Я вспомнил момент смерти, похожий на момент засыпания, вспомнил, как бегали и суетились окружающие, и как начался первый сон, как я начал сомневаться, что это сон, потому что он всё продолжался и продолжался, как граница сна и яви вообще потерялась, меняясь столько раз, что вряд ли я когда-нибудь ощущу прежнюю незыблемость картины мира. Какой-то странный страшный бред открылся по ту сторону жизни… После того, как голоса земного мира стихли, началась чреда то ли снов, то ли странствований. Стабильность данности существования, казавшаяся такой скучной, оказалось потерянным благом, растаявшей иллюзией. Когда-то мы вызывали духов и пытались увидеть в очертаниях мира, поплывшего от травяного варева, знаки иной стороны бытия. И вот я сам на иной стороне, земное прошлое встроилось в чреду смутных воспоминаний и стало лишь беспредметным странствием, в котором меня всё сильнее перемалывают жернова мира, всё страшнее будущее, всё неясней прошлое, всё слабее моё «я», теряющее всякую ориентацию, всякую почву под ногами.
Смутным тягостным воспоминанием, навалившимся, как давняя усталость, я вспомнил мир то ли всегда погружённый в сумерки, то ли от природы бесцветный и серый, вспомнил вечный голод и холод, прерываемый сном со сновидениями в точности повторявшими явь. Правда в детстве, в том мире, мне во сне иногда приходили прекрасные и фантастические картины иных миров, теперь я понимаю, что это были картины моей прошлой, земной, жизни. Они наполняли меня жгущей изнутри тоской, которую я пронёс сквозь всю свою жизнь. Тоска эта была единственным моим светлым и живым чувством. Медленно тянулся иногда тяжёлый, иногда просто монотонный, но всегда бессмысленный труд, который мы делали плохо, как рабы, но постепенно всё же оканчивали, и тогда приходила другая работа. Работа началась ещё в раннем детстве. Когда мы были там детьми, у нас, по-видимому, не было даже инстинкта игры, возможно, не хватало на игры энергии, а может и не нужны они были в этом безжизненном мире. Мы тихо сидели, притаившись по углам, и наблюдали за взрослыми, благодарные, когда нас не трогали. На моих глазах рано умерли родители, кашляющие кровью от стеклянной пыли. Начал кашлять с детства и я. Работая, я бесконечно натираю тряпьём что-то промасленно-металлическое, или толку то же стекло, которое толкли мои родители, кашляя и задыхаясь от стеклянной пыли. Вытоптанная земля чашевидной котловины, в которой находится наша деревня, полностью лишена растительности. Что-то растёт за её пределами, но столь скудное, что об этом не стоит даже упоминать. Тем не менее, эта скудная природа даёт нам скудную пищу, которой еле хватает, чтоб поддержать нашу популяцию. Серое небо без звёзд, серая земля почти без жизни, серые люди, уставшие, тупые и больные, как зомби, еле влачат своё существование, даже не особо цепляясь за жизнь. Меня постигла судьба моих родителей, я умер без страха, без особого страдания, с тупой болью и непониманием происходящего.
Дальше вспоминается движение во тьме, будто я куда-то плыву, потом, вращаясь, засасываюсь в какую-то гигантскую воронку. Как ни странно, вскоре я начинаю ощущать себя, будто не умирал вовсе, встаю на ноги, пытаюсь ощупью найти выход. Нахожу его. Выхожу на безжизненную поверхность пустыни, очень похожую на мой мир. Но тут ночь. Проходит много времени, но рассвет не наступает, всё так же темно. В полной темноте и тишине, когда органы чувств привыкли, начинаю, как будто ощущать чьё-то присутствие. Причём сначала вдали, а потом всё ближе. Наконец вокруг себя. То слышу чей-то вздох, то шорох. То вижу, будто чьи-то следы. Мне некуда спрятаться, нечем укрыться. Я, постоянно в страхе озираясь, брожу в тщетных попытках найти убежище, пока не опускаюсь на землю от усталости, сворачиваюсь калачиком, и, дрожа от холода, наконец, засыпаю. Во сне я чувствую, будто кто-то медленно подошёл ко мне, остановился надо мной и смотрит. Я холодею от ужаса. Что-то мягкое коснулось моей шеи. Я хочу закричать, вскочить, но сон слишком крепок, я пытаюсь себя растормошить, расшевелить, чтоб наконец проснуться, истошно ору во сне, мечусь, и начинаю просыпаться. Что-то увидело, что я просыпаюсь, и поспешно убегает. Я открываю глаза, но надо мной лишь тьма, пустота. Так проходят, по-видимому, долгие годы. Здесь нет ни смен времён года, ни смен времени суток. Но я в страхе засыпаю и в страхе просыпаюсь бесчисленное число раз. Иногда кто-то орёт мне на ухо, когда я сплю, иногда я чувствую какой-то укол, иногда призраки окружают меня такой плотной стеной, что мне кажется, что я в толпе, но это всего лишь безумие окружающего пространства, я остаюсь в одиночестве, у меня нет даже прямых доказательств чьего-то присутствия, но тем не менее, находиться тут бывает просто невозможно, всё живёт мёртвой жизнью, всё дышит холодным дыханием, всё толкает, всё пугает, всё склонилось надо мной, а мне некуда спрятаться от этого.
Однажды я спал на удивление спокойно. Я даже как будто выспался. Просыпаясь, я долго лежал с закрытыми глазами, размышляя над тем, почему так тихо вокруг, почему всё будто уснуло или оставило меня в покое. Я лежал как можно дольше, не шевелился, мне казалось, что этот мир забыл обо мне, и если я пошевелюсь или открою глаза, я напомню о себе, и он меня снова заметит. Наконец, я приоткрыл глаза и увидел, что всё изменилось. Раньше вокруг была ночь, но, как и во время земной ночи, небо содержало немного света, так что, когда глаза привыкнут, можно было видеть всё вокруг, сейчас же небо стало абсолютно чёрным. Земля, в свою очередь, стала местами слабо фосфоресцировать. Особенно ярко фосфоресцировали небольшие грибоподобные растения, рассеянные по тёплой и почти ровной пустыне. То тут, то там светились ещё более слабым светом участки самой почвы, освещая пространство непосредственно внутри себя. Между этими участками была непроглядная мгла. Вдали виднелись отроги острых скал, вершины которых были очерчены всё тем же слабым сиянием. Картина окружающих пространств казалась даже красивой, хотя и мрачной. Здесь меня ничего не тревожило, этот мир оказался комфортнее предыдущего, но бесконечные дни и недели, потянувшиеся в одиночестве, в полнейшей тишине и почти полной темноте обращали меня всё больше к единственному живому существу, даже к единственному предмету, на который тут можно было обращать своё внимание – к себе самому. В памяти будто всплывало что-то жуткое и страшное, что отказывался принимать разум, казалось, мне уже никогда не будет ни покоя, ни надежды. Вся Вселенная, казалось, была погружена во тьму, одиночество охватывало тисками тишины и неподвижности. Я бегал, носясь по мраку, мечтая сломать себе шею, падая в изнеможении и валяясь по земле. Я лежал, не двигаясь так долго, сколько мог. Я сидел в глубокой задумчивости, не пытаясь ничего вспомнить, но пытаясь, как бы найти выход. Не из этого мира, отсюда выхода не было, а выход вообще, выход существа, которое не может умереть, но не может больше и жить так, и надо что-то делать, но сделать ничего нельзя, или я, по крайней мере, не могу придумать. Я хотел бы найти такой уголок Вселенной, куда можно было бы забиться и решить проблему своего существования на веки вечные. Иногда грусть превращалась в ужас и отчаяние, я наиболее отчётливо понимал, что выхода нет. Но, иногда, я, как будто, убеждал себя, что Вселенная не может быть вся такая, что всё, что когда-то началось – когда-то и закончится. Когда-то наступит что-то иное, а может и что-то хорошее, пусть не сейчас, и не после того, как этот мир пройдёт, но вообще когда-нибудь, в принципе. Это слабое утешение. Но это лучше, чем ужас абсолютной безысходности.
Однажды я пошёл к фосфоресцирующим вдали скалам. В мире, где всегда царит ночь, и время существует лишь внутри тебя, можно идти куда-то вечно и расстояние – это лишь индикатор твоего внутреннего состояния. Я взбираюсь на ощупь вверх по скалам, всё выше. Взбираюсь долго. Натыкаясь на непреодолимую преграду, возвращаюсь на ощупь. Шарю по лабиринтам камней, иногда вожу руками по воздуху над пропастью, пытаясь найти очередной уступ. В темноте каждый раз, когда не находишь руками впереди опоры кажется, что ты висишь над бездной. Это безумие – лезть туда в темноте. Но только этим новым безумием можно перебить безумие простого существования в этом мире. Теперь я не знаю, как высоко я над землёй, вверху надо мной кромешная тьма и внизу кромешная тьма. Только призрачно светится вершина уже неподалёку, туда я и направляюсь. Взобравшись на вершину этого мира я, наконец, распрямляюсь, раскидываю руки, поднимаю голову к небу, глубоко вздыхаю и опрокидываюсь вниз, в чёрную пропасть по ту сторону скал. Я лечу, лечу, и падаю на что-то мягкое. То ли я так разбился, покалечился, но ещё не умер, и моё тело, онемевшее от удара, воспринимает поверхность пустыни как что-то мягкое, то ли действительно я упал на что-то мягкое. Скоро сомнений не остаётся: я начинаю погружаться в эту мягкую трясину. Я попытался встать, но ухватиться не за что, и я постепенно погружаюсь: сначала ноги, потом тело, я инстинктивно хватаюсь за трясину, дёргаюсь, стараясь вырваться, когда на поверхности остаётся лишь лицо, вытягиваюсь изо всех сил, чтоб сделать последний вздох, судорога сводит тело, задыхающееся и бьющееся в агонии, я чувствую, как мой открытый в ужасе рот наполняется жижей трясины…
Я не помню своего детства. Оно было исключительно бессознательным. Сознание начало просыпаться во мне с половой активностью, когда я начал выделять по запаху одно из существ в своём окружении. Обычно себе подобные вызывали во мне отвращение, бесформенные волосато-слизистые, робкие жалкие существа, прячущиеся в стойбищах-убежищах, где птицы не могли нас застать, и активизирующиеся только под действием сильнейших желаний, гонящих нас из убежищ. Все были такие же, как я, и видеть свою природу со стороны было страшно и тошнотворно. Но это существо непреодолимо притягивало к себе и, гоняясь за ним, я вместе с другими начал выбегать за пределы убежища. Однажды я, не в силах оторваться от запаха, стелящегося за ним, набросился на него посреди пустыря, наполз на него, мы переплелись и стали наполняться слизью, как распластанные улитки, я долго-долго овладевал им, совершая волнообразные движения всем телом, истекая из всех пор чем-то, что оно с жадностью поглощало. После оказалось, что я должен кормить потомство, так что мне пришлось обретать какое ни какое сознание и, преодолевая страх, выходить для сбора пищевого мха. Страсть была недолгой, остался лишь страх. Выходить из убежищ за пищей оказалось опасно. Чёрной бездной простирались широкие реки посреди залитого инфракрасным светом мира. Из бездны выходили огромные птицы со смотрящими сквозь нас полными скорби глазами и, укрывая нас крыльями, всасывали, оставляя на земле лишь скелет. Я не увидел, как выросли мои дети, впрочем, не сильно жалею об этом, родившись, они, как клубок червей, извивались в неприятно пахнущей слизи, и хрипло тонко попискивали. Я бы их сразу же утопил, но мне не позволили.
И я был всосан через поры во чрево большой птицы, что оказалось совсем не страшно и не больно, птица выделяла какой-то транквилизатор, так что я даже не пытался сопротивляться, понимал бесполезность, только чувствовал, как что-то проникает в моё тело, растворяет его, и я начинаю стекать, а что-то меня слизывает тысячью маленьких язычков и всасывает в себя. Как ни странно, такое же состояние отсутствия почти всех мыслей и ощущений, в которое меня привёл транквилизатор птиц, сохранялось во мне и в состоянии переваривания. Сохранялось и сознание. Я уже не имел формы, я был жижей, выделенной птицей, и медленно, перегнивая, просачивающейся куда-то вглубь болота, состоящего из нечистот больших птиц. Одно чувство сохранилось во мне во всей своей остроте – отвращение, никогда ни до, ни после мне уже не случалось быть живым жидким экскрементом. Я был теперь лишён активного, способного к движению, оформленного тела, но слизь, в виде которой я был выделен, всё же держалась единым комком.
В отхожем месте птиц, оказывается, тоже кипела жизнь. Вокруг меня плавали какие-то черви с явно осмысленным, почти человеческим взором, размером с кошку. Они вызывали во мне инстинктивный ужас, но уйти от их трубчатого рта я не мог. И они, проплывая мимо меня, отдирали от моей разлагающейся плоти по куску и плыли мимо. Я даже не мог подать знак, что я разумное существо. Я был лишь куском биомассы. Вскоре цельного меня вообще не осталось. Но моё «я» каким-то образом продолжало существовать. Сразу после растворения в желудках червей с осмысленным взором я оказался в медленном потоке, движущемся по гнетуще-мрачному миру. Весь мир находился под высоким сводом как бы уходящей вдаль пещеры, мрачной, залитой непонятно откуда исходящим полусветом. Поток будто олицетворяет собой неизбежность, внутреннее состояние моё раз за разом, мир за миром, становилось всё хуже. Поток тоже несёт меня, превратившегося в распадающиеся останки и непонятно почему сохраняющего сознание, явно не в лучшие миры. Я пытаюсь сопротивляться потоку, цепляться за стены пещеры, отчаянно мечусь, или мне только кажется, что я мечусь, мне трудно контролировать свою внешнюю форму, я уверен лишь в своём внутреннем состоянии. Как бы то ни было, конец потока уже близок, мерное бесстрастное слепое течение не изменяет своей скорости, плавно неся меня, наполненного страхом и паникой, к какому-то очередному переходу, всё ближе и ближе, хоть бы течение замедлилось или ускорилось что ли, мне кажется, меня сейчас перемелет какая-то бесстрастная машина. И вот меня вместе с потоком выплёскивает…
Воды потока выплеснулись не во что. Они исчезли, стали пустотой. Будто их изображение повернулось под другим углом и поэтому стало невидимым. Их внутренняя сущность не изменилась, просто в мире, куда я попал, она перестала существовать. Перестал существовать и я. Сначала будто вовсе. Но удивительное явление: как глаз, привыкнув к темноте, начинает различать слабый свет, который раньше казался кромешной тьмой, как ухо начинает различать звуки, привыкнув к полной тишине, так и сознание, привыкнув к почти полному небытию, рано или поздно начинает замечать, что оно всё-таки существует. Больше нечего сказать об этом мире, в котором не было ничего, кроме слабо брезжащей искры моего самосознания посреди вечной пустоты. Впрочем, в этой пустоте возникло и другое чувство – что что-то меняется, впереди меня ещё что-то ждёт, позже я ещё более уточнил своё ощущение – меня что-то ждёт внизу, я будто куда-то падаю. Скоро я почувствовал и конец моего падения – бесконечная розоватая ровная поверхность недвижимого раскалённого моря, в которое я, наконец, врезался и тут же пошёл на дно. Хотя у меня не было тела, та субстанция, из которой ещё состояло моё существо, видимо, начала сгорать в этом море, поэтому я запомнил такую боль, что не осталось ни мыслей, ни памяти, только агония, и ужас безысходности, потому что разве же может быть возможным выплыть назад из этого тяжёлого бесконечного раскаленного моря, да и ещё отделённого от мира прослойкой небытия, если я безволен даже пошевельнуться и могу лишь медленно опускаться на дно, как камень. Значит, и буду я лежать где-нибудь там, на дне, в такой агонии, что и секунды выдержать не возможно. Сейчас припоминаю, как погружение начало постепенно замедлятся, как море становилось всё более вязким, но тут началось его как бы бурление, избивавшее меня сполохами и потоками раскаленного вещества. Осознавать я мог, но агония была такой сильной, что осознание мне не пригодилось, я не мог сосредоточиться на чём-либо ни на мгновение, я весь был сплошной внутренний вопль. Я чувствовал, как я сгораю изнутри. Оценить, сколько это продолжалось, невозможно, на времени тоже нужно концентрировать внимание. Крик агонии был вне времени. Но те мои оболочки, которые стали моим мучителем в этой среде, постепенно сгорали или растворялись, так что мой крик начал стихать. Бурление закончилось, я же продолжал опускаться всё ниже. Море продолжало густеть, соответственно я опускался всё медленнее. В какой-то момент я перестал что-либо чувствовать, видимо все мои оболочки сгорели, но я чувствовал, скорее сознанием, а не ощущениями, абстрактно, некоторое пространство этого океана вокруг себя. Как будто огонёк сознания, оставшись совсем без тела, начинает принимать за тело просто шарообразную область окружающего пространства, что бы в нём не находилось. Скоро море стало таким густым, что я почти завис в нём. Неподвижный, бестелесный, висел я в каких-то неведомых пространствах, оставленный наедине с собой. И не было ничего, на что могло бы обратиться моё сознание, что-либо существовало только внутри меня. Я начал вспоминать, в памяти прояснялись, поддаваясь концентрации моего ничем не отвлекаемого сознания, моменты последней жизни, предыдущей, ещё одной. Долго, медленно, неуклонно, так постепенно в сознании возникли картины земного бытия. Я начал чувствовать, причём не только всё то, что чувствовал когда-то я, но и что чувствовали другие вокруг меня. Оказывается, я знал это всегда, чувствовал это всегда, но не обращал на это внимание, как бы отворачивался от этого, не принимал в расчёт, убедил себя, что не знаю, не чувствую или принципиально не интересуюсь этим. Теперь преграда между моим «я»» и «я» всех тех, кого я встречал ранее, исчезла. Теперь я был всем пространством, всем действом, разворачивавшимся вокруг меня. Причём, оказалось, я был свидетелем не только того, что происходило непосредственно на моих глазах, каким-то чудом я вспоминал и отчётливо видел, что происходило по моей вине в других комнатах, на других улицах, в других городах, что происходило гораздо позже моего влияния, даже то, что происходит сейчас. Мало того, я осознал, что видел это всё и раньше и знал это всё изначально, хотя и не был способен добраться до этого знания. Я увидел своё рождение, детство, молодость, я проживал снова и снова каждое мгновение жизни. Некоторые мне нравились, я с радостью вспоминал их, вспоминал наши игры во дворе, первый урок, празднично украшенный в день Нового года дом, вспоминал, как астроном показывал мне, маленькому, созвездия, и как меня узнавала моя пони, когда я входил на конюшню. Но тут сознание наталкивалось на то, от чего я с радостью бы отвернулся, но отвернуться я не мог. Я видел во всех подробностях, как убивают мою мать, как отец самолично вешает или перерезает горло тем, кого считает своими врагами, видел долгие истории во всех подробностях, как жили рабы вокруг меня, как жили они, уже будучи моими, как я вскрывал их живьём, как лягушек, чтоб увидеть, как работают органы у живого человека, вспомнил, как горели они живьём на кострах, принесённые в жертву богу, имя которого я всё время забывал. Я проживал жизнь и свою, и их, и их родных, и их родителей, и их потомков. Я оказывался в своём сознании не раз на их месте, огонь раскаленного моря вернулся вновь, уже не извне, а изнутри, вернулся агонией ужаса, не оставлявшей места никаким интерпретациям и рассуждениям. А проживание всё продолжалось, и остановить его, переключиться или отвернуться было не возможно. Вспомнил зрелость и старость. Вспомнил последние годы и дни жизни. Вспомнил тех девушек, которых я клал вокруг себя, чтоб своей молодой энергией они отсрочивали моё одряхление, я не то, чтобы верил в это, но делал это на всякий случай – а вдруг они таки и принесут мне хотя бы одну секунду продления жизни. После нескольких ночей я убивал их, чтоб они не рассказывали никому о моей дряхлости, о том, что я был не способен даже овладеть ими, разве что пальцами, что я и пытался делать время от времени, наслаждаясь их запахом. Вспомнил, как уже почти не мог двигаться, и раз или два раза в неделю меня погружали в ванную тёплой детской крови, лекарь предположил, что это может омолодить мой организм и придать мне жизненной энергии. Я проживал жизни каждой этой девушки, каждого этого ребёнка, раз за разом. Как-то в детстве я разбил окно в одной из залов и убежал, не сказав никому. Никто сразу не пришёл на звон, может, никого поблизости не было. Через какое-то время по дорожке, усыпанной битым стеклом, прошла процессия собравшихся на охоту друзей отца с прислугой. Отец уже выехал из дома. Процессия состояла из множества лошадей, холёных, специально выведенных и отобранных собак, если бы кто-то из них порезался, был бы такой скандал, что и представить не возможно, отцу пришлось бы публично извиняться перед ними и возмещать убытки. Когда мой проступок открылся, меня поругали за разбитое окно, и отец спросил прислугу и домашних: надеюсь, никто не порезался? Нет, нет, никто, точно никто, закивали все в ответ, и я активнее всех. Тут я мог бы быть уверен, хоть в этом правда была на моей стороне. Хотя уверен я был только внешне, внутри я с облегчением вздыхал – слава богу, хоть тут пронесло, всё могло бы быть гораздо хуже. Но в этот раз меня не пронесло, чем дальше, тем было хуже, и в моей жизни, и в её последствиях, простиравшихся гораздо дальше моего ухода, шаг за шагом, страница за страницей, нигде не проносило, я видел сошедших с ума матерей, изуродованных отцов, пытавшихся проникнуть в мои покои, чтоб убить меня, которые вместе с семьями, лишившимися кормильца, умирали с голоду, видел, как родители несли хоронить обескровленные тела своих младенцев. Снова и снова, снова и снова. И длилось это будто бы вечность, но не ту проносящуюся вечность, где время, будто не течёт, вечность, прожитую секунда за секундой, за жизни всех, кто когда либо были вокруг меня и всех, кто ощутили последствия моего существования уже после меня.
Но и такая вечность кончается. Оказывается, я медленно и незаметно всё же опускался, пока не достиг дна раскалённой субстанции. Под ним была пустота. Постепенно, опускаясь в пустоту, я обнаружил, что у меня снова есть тело, оно отделялось от субстанции моря очень медленно, миллиметр за миллиметром и повисало в пустоте. Видимо, в центре было что-то вроде гигантского пузыря, не пускавшего вниз массу океана. На каком-то этапе я почувствовал, что могу шевелить теми частями тела, которые свешиваются вниз. Я опускался и высвобождался так медленно, будто я не опускаюсь, а вырастаю из затвердевших низших слоев океана. Я с удивлением обнаружил, что у меня появились конечности, потом стал ощущать форму всего тела. Наконец, я упал вниз. Я приземлился на какую-то покатую поверхность и заскользил вниз по узкому тоннелю. Когда крутизна тоннеля уменьшилась, моё падение остановилось. Тогда я сам направился ползком дальше и полз, пока не упал в небольшое помещение. Я ощупал себя: теперь у меня не было рук, я был грубо высеченным из какой-то плоти животным с четырьмя ногами, заканчивающихся ступнями, как у слонов, и головой, но без носа и рта, только с глазами и отверстиями на месте ушей. Я осмотрел помещение, в которое попал. Из него шли во все стороны несколько ходов, пол был неровный, похоже, помещение было лишь расширением тоннеля в месте его развилки. Всё вокруг было залито сумрачным алым светом, который излучали сами стены, окружавшие меня. Я решил пробраться в один из самых горизонтальных тоннелей, чтоб можно было, при необходимости, потом вернуться. Тоннель оказался не длинным, другой формы, и тоже заканчивающийся развилкой. По дороге я заметил множество отверстий и впадин разного размера и формы. Побродив так некоторое время, я понял, что попал в большое пещеристое тело, оно всё состояло из множества больших и маленьких отверстий, ходов, тупичков, впадин и выступов. Что же мне тут делать? Я решил выбрать направление и двигаться преимущественно туда, даже если тоннели будут заканчиваться тупиками или сворачивать, тогда только буду искать другой проход. Но задуманное оказалось не так-то просто выполнить, системы тоннелей, которыми приходилось обходить тупики, тянулись долго и извилисто в совершенно произвольных направлениях, тупиком часто заканчивался с таким трудом найденный путь, я понял – в этом хаосе нельзя двигаться в каком-либо одном направлении. К тому же, я довольно быстро потерял ориентацию и несколько раз выбирал её заново. Через довольно большой промежуток времени, заполненный бессмысленным блужданием, я начал замечать вдали будто какие-то звуки и улавливать краем глаза иллюзорные движения, которые пропадали, когда я сосредотачивал взгляд. Забавно, когда у меня появилось какое-то очередное тело, я приобрёл способность сходить с ума от одиночества. Хорошо, что в этом теле мне не нужно спать. Постепенно пространство оживало всё больше. Я стал чувствовать нарастающее беспокойство, переходившее в явный страх. Я заметил, что в этом теле я стал более чувствительным, эмоции обострились, если это испуг, то испуг в полнейшем осознании, яркий, режущий, пронизывающий, если жалость и скорбь, то мировые, если безразличие, то какое-то трансцендентное, мировое молчание. Ещё я заметил, чем больше я тревожусь, тем сильнее оживает пространство. Наконец, я решил перестать блуждать и забился в какую-то небольшую нишу, плоскую и вытянутую, но высокую настолько, что там можно было и сидеть и лежать. Там я был ограждён с трёх сторон, сверху и снизу стенами и мог видеть всё свободное пространство перед собой. Я сидел там довольно долго, наблюдая, что происходит вокруг. Пока я прямо и пристально смотрел на какое-то место, оно оставалось спокойным. Только звуки, доносящиеся из щелей и тоннелей, становились всё громче: безумный шёпот, вой, стон, лай и визг, смех и крики слышались со всех сторон, но тоже как-то призрачно, не было ни одного звука, не остающегося под вопросом, я так и не пришёл к заключению – реальны эти звуки или это я схожу с ума всё сильнее.
Укладываясь в своей нише поудобнее, я ворочался, вертелся на месте, пытался лечь на спину или на бок, и, повернувшись в очередной раз лицом к стене возле которой лежал, я заметил краем глаза что-то выступающее из стены, чего раньше не замечал, резко повернулся туда и взвыл, в ужасе выпучив глаза, подпрыгнув, так что ударился о потолок ниши, заскользил ногами, потеряв координацию, визжал, не в состоянии отвести глаз от увиденного. Из стены ниши на меня бесстрастно смотрели неподвижные животные глаза посреди наполовину влитой в стену животной морды, что-то среднее между мордой волка и кабана. Голова завыла…
Замок
Величественные, головокружительно гигантские своды, арки, колонны, витиеватые резные украшения, узкие тёмные лесенки, вьющиеся внутри стен и выходящие на балкончики, расположенные на разной высоте, маленькие дверцы, ведущие с площадочек этих лесенок внутри толстых стен замка, за которыми маленькие, но уютные, потайные комнатки, с деревянными тяжеловесными кроватями, застеленными пуховыми перинами, большими столами из тёмного дерева, кожаными высокими креслами, с каминами, погребами, выходами в другие потайные комнатки. Смешение неясных стилей объединяет мощные каменные стены и лес изящных подпорных конструкций, переходящих одно в другое, пространства округлых сводов, уходящих в поднебесье, и огромные, но кажущиеся невесомыми, колонны с витиеватыми капителями. Всё объединено какими-то опирающимися на внутреннее совершенство законами, гармония которых проявляется во всём. Я – единственный житель замка. Я так же вечен, как и он. Окна замка темны. Они замурованы небытиём. Из хаоса небытия по законам, которых, возможно, вообще не существует, по анти-законам непознаваемого хаоса, порождающего иллюзию воплощённого бытия, быть может, был создан этот мир. Не знаю, единственный ли это существующий мир, или существуют другие, и смогу ли я их существование признать за существование, но мой замок – это всё что существует в моей Вселенной. Кто сотворил этот мир? Был ли его творцом случай, творящий бесконечность различных миров, среди которых случайно возникла и такая конфигурация мира, или творец был разумен и целенаправлен? А может, и то, и другое одновременно? Конечно, глядя на мой мир и на меня самого со стороны, приходит в голову идея о разумности творца. Но мало ли какие идеи могут приходить при взгляде со стороны, я не знаю никаких средств проверки этой теории.
Я не помню своего прошлого, своего возникновения. Моё существование длится в неизменности немыслимо, непредставимо долго, если у него есть начало, оно скрыто в тумане забвения, так же, как начало моего мира. Возможно, начала вообще не было, в смысле бесконечности временного существования меня и моего мира в прошлом, или в смысле его мгновенного появления, как мгновенно появляется всё видимое, когда включается свет, в таком виде, будто это уже серединная точка существования. Я давно облазил все уголки замка, но изредка всё же продолжаю находить какие-то неизведанные области, делать маленькие открытия. Такое открытие образует новую эпоху. В глубоких нишах и на полках, изящно вписанных в интерьер, покрытые слоем пыли лежат толстые фолианты, исписанные какими-то непонятными мне письменами, шкатулки с какими-то странными и красивыми предметами, рукописи, карты. Если у всего этого была какая-то история, её можно проследить. Найти следы инструмента каменотеса, которых нет сейчас в замке, определить характер писавшего книги, по особенностям почерка и опечаткам. Всё это находится, но не могло ли оно появиться одномоментно вместе с замком? Откуда, прежде всего, я обладаю теми представлениями, которыми обладаю? Откуда в моей голове эти слова, обороты, сравнения, в том числе касающиеся явлений, которых я никогда не видел? У моего «я» есть история? Похоже, что нет. Должна быть. Но я и мир вокруг меня будто вырезан из какого-то большего мира и помещён отдельно, так что всё, что оказалось внутри, поставлено под вопрос и существует теперь в виде чуда, но всё же существует. Быть может, есть миры, где существующее более объяснимо и исторично, где всё, что существует, есть лишь звено в бесконечной или замкнутой цепи созиданий и разрушений. Где-то. Но не здесь.
Если мой мир был создан из ниоткуда и из ничего, создан, как кружевная маленькая салфетка из ткани небытия, то что же ещё могло сплести небытиё в своём воображении, сколько миров в нём вспыхивают, никогда не пересекаясь, потому что каждый из них окружён только небытиём. Я представил себе маленькую капсулу, в которой, свернувшись в неудобной позе, лежит человек. И это весь созданный мир. Человек задыхается, потеет, его конечности немеют, ему страшно хочется выпрямиться, но это невозможно, существует только эта капсула, иного пространства нет. Капсула с человеком была рождена вне причин и логики из пустоты, и нет вокруг ничего, кроме пустоты. И ничего человек не чувствует, кроме страданий, и умирает очень быстро в страданиях. Злой мир? Нет. Понятие страдания внутримирно, это часть бытия, которое в сумме своей нейтрально, потому что его не с чем сравнивать, вокруг небытиё. Так что если в этом маленьком мире нет ничего кроме агонии, значит это уже не агония, это просто факт бытия, описание бытия в себе.
Мои мысли не вылетают далеко за пределы этого мира, я не представляю, что реально могло бы ещё существовать, но в фантазиях я могу представить что угодно. Например, могут ли существовать миры, в которых не одно разумное существо, а два или больше? Разум – это что-то столь абстрактное и нематериальное, всеохватное и не имеющее границ, что я не уверен, могли ли бы существовать два обособленных носителя разума, которые не сливались бы в общее поле единого разума. С другой стороны, я чувствую, что разум, способный взглянуть на весь мир со стороны, выйти за его пределы – это что-то слишком невероятное и уникальное, чтоб повториться дважды в одном и том же мире, а, скорее всего и во всех иных мирах, если только они существуют. Очень может быть, что я абсолютно уникален и внутри этого бытия, и за его границами. Да и даже если представить себе бесконечность различных существующих миров, само понятие обитаемости – бесконечно малая часть бесконечности иных понятий. Найти среди этих миров тот, в котором присутствовал бы разум в форме, которую я смог бы воспринять, практически невозможно.
А быть может, на самом деле мир иной существует, и он совсем другой, может он беспредельно, нескончаемо велик. Может, мой мир – это лишь часть того мира, специально отколотый кусочек, помещённый для чего-нибудь в небытиё. Быть может я и такие, как я – это капсулы, помещённые большим миром как бы в хранилища, защищённые небытиём, помещённые про запас, на случай катастрофы большого мира, например. Или, может, я отверженный, сосланный сюда большим миром, стёршим мою память, чтоб я не искал или искал, но не смог найти выход отсюда.
А может, я – часть какого-то гигантского эксперимента, и нас таких нет числа. Может, я должен каким-то образом изменить этот мир, раздвинуть его границы или вообще отменить их. Может, избранные из этих миров развиваются во что-то иное? Быть может, скоро грядёт трансформация. Или, наоборот, мой мир навсегда откинут в безразличное, и впереди у меня неизменная вечность, такая же, как и позади. Возможно, если мой мир, не имея истории, содержит явные её следы в своём устройстве, то и вечность его – лишь иллюзия, быть может, он существует лишь мгновение, но в это мгновение он существует как бы с историей, с прошлым и будущим, с памятью. Создавшись на мгновение вместе со своей временной шкалой, через мгновение снова растворяется в небытие. Возможно, каждое мгновение где-то вне пространства и времени создаются и тут же исчезают бесчисленные мириады миров, и та сила, что выше сущего и не сущего, тестирует, таким образом, разные варианты существующего. Значит и этого продолжающегося времени нет. Оно есть в моей памяти как бы тянущееся из прошлого и как бы продолжающееся в будущее. Хотя, всё это лишь иллюзия, я появился мгновение назад уже с этой «памятью» о моём как бы предшествующем прошлом и через мгновение меня не станет. Кто знает, кто знает… Неоспоримо только одно – сейчас я существую.
Падение
Это вершина нашей жизни. Жизнь только в этот момент обретает смысл, только в этот момент преодолевается одиночество бытия, только в этот момент мы способны увидеть небо и землю. Если бы не было этого момента в нашей жизни, то какой смысл вообще? Когда приходит срок, мы находим её, она удивительно красива и источает такой аромат, что всё меняется, навсегда, только мы попали под её власть, мы уже никогда не сможем так просто отвернуться, уйти и жить дальше. Она ведёт нас на дерево, там мы висим на самой высокой ветке вниз головой, обмотав хвост вокруг ветки, я смотрю на неё, а она на меня. И нет для меня ничего кроме неё, и она так смотрит на меня, так… Меня тянет слиться с ней в одно целое, я выпускаю хоботок, которым хочу коснуться её, и тут, о чудо, она выпускает такой же хоботок мне на встречу, мы соприкасаемся хоботками, и я понимаю, как устроен мир, я понимаю, что такое жизнь, я вдруг прозреваю и вижу всю гармонию мира, мне кажется – я во всём, в деревьях, в воздухе, в ней, в самом течении времени, я – облака надо мной, я – план мира от самого его основания, и она висит со мной рядом, нежно сплетая мой хоботок со своим, и мы – само воплощение гармонии мира. Я понимаю, что основа существования всякого существа в этом мире – блаженство растворения в гармонии мира, и по-другому не может быть, ведь мы – создания этого мира, мы пылинки, кружащиеся в водовороте его совершенных законов, мы вдвоём, как одно целое…
И вот она втягивает свой хоботок, свершилось. И я как-то слабею в блаженстве, мне хочется раскрутить свой хвостик, и ощутить полёт, и она всё так смотрит на меня, ласково-ласково: ну давай, лети, раскрути хвостик, это нормально, это естественно, так надо, верь мне, верь всему миру, разве мы можем сделать что-то плохое, ты же чувствуешь, как тебе этого хочется. Тебе хочется стать слабым-слабым, тебе хочется послушаться моего прекрасного взгляда, тебе хочется закрыть глаза и сделать то, что я говорю, к чему бы это не привело, ты не можешь этому сопротивляться, ты всего лишь беспомощное радостное дитя в руках взрастившей тебя жизни, ты не знаешь грядущего, ты не знаешь, кто создал тебя и всё, что вокруг тебя, ты робко и радостно делаешь свои шажки вперёд по этой неведомой жизни, не отпускай руку тебя ведущую, никогда, куда бы она тебя не привела. Будешь ты грустен или весел – ты всегда прекрасен и прекрасна жизнь, ведущая тебя, ты всегда беззащитен и никто никогда не сделает тебе ничего плохого, всё, что будет с тобой – так надо, всё это забота о тебе. И нет у тебя иного пути. Она смотрит, смотрит на меня, и я исполнен этого взгляда, и я счастлив, и у меня кружится голова, и хочется, хочется, хочется стать маленьким, слабым и беспомощным, и хочется, не отрывая от неё взгляда, ослабить хвостик, вот он уже сам ослабляется, и полететь, полететь, и, летя, смотреть на неё, всё так же весящую, светлую, нереальную, такую божественную и земную… Хвостик мой раскручивается, я начинаю опускаться, и это прекрасно…
Но если я упаду, а она останется, я её больше не увижу, конечно, так тоже хочется, но может все-таки постараться удержаться, и продолжить это блаженство дальше, до бесконечности, висеть и смотреть, смотреть, смотреть, только трудно держаться, я весь расслаблен, и как-то это противоестественно, но я стараюсь, надо ещё ухватиться за веточку лапкой, так, уже крепче, зачем я это делаю, это так странно, хвостик мой почти совсем обессилил, я должен был упасть, плохо, что-то мне плохо, что это за шум? А, это лес шумит, сырой лес, сыро, сумерки, где-то капает вода, я цепляюсь за тёмную шершавую кору дерева, холодно… её взгляд – мой дом, но… она не смотрит на меня, она цепляется лапками за ветку, поворачивается и начинает медленно уползать от меня, куда же она, как же я, что же значил этот её взгляд… Цветные пятна вокруг, среди листвы, это… такие же, как мы, одно пятно из пары то там, то здесь вдруг отцепляется и летит вниз, и где-то далеко внизу глухой стук с треском ломающихся косточек, и мёртвое обмякшее тельце распластывается по камням, медленно в агонии съезжаются лапки, выгибается головка, я покрыт потом, я судорожно вцепился в ветку, залез на верхнюю сторону ветки, чтоб случайно не упасть, мрак вокруг, мне уже нет места в этом мироздании, я не знаю, что мне теперь делать, я должен был лежать внизу и агонизировать, а что сейчас? Меня съедят? Я сгнию заживо? Я умру от голода или от холода? Шестерни мироздания проворачиваются и скоро меня перемелют, для меня больше места нет, этим шестерням даже не интересно, как они меня перемелют, быстро или долго и мучительно, случайно отрывая лапку за лапкой. Меня для мира уже нет, я призрак, я лежу внизу… Когда одно цветное пятно из каждой пары, висящей вокруг меня, срывается, второе распластывается по нижней стороне ветки и медленно уползает… Я попробую ещё немного выжить в этом холоде. Или может лучше было бы всё же оказаться там внизу? Вряд ли я проживу слишком долго, если я по плану должен был уже умереть, и надежды уже нет. Мир – мой враг. Где найти силы и знания выжить? Поздно, поздно…
Тридцать лет
Круглый столик со светлой скатертью, набор из соли и перца, бумажные салфетки, пара длинных бумажных упаковочек сахара с логотипом кафе, поданных вместе с чаем. Обычное кафе, хорошее, уютное, но через дорогу есть почти такое же. Так вот для человека что-то объективно не отличающееся от бесконечного множества подобных аналогов, может иметь столь уникальное значение. Она носила пакетики сахара из этого кафе в кармане весь год. Сейчас она достала из кармана эти старые, уже потрепавшиеся, но ещё целые пакетики, и спрятала в тот же карман пару новых. Тот же запах, наверное, это главное, у каждого кафе свой уникальный запах, видимо слагающийся из запаха меню, предметов интерьера и окружающего пространства. Принесли маленькую горячую булочку с растопленным внутри кусочком масла. Божественный вкус. Она не пыталась приготовить или заказать подобное где-либо вне стен этого кафе, пусть это вкус остаётся только здесь. В прошлом году они сидели за столиками снаружи. Тогда погода была почти как в тот день, который память запомнила, как первый: солнце, нежное тепло, запахом лета и зелени, шумом пальм на ветру. Сегодня тоже уютно и хорошо, тёплый летний дождик, они будут сидеть внутри кафе. Кажется, в прошлый раз были какие-то другие скатерти, по крайней мере, она запомнила их по-другому. Что-то по мелочам всегда меняется. Кстати, вот пальмы должны были за эти годы сильно вырасти, но она уже как будто вовсе не помнит их маленькими, не обращала внимания, слишком незаметно для глаза они растут.
Она ждёт. Морось, лежавшая россыпью капел
ек на поверхности её шляпки, уже высохла. Она всегда приходит раньше, во-первых, ей хочется тут подольше побыть, всё заканчивается слишком быстро, особенно в последние годы, словно становится прошедшим ещё не начавшись, у неё возникает впечатление, что она начинает уже «вспоминать» встречу, которая сейчас происходит, и причём, не может её «вспомнить» с той детальностью, с которой ей бы хотелось. Во-вторых, всегда есть шанс, что он тоже придёт раньше, тогда они смогут побыть вместе несколько лишних минут. Каждый год тридцать лет они встречаются здесь в этот летний день, плюс-минус несколько дней, он приходит, но не хочет остаться, всё-таки он её не любит. А она готова жить только этими встречами, этим единственным днём в году. Если он может предложить ей лишь это, значит такова её судьба. Да, трудно, но кто сказал, что должно быть просто? Да и она уже не согласилась бы остаться с ним, она не хочет разрушать его семью, она переживёт, она привыкла. Если только к этому можно привыкнуть. Но она продолжает любить его и только его.
«Нормально ли это, что её жизнь напоминает ей сюжеты прочитанных книг» – значит, этот вопрос возникает не только у Кэтлин Келли, значит, она не одинока. В «Снежной королеве» сестра идёт через бурю и снег, через леса, полные разбойников, и волшебные сады – ловушки, идёт, доходит и спасает брата, в «Сказке странствий» путь поиска и скитаний длится десять лет, а сама ситуация её жизни, с этими встречами раз в году – она же встречается не раз в фантазийной памяти человечества. Всё романтическое, лиричное искусство – сплошное провозвестье единственности выбора, борьбы и преград, завершающихся воссоединением любящих сердец, даже не обязательно любовников, но обязательно воссоединением или смертью. Сказки окружают её с беспамятства раннего детства, в каждом возрасте приходят свои сказки, в книгах, музыке или фильмах, меняется язык, но не меняется идея. Идея, создающая её веру, её мечты, её жизнь. Есть, конечно, и другие сюжеты, но эти сюжеты не создают центральные мифы её жизни, так не трогают и не проникают так глубоко в её сердце.
Год за годом она встаёт по утрам с нежеланием жить, она гладит себя в душе, она идёт на ту же работу, на которой немного отвлекается, и страшные мысли о проходящей в никуда жизни ненадолго отступают на второй план, чтоб вернуться вечером снова. Что было в её жизни – множество простых человеческих радостей, не принёсших ей ни счастья, ни удовлетворения, случайные редкие связи с людьми, которых она сознательно на впускает глубоко в свой мир, и сохранение верности тому, что действительно важно, то, ради чего она живёт, единственного, что есть в её жизни и чем, по сути, является её жизнь, но этого мало, совсем ничего, один день в году, одна встреча, которая завтра уже станет постепенно угасающим воспоминанием, она будет согревать и поддерживать его в свой памяти так долго, как только сможет.
Она просыпается утром и видит сон. Сознание ещё не проснулось до конца, и разум ловит мгновение совсем иного мировосприятия. Воспаленное, всё сокрушающее желание близости, такое, будто природа сошла с ума. Всё, что она делает в своей жизни, все причины и принципы, её вера, всё её мировоззрение, все движущие и ограничивающие мотивы вдруг низводятся до уровня умственных идей, которые она пока не вспомнила, они ещё покоятся в непроснувшейся части сознания. Она выгибается, она страстно хочет любви, жизни, близости, ей кажется, что она сейчас одна по какому-то глупому недоразумению, по странному недоразумению, ибо это желание близости – это безусловно главное, что может быть в жизни, это единственное, что важно. Поэтому нужно срочно бежать, бежать в мир, строить, наконец, свою реальную жизнь, знакомиться, общаться, искать забытые номера, принимать иные решения, разговаривать со старыми и новыми людьми по-другому. Взволнованное сознание, наконец, окончательно просыпается. Она вспоминает. Она вспоминает свой выбор, своё прошлое, себя, свои решения, своё я. И остаётся лежать. С тяжестью внутри, но успокоенная и уверенная. Нет, пожалуй, не совсем уверенная. Она вспоминает, что с ней только что было, и в сознание проникает страх неуверенности. А вдруг это всё – самообман? Вдруг эти чувства и решения – лишь стереотипы? Кто сказал, что именно так всё устроено? Вдруг это не единственный способ жить, вдруг возможны другие реакции, восприятия, вдруг это не абсолютные ценности или вообще не ценности, вдруг это просто стрелочки, указатели на тропинках, которым она безоговорочно следует, но которые не так уж много значат? А ведь жизнь почти прошла. Настолько ли она уверена в своей правоте, как ей всегда казалось? Она вспоминает удивительную статью в одном из номеров старого молодёжного журнала. В нём молодая девушка, которую она назвала для себя «солдатом любви», описывает историю своей жизни, как она в 12 лет поспорила с дворовыми друзьями на бутылку водки, что влюбит в себя парня с её двора. И не только влюбила, но и ещё сделала так, что он до сих пор считает, что они расстались по его вине. Потом, в те же 12 лет, она стала любовницей школьного учителя, потом влюбила в себя отца своей ближайшей подруги. Она делала то, что другие девушки всегда считали низким, травмирующим, ужасным, неправильным, аморальным, но тут она контролировала ситуацию полностью, она была абсолютным хозяином положения, без малейшего упрёка в безупречности своего контроля. Она сама создала из старых элементов свой новый мир, свою жизнь и свой путь. Потом, лет в 20, родила ребёнка, растит его сама и продолжает жить по своим принципам и законам, полностью отвечает сама за каждый шаг своей жизни, причём, как за действия, так и за их оценку. Подобные примеры иногда поражали её, но они никогда не были частью её душевной жизни, она не могла встроить их в свою жизнь, они были как бы удивительными примерами из жизни инопланетян. А сейчас её столь крепкое «я» немного пошатнулось, и все эти истории начали просачиваться из памяти в её разум. Она начала вспоминать истории девушек, уходящих от кого-то, потом снова встречающихся через много лет, рожающих ребёнка от первого встречного, говорящих после первого же секса с ним: «О боже, как это было божественно», девушек, по природе своей даже не знающих о возможности существования таких идей и принципов, решений и чувств, которые организуют её жизнь, даже не знающих!
Тишина повисает в воздухе. Только тикают часы на стене, но и звук тиканья часов через минуту уходит, она снова начинает засыпать. Когда проснёшься утром и снова засыпаешь, сон уже не крепок. Какие странные и одновременно запоминающиеся сны снятся в это время. Ей снится, что она просыпается, открывает глаза, садится на кровати. И тут под её волосами, под кожей головы начинается шевеление. Она как бы видит себя со стороны. Шевеление всё интенсивнее. Наконец, становятся видны большие лапки с члениками и длинные тревожно шевелящиеся усики. Потом появляется голова огромного насекомого. Насекомое, перебирая лапками, вылезает из головы, всё больше становится видно огромное хитиновое тело. Теперь уже можно различить, что это за насекомое – это гигантский таракан. Он ведёт себя так, будто вылезает из яйца, он шевелит головой, перебирает лапками, пытается выкарабкаться на поверхность. «Какой огромный» – думает она. Как он мог вместиться в её голове? Где же тогда был её мозг? Где же был её мозг?
Архитектор
– Здравствуйте, господин Элдерман. Я представитель Международного клуба развития урбанистической архитектуры. Наш закрытый клуб состоит из небольшого числа влиятельных членов, содействующих развитию и реализации архитектурных проектов определённых направлений. Ваши работы заинтересовали наших членов. Мы бы хотели с Вами встретиться.
– В принципе, можно. А чем именно занимается ваш клуб, я не совсем понял?
– Я расскажу подробнее при встрече. Вам когда удобнее?
– Да хоть завтра, у меня свободный график. Только желательно не очень рано, я обычно работаю по ночам, поэтому рано не встаю.
– Хорошо, давайте тогда завтра в час в «5 o'clock». Знаете, где это?
– Конечно, я часто там бываю.
– Отлично, тогда до встречи.
… – тогда политика клуба была несколько иной, как и поддерживаемые им стили и направления. Теперь мы снова вернулись к современным формам модерна, конструктивизма, постмодерна, сосредоточившись на содействии отдельным архитекторам, работающим в данных направлениях. Мы продвигаем архитектора, помогаем ему получать крупные проекты, заказы, выигрывать гранты, сами при этом стараемся оставаться в тени, не создавая вокруг себя ажиотажа. Зачем? Мы всё равно осведомлены о ситуации в архитектурной среде, сами выбираем тех, с кем хотим работать, исходя из личных планов и мнений членов клуба, поэтому широкий пиар нам просто не нужен. Роль нашего клуба, как и подобных ему клубов в иных областях науки, творчества, промышленности, политики на самом деле очень велика, хотя сам клуб остаётся в тени. Если Вы посмотрите на список архитекторов, с которыми работал наш клуб за всё время его существования, если посмотрите на список проектов, которые были созданы с той ли иной долей его участия, Вы поймёте, что весь облик современных мегаполисов – это отчасти заслуга клуба. Деятельность клуба меня лично впечатляет.
Представитель улыбнулся и протянул мне распечатку алфавитного списка архитекторов с аннотациями, в которые входили годы и места работы, а также самые известные проекты. Этот список сначала показался мне просто списком всех работавших и работающих более или менее успешных архитекторов этого и прошлого века. Но потом я заметил отсутствие в нём некоторых имён, и понял, что список включает в себя только архитекторов, работающих над стилями, имеющими хоть какое-то отношение к урбанистической архитектуре. Здесь не было известных эко-проектировщиков, не было архитекторов, работающих в кантри-стиле, в классических стилях прошлых веков или их современных реконструкциях.
– Да, список впечатляет. А скажите теперь, почему вы решили пригласить меня?
– Решение принимают действительные члены клуба, причём любой из них может принимать решение по своему усмотрению, я, кстати, сам не являюсь действительным членом клуба, я просто агент, работающий за зарплату. Если Вас всё устроит, Вы встретитесь с членом клуба, который решил вас пригласить, и он обсудит с вами план и детали сотрудничества. В целом же, можно сказать, что мы прилагаем основные усилия в двух направлениях – поддержка конкретных крупных проектов, выполняемых уже известными архитекторами, согласившимися с нами сотрудничать, и помощь в продвижении ещё не известных, но явно талантливых и перспективных архитекторов, вербовка, так сказать.
Агент засмеялся. Он был очень тихий, интеллигентный, аккуратный, невысокий, задумчивый. В процессе разговора уминал уже вторую булочку с тунцом и выкладывал из красивого кожаного портфельчика всё новые и новые распечатки, которые старался не заляпать жирными крошками и не залить чаем.
– Мы немного изучили Ваш путь, видели Ваши конкурсные и проектные работы. Думаю, рано или поздно Вы и сами станете архитектором с широко известным именем, так что мы заранее хотим включить Вас в свои ряды и помочь с реализацией Ваших творческих планов. Практицизм. Мы одни из первых Вас опознали, хотим, чтобы Вы были наш (закончил фразу он иронично-заговорщическим шёпотом, улыбнувшись).
Дополнительная поддержка мне бы не помешала. Недостатка в работе нет, но всё как-то по мелочи. Провинциальный университет, отсутствие крупных заказов, не выигранные конкурсы. Понятно, что каждый считает себя лучшим, но, видимо, всей моей объективности не хватает, чтоб понять или хотя бы предположить, в чём именно я там был не лучшим. Я верю, что в наше время труд сам пробьет себе дорогу, обществу, наконец-то, стал нужен конкретный результат, а не связи и регалии, рационализм – самое справедливое устройство общества, по крайне мере по сравнению с теми, что были раньше. Но, пока мир только на пути к рационализму, и чтоб начать выигрывать действительно серьёзные проекты, даже такому архитектору как я, живущему и дышащему лишь своим творчеством, видимо, нужно немало времени, может быть, пол жизни. Я задумался, а агент, видя, что я молчу, чтоб закрыть паузу, деликатно продолжал говорить, хотя не был уверен, что я его слушаю.
–… скорее творческий клуб, клуб идей, влиятельных лиц, клуб вдохновения, как я его для себя называю. Если архитектор соглашается внедрять элементы стиля и общую концепцию в проекты, то ему даётся зелёный свет. Детали остаются на нём, конечно, главное – общая концепция, заказчиками которой мы и являемся. Всё работает так: Вы соглашаетесь проектировать аэропорт в кубистически-модерновом стиле, и мы делаем так, что Вы выигрываете конкурс. При этом заказчик не имеет сам стилистических предпочтений, он даже не знает о нашем существовании. Да, при этом здесь нет коррупции, вы выигрываете заказ, только если ваш проект действительно объективно лучший, поэтому нам и нужны такие, как Вы.
Агент снова почти извиняющее улыбнулся.
– Это что-то вроде мета-заказа. На самом деле я не знаю, как это можно назвать. Да, когда мы заключим с Вами контракт, одним из пунктов будет обязательство держать личности членов клуба в тайне. Ну и это всё довольно серьёзно, не то чтобы члены клуба были аутистами, но всё-таки, это богатые черти, знаете, лучшие судьи на их стороне и всё такое, поэтому контракт и деловую порядочность лучше соблюдать буквально, так же, как это делают они сами, кстати. Если Вас всё устраивает на этом этапе обсуждения, и Вы можете дать предварительное согласие с нами работать, мы можем назначить встречу с действительным членом клуба, который ввёл бы Вас в курс дела более конкретно.
– Да, пока что мне всё нравится. Хотя я до сих пор плохо понимаю, что конкретно от меня будет нужно, то есть, за что именно я буду иметь те бонусы, которые вы мне обещаете. И в чём интерес самого клуба. Что им до того, в каком стиле будет сделан проект аэропорта?
– Ну, вот это вам и расскажет действительный член. На мне в основном организационные вопросы, а не Ваши, профессиональные. Как насчёт встречи через три дня, в воскресенье вечером?
– Замечательно.
– Хорошо, тогда нам нужно прямо сейчас утвердить одну вещь. Часть контракта, в которой говорится о неразглашении личностей клуба, я о ней только что упоминал, подписывается отдельно и заранее, прямо сейчас. Вы ведь встретитесь с членом клуба, то есть уже увидите его, даже ещё до подписания основного контракта. В этой отдельной части контракта подробно расписано, что Вы никому не должны раскрывать ни личность, ни имя, ни внешности члена куба, прямо или косвенно описывать его черты, по которым можно было бы восстановить его личность и прочее. Вот, почитайте. Внизу Ваша подпись, дата и расшифровка подписи.
В воскресенье я поехал по указанному в визитке адресу, найти дом было несложно, он оказался настоящим оазисом в одном из самых дорогих жилых районов города и красовался на одном из самых дорогих участков земли в этом районе с видом на Сити. Среди пальм и кипарисов стояло, отражая стеклом своих граней силуэты окружающей растительности, трехэтажное здание, имитирующее обломок чёрного кристалла. Да, сам этот дом говорит уже о многом. Члены клуба, видимо, очень последовательны в своих убеждениях. Я позвонил, мне открыл тот же агент.
– Хотите чаю или кофе? Агент придерживается строгой диеты, поэтому не сможет составить Вам компанию за чашечкой кофе, а одному Вам будет пить неудобно, поэтому он попросил меня предложить Вам что-нибудь выпить заранее. У нас, кстати, есть не только кофе, есть и Bunnahabhain, и Macallan Fine Oak 30-летней выдержки. Я составлю Вам компанию.
– Спасибо, я вообще всегда что-нибудь пью за работой, в основном зелёный чай, и сейчас ничего особо не хочу, а вот встречей с Вашим агентом вы меня порядком заинтриговали, так что если чего и хотелось бы мне сейчас больше всего, так это поскорее увидеться с ним.
– Хорошо. Тогда ещё несколько моментов. Агент выглядит несколько необычно, не в плане экстравагантности, а в плане того, чем наградила судьба, так сказать. Будьте к этому готовы, и я бы хотел предложить Вам выпить вот это. – Агент открыл коробочку с таблетками и вытащил пару стандартных белых таблеток, протянув одну мне. – Просто, даже если Вы, как и всякий порядочный человек, будете делать вид, что не видите его необычности, он ясно прочитает это по Вашим глазам, взгляду, эмоциям, те, кто необычен – очень чувствительны, они всё видят, их не обманешь. А это – совершенно безвредная смесь, на время притупляющая эмоциональную сферу, оставляя кристально чистым и не замутненным разум, даже более чистым и работоспособным, чем обычно, потому что эмоции не мешают, опять же. Я вторую приму вместе с вами, чтоб Вы были уверенней. Я делал это тысячу раз уже, и на меня совершенно не повлияло. Если через полгода Вы сделаете любые тесты и найдёте любые следы этого вещества в организме, то можете подавать на нас в суд. Это реально полностью не оставляющий последствий препарат.
Агент, не дожидаясь моего ответа, взял одну таблетку, разжевал и проглотил, запив водой в стакане. Всё это очень странно, агент – явно изнеженный богатенький эстет, что бы там ни было с его внешностью. На вопрос – что конкретно содержится в таблетке, я получил перечень невоспроизводимых по длине и сложности химических названий, которые сам агент, видимо, долго заучивал и произносил теперь, как китайскую грамоту, сам не понимая, что означают эти химические синтаксические навороты. Ладно, бизнес есть бизнес. Я выпил таблетку. Мы прошли в лифт, двери закрылись, в лифте включился свет, и мы поехали, но не вверх, как я ожидал, а вниз.
Проехав, судя по времени, 3-4 этажа, лифт остановился и мы вышли. Пошли по длинному коридору. Коридор находился под землёй, поэтому освещался искусственным светом, сам свет этот явно был не только функционален, но выполнял функцию формирования стиля и настроения, мы постепенно переходили от одного цвета к другому, пройдя все семь цветов, мы зашли в зону густого красного света, агент что-то включил на стене, и я почувствовал это. Не то чтобы звук, но какая-то вибрация или излучение, не воспринимаемое прямо, но регистрируемое телом косвенно. Пока мы шли, я начал чувствовать, как действует принятая мной таблетка, но оценить действие её в полной мере я не мог, поскольку мы попали в очень необычную, новую для меня обстановку, в корой всё было по-другому и воспринималось тоже иначе: этот ужасный монохромный свет, замкнутое подземное пространство, у меня возникло впечатление, которое я запомнил из подросткового возраста, когда мы баловались дешёвыми и слабыми нейролептиками, входя в состояние сознания, которое не имело никаких специфических проявлений, нельзя было описать, что же изменилось, кроме самого факта: что-то действительно по-другому. Наконец, мы вошли в большую залу, также залитую бордовым светом. Что за ужасное освещение. Зала, как и весь дом, была словно из дорого современного глянцевого архитектурного журнала, она была столь хороша, что ей, пожалуй, было место на обложке этого журнала. Матовые чёрные журнальные столики с бликами от зажженных свечей, горящих красными огоньками, модернистский симметричный диванный комплекс, скорее стильный чем удобный, очень хорош для комнаты деловых переговоров, строгие геометрические, слегка изогнутые формы. Чёрно-бело-красная композиция интерьера образовывала безупречное целое, кубизм форм сочетался с плавностью абстрактных статуэток, напоминающих то скруглённую спираль ДНК, то выполненную из метала и дизайнерски изогнутую ленту Мёбиуса. Типичный стиль современных дорогих городских апартаментов. Правда, мы в частном секторе, наверху всё утопает в зелени. А такие строгие интерьеры характерны для дорогих квартир в небоскрёбах большого Сити. Впрочем, тут, под землёй, по-видимому, свой мир. Агент сказал мне подождать члена клуба здесь и тут же ушёл. Через минуту из двери с противоположной стороны комнаты вошёл член клуба.
Лишь когда я увидел вошедшего члена клуба, я понял, насколько сильно действие принятой мной таблетки. То странное ощущение изменённого сознания, которое я как бы ощущал по дороге, было ничто, следовой эффект, на который не имеет смысла обращать внимание. Препарат, видимо, был действительно хорош, потому что он проявлял своё действие лишь там, где он должен был работать. Глядя на члена клуба, я чувствовал, что во мне действительно не осталось никаких эмоций. Одинаково бесстрастно я воспринял бы сейчас любое чудо, любое явление, любую новость, любую неожиданность. Отдел мозга, отвечающий за любые эмоции, за растерянность, шок, страх, радость, неуверенность, даже интерес, полностью онемел. Остался чистый разум. Разум, не стесняемый эмоциями, а может, и подстёгнутый той же таблеткой, стал кристальным, другого слова не подобрать. В комиксах обычно мысли героев отображаются в виде облачков, какими они, наверное, у большинства людей в нормальном состоянии и являлись бы, если бы их можно было увидеть. Но разум – это лишь механизм сбора и анализа информации, обработки данных и моделирования окружающей реальности. Только сейчас я это почувствовал. Всё течение моих мыслей стало работать, как программа компьютера: чётко, правильно, быстро, концентрированно и направленно. Не стало тех самых мыслей заднего плана, о которых говорят, когда они приходят: нет-нет, ничего, это я так, неважно. Мысли и первого, и второго плана имели своё логическое, практически обоснованное начало, развитие и завершение. Я поразился скорости и многопоточности своего мышления. При этом, возможно, реально я мыслил не намного быстрее обычного, но из-за разорванности и затуманенности процесса мышления в своём обычном состоянии я не замечал его скорости и сложности, как если бы полуслепой человек смотрел в окно быстро мчащегося поезда.
Член клуба представился.
– Здравствуйте, меня зовут Грлах.
– Очень приятно. Эрик Элдерман. – ответил я. Точнее подумал. Грлах общался со мной мысленно. Но я чувствовал, что общение двустороннее, я отчётливо и ясно, даже более отчётливо, чем, если бы мы общались при помощи слов, где что-то можно не расслышать или недопонять, воспринимал его молчаливые слова в своей голове и знал, что он слышит мои. Бессмысленного роя периферических мыслей в голове не было, я так же контролировал всю свою мыслительную сферу, как обычно человек контролирует свою речь на деловой встрече. Также я знал, что он воспринимает только те мои мысли, которые я в форме законченных выражений формирую для него, будто моё тело само знало, как это делать и сейчас лишь впервые воспользовалось этим знанием. Работа моего мозга в целом, обдумывания, не облечённые ещё в слова, оставались только моими. Мне казалось, что будь у всех людей в естественном состоянии столь кристальная чёткость и концентрированность мыслей, все смогли бы общаться мысленно. Грлах, впрочем, и мог общаться со мной только мысленно, ведь человеческого рта у него не было. На месте рта была трубка, которая, видимо, была предназначена для долгих гласных звуков. Он имел две длинные руки, две ноги, был тонок и высок, вытянутая лысая голова, глаза похожие на глаза какой-то рептилии.
– Да, вы правы, я не человек. Я игв.
– Кто это?
– Чтоб понять, кто такие игвы, Вам необходимо получить некоторую дополнительную информацию фундаментального плана. Сколько у Вас свободного времени? Я предложил бы Вам ознакомительную экскурсию, в процессе которой я рассказал бы Вам то, что Вы должны знать для успешного и сознательного сотрудничества с нами, и главное, Вы многое увидели бы своими глазами. Экскурсия получится краткой, потому что то, что Вы узнаете, будет столь новым для вас, что подробное знакомство с этой сферой бытия заняло бы слишком много времени. Но Вы сможете получить дополнительную информацию от нас позже, если Вам станет интересно. Как правило, люди находят это интересным. – Грлах улыбнулся! Да-да, он мысленно передал мне улыбку. Но эмоций у меня не было, я понял, что нет их и у него, и таблетка была предназначена на самом деле не для того, что бы не ранить его чувства, как объяснял агент, а чтоб я не отвлекался на шоковые состояния, которые были бы неизбежны у меня, увидь я его в своём обычном сознании, и мы сразу могли бы перейти к конструктивной беседе, причём более конструктивной, чем было возможно с моей стороны в обычном состоянии даже в отсутствии шока. Но улыбка, некий мысленный смайлик, идея улыбки, переданная мне мысленно, была неким политическим междометием, улыбкой встречающихся на переговорах политиков или бизнесменов. Я сказал, что совершенно свободен и могу уделить разговору и экскурсии столько времени, сколько потребуется. Грлах жестом предложил следовать за ним и открыл ту дверь, из которой сам вышел несколько минут назад. За дверью оказался небольшой узкий коридор, заканчивающийся небольшим сигаровидным помещением, эдакой стеклянной, судя по текстуре стен, капсулой. В капсуле было несколько кресел и столик. Мы сели. Дверь капсулы, через которую мы вошли, автоматически плотно закрылась (я слышал характерный пневматический звук воздушной изоляции, установившейся в капсуле при закрытии двери). Капсула освещалась изнутри слабым темно-красным светом, таким же, как и комната переговоров, только более тусклым. Стены капсулы были темны, но так как я видел по текстуре и по наличию рамы, что это стекло, я не мог решить, то ли это тёмное стекло, то ли прозрачное, но сама капсула находится в тёмном пространстве. Почему-то у меня возникло ощущение, что стенки капсулы всё-таки прозрачны, но вокруг неё чёрная пустота.
Только мы сели, я почувствовал, что капсула пришла в движение. Это была не отчётливая регистрация направленного движения, а смутное ощущение то ли головокружения, то ли потери ориентации. Мы начали разговор. Кстати, что разговор начинается, я тоже отчётливо и вовремя понял. До сих пор не понимаю, откуда брался столь ясный уровень взаимопонимания. Либо в том состоянии кристаллизации и сосредоточения сознания естественные интуитивные психологические маркеры, позволяющие нам невербально контактировать с собеседником и синхронизировать с ним свои действия, воспринимаются как отчетливые, непосредственно передаваемые невербальные сообщения или, действительно, как мы с Грлахом передаём вербализованные мысли, так же мы, если надо, способны передавать невербальные. Интересно, способны ли мы мысленно обмениваться звуками или образами?
– Ваши научные знания о мире пока что несколько одномерны, они охватывают лишь одну сторону физической реальности. Правду о другой стороне повествуют различные мистические тексты, но они тонут в море бреда, их губит отсутствие методологии верификации, поэтому эту информацию нельзя назвать валидной, до зерна истины в ней обычному человеку всё равно не добраться. Если же расширить картину мира, мы увидим, что вся таблица Менделеева – лишь одна достаточно узкая группа материальных структур. Вообще, различия между материей и энергией довольно размыты, слегка мы смещаем одно из свойств материи, и вот она уже не видна и не имеет плотности, взаимодействие её с тем миром, который остался видим и ощущаем, тоже становятся довольно сложными.
На планете Земля, так же как на других планетах, существует целая система миров, взаимодействующих лишь комплексными причинно-следственными связями, основная связь между ними – разумные существа, которые могут жить в разных своих формах в том или другом мире. Вы – представитель одного мира, я – представитель другого. Но вы не представляете, какой уровень практически вселенского торжества разума сделал возможным то, что вы увидели меня в моей оригинальной телесной оболочке внутри своего мира и сейчас посетите в своей оригинальной оболочке мой мир. (Грлах улыбнулся). Даже если я объясню вам технические детали этого процесса, вы всё равно не впечатлитесь так, как следовало бы, поскольку не знаете, сколько ступеней ведёт к этой пирамиде и высоту самой пирамиды.
В процессе разговора мне показалось, что движение капсулы стало более явным и направленным, я стал чувствовать, какой конец капсулы передний, а какой задний.
– А что это за помещение? Где пространственно находится ваш мир?
– Капсула сначала трансформирует материю, переводя её через промежуточные состояния, в которых она способна преодолеть твёрдую оболочку земли и переводит её на уровень материальности нашего мира, который пространственно находится в нескольких километрах ниже поверхности планеты, поверхности вашего мира. – Грлах сделал паузу.
– Я даже не знаю что спрашивать. Просто тут нужно спрашивать всё.
Пока мы разговаривали, вдали появилась небольшая красная точка, только сейчас подтвердилось моё предположение, что капсула прозрачная. За пару секунд точка увеличилась, и мы вылетели с огромной скоростью из тёмного тоннеля в воздух высоко над поверхностью нескончаемого города. Мир, залитый красным светом, в небе висит красное солнце. До горизонта горные массивы, многие из них имеют правильную геометрическую форму, тысячи транспортных систем пронизывают горные гряды, миллионы летающих механизмов перемещаются, кажется, даже не соблюдая законов гравитации. Мы поднялись выше, я с каждой секундой всё больше поражался индустриальной красоте и величию этого бесконечного мира-мегаполиса. Поражался интеллектуально.
– А кто-нибудь из людей, кроме меня, уже посещал ваш мир?
– Да, у нас давние и серьёзные связи с вашим миром. Учёные, деятели искусства, политики и общественные деятели постоянно посещают наш мир, а наши представительства в вашем мире вообще стали обыденностью.
– Вам есть чему поучиться у наших учёных? – этот вопрос пришёл мне в голову, глядя на простирающийся внизу мир, мне казалось, что они несколько впереди людей по уровню развития.
– Нет, нам нечему учиться у ваших учёных, наша наука далеко впереди. Наши контакты направлены на обогащение вашей науки и культуры.
Я взглянул на Грлаха. Он понял мой немой вопрос.
– Всякая цивилизация, как и всякий биологический организм, стремится к экспансии. Период экспансии дикой, подобной тому, что вы можете наблюдать в биологических сообществах, остался в нашей истории далеко позади. Впрочем, он остался позади у большинства развитых стран вашего мира. Я говорю о концепции открытого общества. Под экспансией мы подразумеваем культурную экспансию, если мы будем существовать на достаточно общем культурном поле, границы между нашими мирами, как и между самыми развитыми вашими странами, станут простой формальностью, наша цивилизация – слишком сложная и тонкая, хотя и устойчивая система, войны и катаклизмы нужны нам меньше всего. Мы верим, что когда-нибудь мы сможем свободно жить в вашем мире, как и вы – в нашем. Такой мир имеет максимальный потенциал развития, он наиболее безопасен и устойчив. Поэтому мы делаем со своей стороны шаги к развитию в вашем мире тех достижений, которые может предложить наша культура.
– Вы сказали, что существует система миров, и в них есть жизнь?
– Не во всех, но во многих. Если жизнь разумна и цивилизация достаточна развита, чтоб с ней можно было адекватно взаимодействовать, мы работаем в этих мирах тоже.
– То есть, для вас уже нет белых пятен в освоении мира?
– Белые пятна есть всегда. И не малые. Но не все миры заинтересованы в сотрудничестве с нами.
– Почему же? Они ещё более развиты, чем вы?
– Их развитие другое. Иные базовые принципы. Разум и технологии – это по сути нечто абстрактное, отделённое от природы окружающего мира, то, что пытается взаимодействовать с миром, как бы находясь в стороне от него. Хотя, этот путь вполне эффективен и, в конце концов, безграничен, но природа существ иных миров сама по себе содержит безграничный потенциал развития, они не абстрагируются от мира, работая с ним как бы изнутри. Поэтому интеллектуальное и техническое развитие для них второстепенно. Кроме вашего мира мы совместно инспирируем и создаём законы существования целого ряда миров, и наш подход несколько отличается от их подхода. Мы – приверженцы системы и закона, они же более волюнтаристичны. Не то чтобы их законы были не обязательнее или менее строги, это трудно объяснить, они более нелинейны что ли, менее формальны. Нам приходится создавать чёткую формальную систему организации общества, как и систему познания мира. В этом вы ближе к нам, чем к ним. Но мы все искренне стремимся к устойчивости, развитию, максимальному взаимопониманию, расширению своих связей. Все мы, жители системы наших миров, и системы миров внешней Вселенной искренне считаем, что наша природа и наш путь перспективнее, оптимальнее и совершеннее, чем у кого бы то ни было, все мы объективно и неустанно работаем над собственным развитием и совершенствованием, становясь день ото дня совершеннее.
– Чем же таким отличается ваша природа? Разве может быть, чтоб мир, породивший столь совершенный разум, как ваш, обделил вас в сравнении с существами иных миров?
