Дитя севера
Тамара Белякина
Дитя Севера – такой псевдоним взяла Тамара Белякина, когда начала вести блог в интернете (ЖЖ). Она и вправду была дитя севера, родившаяся в Вологде и всегда ее любившая. Тамара была стойкой, не боялась холодов и невзгод. Не имея условий для творчества, она оставила яркое литературное наследие в виде писем, дневников и эссе. Книга «Дитя Севера» написана ее рукой. Это откровение сердца и документ времени.
Дитя севера
Тамара Белякина
Составитель Галина Александровна Щекина
Редактор Любовь Аверкиевна Молчанова
Фото на оложке Александр Анатольевич Дудкин
Обработка фотографий Ольга Воробьева
© Тамара Белякина, 2023
ISBN 978-5-0060-8508-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Тамара Белякина:
Дитя Севера
Биографическая справка
Тамара Михайловна Белякина (Щекина) родилась в Харовске Вологодской области в 1942 году. Училась в средней школе города Якутска, где работал отец, Михаил Полиевктович Щекин. Мать – Клавдия Павловна Щекина (Еремина). Тамара после школы год училась в музыкальном училище, потом окончила Московский государственный педагогический институт им. В. И. Ленина в 1966 году. Работала учителем в сельской школе в с. Заборье на Вологодчине (Тарнога). Позже переехала в новосибирский Академгородок, вышла замуж за математика Николая Белякина, вырастила двоих сыновей, Петра и Степана. Петр – известный дирижер, Степан – ученый-микробиолог. Работала Тамара Михайловна сначала лаборантом в Институте истории, филологии и философии СО АН СССР, затем администратором в гостинице «Золотая долина», в ГПНТБ, потом в СУНЦ НГУ преподавателем русского языка и литературы, вела там также музыкальную студию. Тамара Михайловна была талантливой, незаурядной личностью. Писала мемуары, эссе на темы литературы, искусства, размещая публикации в сети интернет на ресурсах ЖЖ, на Прозе.Ру. Оставила рукопись книги «Дитя Севера». Ушла из жизни в 2015 году.
Воспоминания. Детство в Якутске
Иду в школу. Утро – ночь. Иду в школу. Мне восемь лет. Тёмная клубящаяся муть со всех сторон. Впереди виден фонарь. Есть он и сзади. И больше ничего – только тёмная клубящаяся муть.
Холодно. На мне надето очень много одежды – чулки, шерстяные носки, ещё одни носки, рейтузы, ещё одни рейтузы, платье форменное, фартук школьный, теплая пушистая кофта, платок, ещё один платок, шапка, шуба, рукавицы, ещё одни, меховые, рукавицы, валенки.
Лицо завязано так, что видит один только глаз. Другой пока отдыхает в тепле платка. А работающий – быстро обрастает густой снежной бахромой от дыхания, так что ресницы слипаются. Надо передвинуть лицо под платком, чтобы смотрел другой глаз.
Никого на улице нет. Надо идти от фонаря к фонарю.
Идти долго, кажется, что очень далеко. Да и на самом деле неблизко.
В школе до 12 часов горит свет. Снова его включат в 3 часа. Когда светло, то видно, что муть стала белая, похожа на туман.
Но это не туман – это мороз. Изо всех домов кверху поднимается дым, но – недолго, он быстро остывает и загибается книзу, ложится на землю. Дышим мы этим морозным дымом. Топят в морозы преимущественно каменным углём, он сгорает не полностью, и поэтому дышим мы и этими несгоревшими частицами.
Снегу на земле мало, и он черный – всё от тех же угольных частиц.
В школьных коридорах – черные тропинки – от следов наших угольных валенок.
Обувь не переодеваем, потому что холодно.
Домой прихожу уже опять в темноте.
Иду и думаю – кто же производит столько мороза?
Тепло – понятно – от солнца и от печки.
А холод – откуда? И зачем он нужен? И ведь всегда-всегда, тысячи лет! Так что вечная мерзлота не растаивает! Вся земля насквозь промёрзла!
Когда мне говорят, что это космос, безвоздушное пространство такое холодное, – мне не верится, потому что ведь на юге – тепло, да и летом – даже здесь жарко бывает.
И идти мне по этому черному морозу страшно, боюсь, что схватит, превратит в льдину и утащит к себе в космос. С тех пор я чувствую себя на земле плохо прикреплённой.
Летом, лёжа на оттаявшей на метр земле на спине и глядя в небо, я боюсь упасть в космос и глупо хватаюсь руками за землю. Особенно в звёздные ночи, когда так и тянет полететь туда.
Но вот я пришла домой из школы. В доме – две печки, так что в каждой комнате по две горячих грани. Папа приносит две громадные охапки толстых дров и ведро угля.
Я сажусь на диван перед открытой дверцей печки и смотрю, что там творится.
Там – всё красно, розово, желто и оранжево! Толстые брёвна превращаются в жар, растрескиваются, рассыпаются, трещат и даже пищат при этом, и от них остаётся совсем немного пепла. Очень жаль бывает закрывать печную дверцу, потому что огонь – это самый милый друг. Хорошо, что топим печи два раза в день, а мамина плита на кухне – вообще не перестает гореть.
И мама торопит скорее раздеваться, мыть руки и садиться за стол, потому что уже наливает большую тарелку борща, а потом ещё накладывает тарелку каши, и приговаривая, что кашу маслом не испортишь, всё накладывает и накладывает его на гречку, так что она уже почти плавает в нём. А потом наливает компот из сухих фруктов.
Так что уже не остаётся ничего другого, как лечь к горячей печке на сундук и сладко поспать, как зверок. И так было 12 зим.
Дача
Мы уезжаем на Дачу. И даже расслабление и благорастворение от этих слов…
Большой новый дом из толстых светло-жёлтых сосен.
С большой верандой. Рядом кухня с ледником. В леднике к концу лета льду уже не оставалось, но всё равно продукты не портились – вечная мерзлота ведь, понимать и уважать надо!
Мама – большая выдумщица! – заказала нам для дачи раскладушки – просто козлы, напоминающие параллельные брусья с натянутым на них брезентом, а ещё – гамаки, в которых можно было подремать между соснами.
По двору бегали молоденькие петушки и учились кукарекать. Пахло сосновым духом, смолой. На лиственницах мы искали наросты смолы и жевали их, это называлось «серой».
Под соснами был большой стол, на нём кипел самовар, для которого нам приходилось собирать шишки, а к чаю Мама пекла пироги со щавелем, который нам опять-таки приходилось собирать тут же возле дачи в лесу.
И там, как ни кажется странным, – после таких морозов! – хотелось и можно было купаться, и даже все научились плавать – на озере. Но, бывало, плывёшь – сверху водичка тёплая, а ноги опустишь пониже – и уже ледяная, скорее их повыше! – помни о вечной мерзлоте, мой мальчик!
Маленький Серёженька всё ходил с лопаточкой и ведёрком и копался в песочке, а Риточка водила дружбу с мальчишками, и они делали какие-то тайники и засады, играли в длинную и сложную игру в казаки-разбойники со стрелками и письмами.
На дачу привозили пианино, каждый раз его громоздко было грузить, я играла летом мало, но его всё-таки привозили.
Я вообще была мечтательница и созерцательница, помню свои любимые аллейки, куда хотела бы вернуться, но не вернусь…
А на той стороне озера – уже горы, и самая высокая здесь – Чучур-Муран. До-о-лго на неё забираешься и – опять-таки – смотришь… Смотришь вдаль – там в дымке виднеется город, а ещё дальше, на горизонте уже – Лена.
Папа любил ходить за грибами. Приедет с работы, поужинает и успевает ещё по окрестностям побродить, поискать груздей. А утром мы сбегаем за маслятами, и мама нажарит нам их с молодой картошечкой. А то собирались большой компанией на нескольких машинах в горы – за грибами или за ягодами.
Там ведь всего этого много! Там – ВСЕГО МНОГО!
Огромная река, огромные расстояния, высокие сосны и лиственницы, целые поля лесной смородины – чёрной и красной, горы покрыты сплошным ковром брусничника, и собирают её «скребками» – такими ковшиками с зубьями наподобие расчёски, целые поля желтых и фиолетовых ирисов и сиреневых незабудок вокруг лужиц, вытаявших в мерзлоте.
А однажды я даже видела розовые горы – они заросли ландышами!
Там все знакомые цветы – другого цвета: подснежники – жёлто-лиловые, ромашки и незабудки – сиреневые, а ландыши – розовые. А ещё горы бывают розовыми от Иван-чая.
Рядом были пионерские лагеря, они жили своей жизнью. Строем проходили купаться и скандировали:
Раз-два, Ленин с нами!
Три-четыре, Ленин жив!
Выше ленинское знамя,
Пионерский коллектив!
Но что там было хорошо – так это их костры! Строили огромный вигвам из целых деревьев, высотой в пять метров, и зажигали – а мы бегали туда и, неузнанные, скакали вокруг него, опасаясь жара.
А ещё ходили в кино в другой дачный посёлок, километров за семь. Я долго помнила дорожки и тропинки туда, куда когда надо свернуть. Там мы смотрели «Тарзана», «Белоснежку и семь гномов», «Пекарь императора», «Бродягу» – в большом сарае с земляным полом и простыми скамейками без спинок.
Но в начале августа по ночам уже бывали заморозки, потом быстро всё желтело, сворачивалось, и хоть в начале сентября стояло прекраснейшее бабье лето, но север уже грозил пальцем.
Для меня с дачей связано ещё одно прекрасное воспоминание. У папы была служебная машина – «Победа», и вот, если мы задерживались за городом ещё и немного на сентябрь, то меня на этой служебной машине привозили после школы.
Ледоход
Ну-ну, угомонись, северный темперамент, живописать преступления якутского Мороза!
Ну, да, обрастали стекла окон толстым слоем льда, но ведь разогревал Папа два маленьких утюжка на плите, подставляла Мама большой таз под окно – утюжки плавили лёд, и стекала вода в таз, и окна очищались!
Ну, конечно, никто не избегал попробовать лизнуть морозную ручку двери, чтобы проверить – прилипнет ли, и убеждался, что прилипал исправно и стоял, как дурак, с прилипшим языком, пока не выбегала Мама и не отливала тёплой водой!
Но ведь никто из нас – стараниями Мамы одевать и укутывать, а ведь как сопротивлялись! – не обморозился!
Но даже 10 месяцев зимы потихоньку подбирались к концу – и вдруг – снег исчезал!
