Мать, выходя из комнаты обернулась:
– Ты у меня щас получишь, выбл*док. Не вздумай удрать!
Из кухни коммунальной квартиры, где жил вместе с матерью Сережка, раздавались приглушенные голоса, сложно было что-то разобрать, кроме невнятного баса дяди Славы, безногого инвалида лет шестидесяти. Он постоянно в красках рассказывал, как потерял ногу, подрывая гранатой немецкий танк на войне, но всем было известно, что ногу дяде Славе отрезали, после ночевки в канаве в невменяемом алкогольном состоянии четыре года назад на новогодние праздники.
Сергей побежал к окну и спрятался за шторой, скукожившись в позе эмбриона.
Снова проскрипела дверь и до мальчика донесся звук приближающихся шагов матери. Она резко отдернула полотно шторы.
– Что спрятался!? А? Я тебе говорила не трогать пластинки? Говорила!?
Рука матери дернула Сережку за запястье, но тот крепко держался за батарею.
– Иди сюда, выбл*док!
Мать пыталась оторвать от батареи его руку, больно царапая стриженными ногтями.
– Вцепился как клещ, думаешь, это поможет? Сволочь! Весь в отца! Такой же подлец растет. Ножницы на прошлой неделе кто потерял? Где я теперь новые куплю? Ты знаешь, что ножницы – дефицит? Знаешь? А пластинка гедеэровская, знаешь, сколько стоит? Знаешь?!
– Я не брал ножницы! Не брал я!
– А кто взял!? Я у всех соседей спросила! Кроме тебя некому, выродок! Как же мне все осточертело! Учиться не хочешь, только шляешься по улице, вместо того чтобы уроки делать. Надо тебя сдать в детский дом. Там тебя быстро научат!
– Я не брал! Это дядя Слава, наверное, взял, газету под махорку резать.
Мать остановилась на секунду, чтобы набрать в грудь воздуха.
– На старика-алкаша спихиваешь? Как отец твой. «Это не я». Вырастешь таким же ублюдком. Ну, подожди. Где ремень?
Мать пошла в сторону входной двери, где на крючках висела одежда.
– Ты посмотри, а! Не брал он!
Мальчик юркнул в пустоту под столешницей и загородил себя старым, с порванной на углах обивкой, стулом.
– А ну, вылезай!
– Мама не надо. Я не буду больше!
– Вылезай, выродок!
Мать стала вырывать стул из рук Сережки
– Вылезай, сученок, я сказала! Вот же падла, какая! Получи! Ненавижу!
Пряжка ремня обожгла руку.
– Вот тебе за ножницы, подлец! Вот тебе за пластинку! Я сколько раз тебе говорила, а?
Мать хлестала мальчика ремнем, который оставлял красные полосы на руках, которыми Сережка пытался закрыться.
– Мама, я больше не буду. Не надо, мама!
Слезы текли рекой, оставляя на губах солоноватый привкус.
«Беги»
С каждым ударом ремня, голос внутри Сережки повторял все отчетливее:
«Беги!»
Мальчик что было сил бросился к выходу из комнаты. Словно сквозь туман Сережка видел свои исполосованные красными следами от ремня руки, срывающие с вешалки маленький ватник.
«Валенки!»
Схватил валенки с низкой скамейки возле двери.
– А ну стой, я сказала! Стой, сучонок!
Мальчик уже несся в сторону двери, ведущей на улицу
– Вернись! Куда побежал?
– Ст-о-ой, го-о-ворю!
Окрик матери растягивался, как будто кто-то пальцем пытался остановить вращение пластинки в проигрывателе.
«Беги!»
Выскочив на улицу, Сережка судорожно втянул морозный воздух и рванул прочь от подъезда.
Метров через десять он свалился в сугроб, натянул на облепленные снегом ноги валенки, и побежал, не разбирая дороги, пока не уткнулся в высокий забор.
Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Было жарко, пот под ватником растекался по телу, пощипывая в тех местах, где Сережку безжалостно «ужалила» пряжка отцовского ремня.
Фары выехавшего из-за поворота «Уазика» выхватили из темноты дерево. Его тень, словно корявая лапа, жадно потянулась в сторону мальчика
«А вдруг это милиция меня ищет?!»
Сережка вскочил. Улица была черной глухой, под стать высоким заборам по обе стороны дороги. Спрятаться негде.
«Вдруг это милиция? Сейчас заберут, потом в школу напишут, и выгонят после этого»
В отчаянии он толкнул плечом ближайшую калитку, которая оказалась незапертой.
«Ой, бл*!»
Нога попала в пустое припорошенное снегом ведро. Серега повалился вбок, с грохотом опрокидывая грабли и лопаты, которые стояли возле стены серого одноэтажного дома
Дверь отворилась, спустя мгновение вспыхнула желтая лампочка над порогом.
– Кого тут черт принес?!
Невысокая полноватая тетка вглядывалась туда, где лежал в сугробе, поджав ноги в мокрых валенках, Сережка.
– Тетенька, я нечаянно. Я случайно, ей богу. Я уйду сейчас.
– Чего чертыхаешься, Нюра?
Вслед за голосом из открытой двери появился его обладатель. Мужчина в странной одежде, как будто кафтан, только с юбкой.
«А, это же поп! Меня в поповский дом занесло!?»
Поп подошел поближе и наклонился. Над бородой щеку от уха до верхней губы рассекал глубокий шрам.
– Ты откуда такой прибежал? Неужто из дома сбежал, малец?
Сережка неловко встал. Последние, устоявшие вилы, чиркнули по стене и свалились в общую кучу.
– Не сбежал. Я гулял. Я щас соберу все. Можно я пойду тогда?
Мальчик кинулся подбирать из снега черенки, неловко прислоняя их к стене
– Гуляешь, значит без шапки, варежек, налегке в декабре ночью. Как же их называют-то, которые раздетыми бегают по зиме? А, Нюрка?
– Моржи, прости меня Господи. Этих людей, как животных кличут. Чертовщина, ясно дело.
Тетка, по-видимому, поповская жена, подошла и стала подбирать черенки вместе с Сережкой
– О, как! Ты значит морж полуночный. Бросай черенки. И ты, Нюра бросай. Завтра с утра соберем.
Он протянул руку.
– Как звать-то?
– Сережка
– А меня – отец Леонид.
Рукопожатие было крепкое. Затем мужчина повернул Сережкину ладонь к свету, рассматривая кровившие, вздувшиеся полосы на его коже.
– Раз Господь тебя привел сюда, пойдем, чая на дорожку горячего попьешь.
Тетка недоуменно посмотрела на мужа.
– Леня, так… ведь он пацан малой… Его же к родителям надо…
Мужик бросил короткий взгляд на жену и сказал:
– Чайник поставь! Господь велел заботиться о путниках, хоть малых, хоть старых. Иди!
Наконец он отпустил Сережкину руку, повернулся и пошел на крыльцо. Полы его рясы сметали свежевыпавший снег.
– Пойдем, полчаса погреешься. Никто тебя не будет никуда выдавать. Не бойся.
Только сейчас Сережка заметил, что замерз. Нижняя челюсть непроизвольно отстукивала ритм чечетки.
«А варианты какие? К матери не вернусь. На вокзал не пустят, еще и ментов вызовут».
– Пойдем. Еще бублики есть к чаю.
Сережка протиснулся мимо попа, придерживающего входную дверь, и шагнул в темный предбанник. Сразу стало тепло, ноги подкашивались от навалившейся усталости.
– Сюда вот, направо. Скидывай валенки.
Он повернулся на икону в углу комнаты, что-то пробормотал и перекрестился
– Проходи сюда, вон на стул присядь. Нюра, еще носки сухие мои принеси пацану, а его на батарею поклади вместе с валенками, вон следы у него мокрые от самого порога.
От горевших свечей в комнате пахло ладаном. Пламя трепетало, отбрасывая полутени на лики святых в углу, отчего они казались живыми. Стол, потертая на углах клеенка в клетку, старая толстенная книга на темном, почти не видимом в полутьме комоде.
– Вот и, бублики Сергей, угощайся, чем Господь послал, а чай сейчас будет. Ты крещеный, кстати?
Голос попа вывел мальчика из ступора
– А? Нет, наверное. Я не знаю. Мамка ничего не говорила… крестика у меня нет. Она вообще не верующая, так-то…
Отец Леонид улыбнулся.
– Ну, ничего-ничего, все к Господу придем, и верующие, и члены партии.
Вернулась его жена с чайником в одной руке и толстыми вязанными носками в другой.
– Давай, горемычный, свои снимай, сушить положу, а эти надень.
– Леня, поставь доску на стол, а то клеенку прожжет…
Отец Леонид налил кипятка в кружку с заваркой.
– Мать тебя ремнем с пряжкой отлупила?
Сережка потянулся было за баранкой, но тут же спрятал руки под стол.
– Как узнал, хочешь спросить? Это вряд ли с чем спутаешь. В армии насмотрелся. И на своих руках, и на чужих, от рук своих.
Поп задумчиво посмотрел на свои руки, с длинными узловатыми пальцами.
– Расскажи, как тебя угораздило, так мамку разозлить?
