещать мысли о том, кем он станет на гражданке. Настолько казавшаяся прежде желанной военная карьера не радовала Ивана, что временами ему просто не хотелось вставать с постели, а только лежать и щуриться в угол, глядя на своего великого кумира. Тогда его и посетили впервые мысли о далеком континенте, где каждый второй католик, а каждый первый коммунист. Он закрывал глаза и видел бразильский карнавал перед глазами, набегающий зелеными блестящими юбками с воланами, ощущал прикосновение перьев на голове у юной балерины, размалеванной, как шлюха. Шел рядом с колумбийскими индейцами куда-то вдаль, видел на их сухопарых лицах старинные британские котелки и отсутствие зубов во рту. А еще наркоторговцы, они буквально завораживали его. Он мечтал когда-нибудь купить себе пистолет с изображением Иисуса Христа, стреляющий позолоченными пулями. И не понимал, что может помешать ему в этом, кроме странного края, где люди говорят на полурусском языке, но по сути своей другие.
– А я здесь жить никогда и не мечтал, я хотел уехать во Францию, – вздохнул доктор и подался вперед, сцепив руки на уровне груди.
– Знаю, – пожал плечами русский.
– Откуда, князь Игорь?
– Да вы все обожаете Делезов разных и прочих Лаканов. Читал об этом, когда не был в армии и людей не развозил по загадочным местам.
– Вы очень интересно разговариваете, литературно, вы не испытывали никогда трудности от общения с людьми?
– Здесь – нет, здесь, честное слово, мой дом и моя крепость. Моя девушка – самое чудесное, что со мной когда-либо произошло, – глаза русского подернулись мечтательной грустью. – Жаль, что она не так верует, как я хочу. Она, мне кажется, вообще атеистка.
– А так как же вы оказались здесь, далеко от России и… от той страны?
– Я не оказался, я… ушел. И, возможно, меня разыскивают. Когда я уходил, было раннее утро. Мои все лежали мертвые, под холодным январским солнцем, и кровь их застывала, превращаясь в малиновое мороженое. Я их даже не похоронил толком. Сразу ломанулся в главный офис, открыл замок отмычкой – я секреты знаю – постоял над сейфом, повертел, но догадался почему-то, что он простой. Дата рождения старшего, всего ничего. Открыл его, взял часть денег себе на поездку, немного пожертвовал в один фонд для помощи детскому хоспису. Потом закрыл глаза, представил себе солнце Мексики, и через пару часов уже летел на самолете прямо сюда. С тех пор я тут, как видите.
Солнце заката на минуту задержалось в зените, опустившись острым лучом прямо на глаза русского, которые неожиданно заслезились.
– Вот вам платок, – предложил психоаналитик, порывшись сначала в своем кармане, потом в маленькой черной барсетке.
– Нет, спасибо, мне просто глаза оперировали, поэтому они и не переносят солнечных лучей.
– О, бывает, – коротко сказал доктор и закашлялся. – А это осложнение после эпидемии.
– Я не боюсь, кстати. Меня даже мысль о том, что у моего старшего и этих могли остаться жены и дети, не остановила. А вдруг им деньги нужнее? Вот что я подумал, но уже когда ступил на землю Центральной Америки и почувствовал спертый воздух Мехико.
– И?
– И я понял, что участвовал в убийстве людей. И что я больше так не хочу, как они. А если бы я отдал деньги их детям, то в мире бы стало чуть больше насилия. Хотя, знаете, у нас сыновья за отцами в такое дело не лезут, это не одобряется. Короче, я думал только о том, что у меня есть знания, и их надо применять на пользу человечеству.
– Но сейчас вы снова убиваете людей, не так ли? – спросил психоаналитик без малейшего осуждения.
Русский уставился на него и пожал плечами:
– Это другое, абсолютно другое. Я убиваю ради идеи и ради своей любви. Но очень скоро мне придется от нее отказаться.
Она лежит на животе в коротком топе с изображением мультяшного персонажа, кажется, кого-то из древней компьютерной игры, ее волосы забраны вверх, открывая смуглую коротковатую, но стройную, шею. Когда он смотрит на нее так, он вспоминает одну из девушек, которая жила со вторым амбалом. Красивая она была, почти как та, что сейчас рядом с ним, а мужика себе выбрала форменного урода только из-за того, чтобы не жить в деревне и не ходить в проклятый деревенский туалет с мухами. А эта девочка, что так вольготно лежит сейчас на сиреневом диване, странном, но удобном, красиво вписывающимся в небольшую квартиру-студию, вообще не знала таких проблем, как недостаток вкусной еды. Кажется, она не умеет отличить обычный лук от латука. А он знает как готовить салат, а она нет, у нее руки-крюки, может взять что-нибудь и уронить, но он все равно ее обожает и готов носить прямо до спальни, она весит мало. А еще она мило хихикает, и у нее острые зубы, что прелестно смотрится на узком лице треугольничком. Когда они лежат рядом и смотрят «Нетфликс», ему больше ничего не хочется от жизни, кроме бесконечного целования ее смуглой маленькой руки с длинными тонкими пальцами, похожими на ножки циркуля. Вот какая она, его девушка. И встретились они тоже интересно, она была пьяная в хлам, в каком-то баре, где выступал знакомый Игоря по интернету, когда тот выехал в Мексику по гранту католического центра. Она натолкнулась на него и даже здрасьте не сказала. Ему было так странно вообще находиться в баре, особенно после трудного поиска работы, что он мог бы и не обратить на нее внимание, если бы неожиданно она не захныкала.
– Ты чего?
– Ааааа, я не хочу, не могу, мне ничего не нравится! – слезы вырывались из ее глаз и падали на блузку, подобно каплям фонтана. Он удивился, осознав, как странно она одета, практически как монашка. У нее была старинного вида черная блузка с кружевами и длинная бордовая юбка в полоску, такая легкая, прохладная, а ночь неожиданно для Мехико была холодной, так что девушка должна была уже начать дрожать. Он протянул к ней руку, а потом отдернул, вспомнив, где он находится. Люди стали поглядывать на него недоуменно, сквозь пьяную дымку, как будто бы он был виновником ее слез.
– Ты откуда такая?
– Не спрашивай, не спра… Я хочу поехать домой, – неожиданно прямо сказала она.
– Мне вызвать тебе такси?
– А ты не сам приехал? – казалось, ее лицо неожиданно напряглось и уставилось на него в ожидании: ну, давай же, начни что-то делать, возьми меня, поставь на ноги.
И он просто протянул ей руку и вывел на улицу, не спрашивая, отчего она плачет. А там было так холодно, что она просто уткнулась носом в его рубашку, и он почувствовал себя, впервые за долгое время, как будто бы в своей тарелке. «Странное выражение, правда, так говорят только старперы, – успело подуматься ему, – которые слишком много книжек читают». А потом он усмехнулся и посмотрел на дверь бара, на которой было написано только «Открыто» и ничего больше, так, обычная рабочая забегаловка на вид с дешевым пойлом, мало кто знает, что тут поят вполне прилично, а внутри милая и уютная атмосфера в коричневых тонах, напоминающая о какой-то далекой деревне.
И тут она такая спросила, подняв голову:
– Ты был в Колумбии?
И он ответил ей, смотря на огни города, которые загорались то там, то тут, перемаргиваясь друг с другом, подобно подгулявшим приятелям:
– Нет, но хочу.
Она посмотрела на него открытым, ясным взглядом и улыбнулась ему. И он даже не заметил тогда, что зубы у нее неровные, а между передними сквозит небольшая щербинка.
– Так она была хороша тогда? – залюбовался рассказом психоаналитик, доставший из кармана ручку и постукивающий ею по колену.
– Да, реально. Ой, мне не стоило говорить о ней, ведь она была у вас…
– Не смущайтесь, если я скажу, что в ней действительно нечто есть, но это что-то ускользает от восприятия, – признался доктор, разведя руками, при этом ручка выпала у него из рук и описала круг, упав почти под ноги русскому.
Игорь, кряхтя, наклонился, потом не по годам быстро очутился около врача и протянул ему поднятое. Казалось, его глаза впиваются прямо в лицо психоаналитика, пожирая его насквозь.
– Это вы посоветовали ей и Инес употреблять наркотики, чтобы расслабиться?
– Я? Что вы такое несете? – пробормотал врач и похолодел от ужаса: другая рука Ивана-Игоря сжимала пистолет, медленно поднимавшийся к виску испуганного ученика Фрейда.
IX
Она спала недолго, но странно и томно. Ее опять преследовал давний сон, в котором, однако, не было ТОЙ, о ком она больше всего думала. Мерзкое мучительное томление заходило ей под кожу, заставляя переворачиваться с боку на бок, холодя и одновременно согревая ей кожу. Ей снился сад. Какого она никогда не видела, с подстриженными ровно, как под копирку, деревьями и кустами; вот, впереди возвышается сидящий бог моря, держащий распростертый кувшин, из которого зеленым потоком выхлестывает вода растений; вот замок со всеми зубцами и высоченным донжоном, держащимся без каких-либо ухищрений человеческого разума, томно-зеленый, изредка разукрашенный бугенвиллеями, которых полным-полно в Мексике, но точно не тут. Что же это за страна такая? Она не знала, наверное, в Европе. Закрыв глаза, она часто переносилась в далекие и незнакомые места, изредка даже парила над океаном. Но это – оно другое. Она расхаживала по сочным зеленым полянам со слегка вздыбившейся молодой травой, чувствовала на себе дуновение ветерка, который обвивал ее стройные ноги почему-то в белых чулках, ощущала поцелуй солнца на длинных волосах. Было тихо, но она каким-то беспокойным чувством знала, что рядом притаился садовник, который влюблен в нее, и спрятался он с садовыми ножницами. Она, казалось, увидела его передник, посверкивающий между аллеями, и бросилась бежать. Потом ее внимание переместилось к нему. Он бежал быстро, как хищная тварь, а она – как загоняемый олень, казалось, ее каблучки стучат подобно цокоту копыт, а он стремительно проносится за ней. Она вбежала в лабиринт, бежит, поворачивает, а юноша за ней с этими ужасными ножницами, направленными на нее. А что, если он кричит ей не то, что он любит, а то, что убьет и похоронит? Но во все он никогда почему-то не настигает ее, и это пугает еще больше.
Она открыла глаза и вспомнила сразу все, что случилось за этот день. Ночь она провела в отделении полиции, потом долго давала показания, как стрела, побежала на работу, чтобы увидеться со старым и дряхлым писателем-алкоголиком и умолить его продолжить печататься в их издательстве. Весь этот день она истратила на чертовы глупости, а в конце концов позвонила Хайме.
– Эй, как ты там, красавица? – его звонкий голос отвлек ее от небытия, в которое она чуть не погрузилась с головой после долгого и трудного дня. Мария Ньевес лежала, любуясь рожей Бэда Банни на соседней стене и думая, чем бы его заменить. Может, Камиллой Кабейо и Шоном Мендесом? Ах да, они ж расстались.
– Я некрасива, сколько раз тебе упоминать, – шутливо пробормотала девушка и закрыла глаза.
– Помню-помню, тебе не нравится, когда я тебя так называю. А если крошка, то будет лучше?
– Нет, не будет.
– Хорошо, я чувствую, что ты уже начинаешь сердиться, моя славная.
Мария Ньевес закатила глаза и вспомнила, как она подписывала бумаги в полицейском участке, а большой и толстый индеец говорил ей «вы», что неприятно отразилось в ее сознании.
– Скажи, ты сегодня готов пойти со мной?
– Куда, на площадь?
Мария Ньевес знала Хайме еще со времен приюта как самого странного мальчика из всех возможных. Он никогда не общался с другими детьми, но часто оставался один, смотря на стену или же разбирая кубики. Его одежда при этом выглядела новенькой и всегда прилично выглядела, потому что он никогда не пачкался и ничего не рвал. Большие томные глаза на маленьком худом лице следили за тем, как ползет солнечный луч по стене, а в то время, когда Марии Ньевес пришлось навсегда покинуть приют, они с любопытством воззрились на нее, а потом опустились вниз, смотреть на пробивающийся через камни мостовой росток. Говорят, потом он некоторое время переживал, но об этом никто не знал точно. Известно было, и Мануэла об этом говорила, что Хайме пытался подружиться с ней, но она его отвергла по причине занудства. Еще в возрасте 9 лет он стал осваивать компьютерную грамоту, при этом сестре Анхелике пришлось на первых порах обучать его самостоятельно. Даже сейчас она считала его своим любимым сыночком, помня то время, когда он сидел у нее на коленях и тыкал пальцем по клавиатуре.
Потом оказалось, что несмотря на относительную внешнюю привлекательность и хорошее здоровье, Хайме никто не планирует брать к себе. Как и Мануэлу, что выглядело совсем уж странно. Как сказала она сама, она слишком сильно крутилась вокруг планировавших обзавестись ребенком взрослых, причем без разнузданной пляски и повторенных за радио песен дело не обходилось. А что касается мальчика, то он слишком сильно сторонился окружающих, предпочитая общение в интернете, где у него была своя личность на замену – молодого программиста, которому было двадцать лет, а за плечами у него уже был университет. Потом, когда Хайме позврослел, программист начал постепенно обзаводиться детьми, в то время как у пацана не появилось даже подружки.
– Не то чтобы я интересовалась, пойми меня, Хайме, – уклончиво говорила уже мать Анхелика, стоя на пороге компьютерной комнаты, – но почему бы тебе не выйти к окружающим? Поздоровайся хотя бы с отцом Луисом.
– Не хочу я, извините, у меня тут важная вещь, – он произносил это шепотом и вновь садился за компьютер.
Были у него еще и другие увлечения: каким-то образом он чинил электронные часы начиная с младшей школы, потом просил монастырь давать ему разные странные инструменты, заказывая их у поставщиков на черном рынке. Как всегда, мать Анхелика сама ходила за покупками, приносила кучу железок и проводов, а также новостей о жизни городского дна. Хайме улыбался только ей, а потом уходил к себе и сочинял странные вещи, например, поющих голосом приглашенной хористки, в которую тайно был влюблен. Она, что интересно, была блондинкой, хотя ее естественный цвет волос был несколько темнее того, в который она красилась, из недостатков, придающих ей пикантности, можно упомянуть большой рот, похожий на лягушачий.
– Но мне так сильно нравилось, когда она улыбалась, – говорила, смеясь, Мануэла. – Очень жаль, что она не пошла в монастырь.
