Только что был – и нету! Ни ручьёв, ни луж – снег просто испарялся!
На смену ему приходила пыль. И на смену морозу – жара. Но Лена ещё долго стояла во льду… Уже и экзамены в школе кончались, когда проходил слух, что «Лена пошла!» И мы, сдав очередной, бежали к ней.
Вообще-то, обычно, до неё далеко, и там, где сейчас шла большая, важная и уверенная в себе вода и, как победные трофеи, несла на своей груди льдинные поля толщиной в три метра, – летом заливные луга с кустиками и пасутся кое-какие коровки.
А теперь она рядом, и иногда даже заходит в город и даже подтопляет ближние улочки, а там баня, и что характерно, одна из двух в городе.
И вот стоим, и все, кто может прийти сюда, стоят, и смотрим, как идёт она – Лена…
Ух! Как она идёт! Откуда-то с Юга идут эти льдины, величиной с большой дом, и она их ворочает, и крутит, и сталкивает, и собирает в громадные кучи, а потом разбегается – и разбивает эти кучи, как городошную крепость.
Ба! Сейчас пришло в голову, что русская игра в городки возникла из таких наблюдений! Ну конечно!
Стоять и смотреть на это зрелище можно бесконечно, а подумаешь, что Она и ночью идёт, но от неё холод и ветер, что чревато очередной ангиной.
Ангины – это наш бич. Сколько мы ими переболели!
Но как Лена пройдёт и уйдёт в свои берега, начинается лето.
Экзамены сданы, в городе жара, сушь и пыль.
У нас дома
Мы прилетели в Якутск в 1951 году. Летели, мне помнится, четверо суток. По дороге почему-то кто-то рассказывал о том, что по улицам в Якутске ходят медведи. Сказка – ложь, да в ней намёк, поэтому не верилось, но всё же что-то подобное ожидалось. Летели и садились, ждали, летели, садились. При взлёте и посадке – воздушные ямы, рвота, закладывало уши.
Боже, что пережила, наверное, Мама, когда Риточка была уже зелёная и холодная, Папа вынес её из самолёта на руках, думали, что не выживет.
Серёженька был ещё маленький и больше спал. Какая была я – не помню, наверное, с вытаращенными глазами.
Ведь другого пути и до сих пор нет, какую-то часть пути надо всё равно лететь. Обратно, через 12 лет, мы все вместе неделю ехали на поезде.
Но «у каждой у медали есть другая сторона» – после такого перелёта все последующие полёты – «семечки», тем более, что стали летать ТУ.
Но о чём мне хочется вспомнить – там ведь не было лёгкой промышленности, грузовые перевозки – по Лене, в короткий летний сезон, и поэтому там не было самых обыденных и простых необходимых вещей. А приехали мы с несколькими чемоданами.
Папе выдали казённую мебель – канцелярские столы и стулья, железные кровати. Но Мама произвела чудо – у нас всегда было красиво и уютно. Она купила тканей и завесила многочисленные окошки драпировками и тюлем. На канцелярские стулья, кресла и диван сшила длинные чехлы с оборками из чудесного немецкого поплина с необыкновенными цветами. Помню удивительный, ею вышитый ковёр с ромашками и васильками, а в середине – влюблённые! И ещё она вышивала крестиком целые картины и подушки. Мама шила нам с сестрой платья, тоже с вышивкой.
Но вспоминаю я это не просто так – важно было то, что эту неустроенную, неприглядную жизнь Мама сумела сделать прекрасной, она скрыла бедность и убожество колченогой мебели и стен, задрапировав их тем, чем могла.
И отсюда, наверное, во мне оформилось такое уважение к природе, которая в любое время года украшает землю – цветами и листьями, снегами – даже дожди и слякоть в этом контексте я тоже воспринимаю как декорацию.
А второй смысл этой Маминой науки в том, что в наших силах сделать жизнь такой, какой мы хотим её видеть. Ведь так легко – ничего не сделать и выть от безобразия жизни! Так легко держать перед глазами убожество и грязь мироздания и стенать и проклинать всё сущее. Конечно, задрапировав, его не уничтожишь, но научить детей умению наладить свою хотя бы жизнь, создать своими руками счастье жизни, не акцентировать внимание на безобразном, грязном, не колоть глаза правдой – зачем вообще «колоть глаза»? – отмыть, отскоблить, очистить от скверны эту жизнь и выбросить на помойку ошмётки, огрызки, обломки – всю нечисть! – этот урок, может быть, и не думая об этом, Мама нам всем преподала.
Поэтому и выглядит моя картина детства как лакированная картинка.
И что бы потом со мной ни случалось, а были и очень горькие моменты, я всегда всё-таки ощущала себя счастливой, родом из счастливого детства, прирождённо-счастливой – и не завистливой, не ущербной. Ведь зависть рождается и чувствуется особенно остро в детстве.
Поэтому и сейчас я, пользуясь компьютерной терминологией, всё мрачное, тяжёлое, больное и тягостное выбрасываю в корзину. Я знаю, что оно там есть, но не хочу держать перед глазами, не хочу смаковать его, не хочу вспоминать о нём. Поэтому я никогда не напишу о самых горьких моих переживаниях. Поэтому в не всегда благополучной жизни я ищу и нахожу «изюмины».
Поэтому я никогда не ставила своим ученикам двойки. Я просто убеждала их, что можно сделать работу лучше и пробовала научить. Иногда получалось очень удачно.
Сама я не очень уж трудолюбива и рукодельница, даже напротив – скорее лежебока и книгочея, но хоть как-то гармонизировать жизнь вокруг себя – мне приятно. Вот только бы сил побольше!
И всё это – от Маминых драпировок! Спасибо ей!
Тепло на Севере
Папа, будучи депутатом Верховного Совета, довольно часто летал в Москву и привозил оттуда два больших чемодана гостинцев. Там были черная и красная икра в круглых банках, «Мишки косолапые», «Трюфели», мандарины и обязательно Маме подарочная коробка «Огни Москвы». Совсем недавно я узнала, что это была «Шанель номер пять» в советском варианте. У Мамы всегда были красивые платья, и все они, и шуба, и платки несли этот тёплый женственный запах. Когда недавно я, наконец, узнала запах «Шанели», я сразу же воскликнула: «Так это же мамины духи!»
Мама с Папой уединялись в их спальне и долго не спали, шептались, видно, Папа рассказывал Маме, что там было – на сессиях. Потому что ясно было, что у них есть какая-то тайна. Утром они долго спали, и Мама выходила счастливая.
Накануне она напекала много пирогов и плюшек, так что аромат их вперемешку с мандаринами – был ароматом счастья.
Депутатов, по-видимому, в Москве развлекали, и Папа привозил иллюстрированные программки Театра оперетты с фотографиями Татьяны Шмыги и сценами из оперетт. Я их очень любила разглядывать.
К Новому году привозили большую ёлку, Папа устанавливал её, и все наряжали, навешивали обязательно, кроме игрушек, ещё и орехи и конфеты, яблочки и мандарины. Накрывали праздничный стол. И даже нам, детям, наливали немного шампанского.
Всегда хотелось досидеть до 12 часов, но это казалось так долго, что мы засыпали, но всегда просили, чтобы нас разбудили.
Мама и Папа были самыми красивыми и добрыми, а мы – дети – самыми счастливыми. И этот дом из четырёх комнат, с двумя печами, десятью окнами и собакой Марсиком, был погружён в безмерный океан холода и мрака (как в «Солярисе»).
И вот тут уж я начну «философствовать»! Север – это место, где Земля остывает. Как чайник. И стремится сравняться по температуре с Космосом. Это значит, что энтропия повышается. Количество минусовых градусов в сотни раз превосходят плюсовые, как будто некий талантливый Серёжин студент умело подхватывает монетку почти на одних решках. Система приближается к равновесной. Противостоять ей может только тепло человеческих отношений. Низкий градус холода провоцирует высокий градус человеческого участия.
Француз Жюль Элькем за три года прошёл 12 тысяч километров по побережью от Норвегии до Берингова пролива, один с собаками. Этот сумасшедший шел и день, и полярную ночь. Что ему пришлось пережить, можно представить! И вот он говорит, что самыми сильными впечатлениями были – горячие встречи с людьми.
Север – великий воспитатель. И как хорошо! Человеку не надо быть строгим, а только проявлять любовь и заботу. А функции наказания и внушения берёт на себя сама природа.
Если когда-нибудь китайцы вытеснят русских на север, так ведь это благо будет! Появится порода людей, состоящих из одних только достоинств. Температурные минусы превратятся в человеческие плюсы.
Злой завиток. Страшное лето в пионерском лагере
В девчоночьем детстве была у нас такая «примета» – проверяли характер, – если взять волосок, быстро провести его между крепко зажатыми пальцами, и он завьётся крутой спиралькой, то значит, чей волосок – тот злой человек.
Вот такой крутой завиток сделала судьба в 1964 году.
Мы обязаны были пройти летнюю педпрактику в пионерском лагере. Не знаю, по какому стечению обстоятельств, возможно, и по причине некоторой политической неблагонадёжности я вместе с тремя близкими подругами оказалась в этом сезоне в лагере МВД.
Тяжёлое давление началось уже с момента оформления на Петровке 38. Дисциплина, единство и порядок – страшные враги для романтиков. Нас отправили ещё до открытия сезона прибирать и отмывать домики после зимы. И мы сразу обнаружили, что наш лагерь имеет соседа – летнюю базу для душевнобольных. Там находились молодые парни из армейских частей, потерявшие разум на службе, и больные белой горячкой от алкоголизма.
Мы их – услышали. Они бродили за проволочным забором и кричали, стонали, выли, вопили. В нашем пионерском лагере целый день из репродуктора звучала музыка, она была фоном, и поэтому я даже не помню, что там передавали, наверное советские песни. А днём в тихий час музыка выключалась, и очень хорошо все эти дикие страшные вопли было слышно – дети замирали от страха.
Какому-то начальнику идея разместить два этих лагеря рядом показалась удачной.
Жители соседнего села работали в этих лагерях.
Когда мы с детьми ходили гулять по окрестностям, мы обязательно были должны пройти мимо сумасшедшего лагеря. И эти страшные люди провожали нас глазами.
Начальником нашего лагеря был бывший начальник тюрьмы, воспитательницами – надзирательницы из женской тюрьмы, а мужская часть вожатых – милиционеры. Везде нужно было водить детей строем, даже в столовую.
В моём отряде оказался мальчик, больной лунатизмом.
По ночам он вставал и проходил из одной палаты в другую мимо моего закутка за ширмой и проводил рукой по занавеске, за которой я спала, а у меня от страха шевелились и поднимались волосы. Раньше я не верила, что такое бывает в самом деле.
Во вторую смену в старшем отряде повесился мальчик.
Шло кино в большом сарае, весь лагерь смотрел, а он вышел и повесился на ближайшем дереве. Говорили, что был влюблён в девочку, а она на этом сеансе села рядом с другим мальчиком. И он пошёл и повесился.
Понаехали следователи, всех нас допрашивали. Начальника отстранили от работы, и он пил водку бутылками и не пьянел. Сама видела на ночных дежурствах, когда мы должны были обходить лагерь.
Однажды в тихий час я вышла из домика и оказалась среди сплошного потока воды, которая лилась с неба, как река, так что дышать было нечем. Мне казалось, что я иду по дну бурной реки, преодолевая сильное течение, вода толкала меня, крутила, я тоже как бы обезумела и, ничего не понимая, пробивалась, потому что – вот же он – домик, рядом, но шла я, кажется, минут пятнадцать. Всё вокруг гремело и ревело, гром не прекращался ни на секунду. Такие вещи можно видеть в кино, по телевизору, можно о них прочитать. Но это было со мной.
Назавтра мы с нашими молодцами-милиционерами пошли смотреть на просеку в сосновом бору, которую проделал ураган. Это было метрах в пятистах от лагеря.
Ширина просеки метров двадцать – толстенные высоченные сосны лежали выкорчеванными с корнями, сражённые и поваленные какой-то невероятной силой.
Некоторые, по-видимому, взвивались в воздух, падали на соседей и лежали расколотыми на части.
Ураган или смерч прошёл узкой полосой совсем рядом с сотнями детей и больных. Подвинься он на сотню-другую метров, я бы не писала сейчас.
В то лето было много страха и подавленности, так что и «живописать» неуместно. Злое лето. От людской ли злости прошёл этот смерч, или, наоборот, – он готовился и отравлял людей – кто знает.
Не люблю вспоминать подобное – но вспомнилось после американской трагедии.
Это был первый мой московский год
Два месяца жила у дяди Миши, а потом он мне нашёл квартиру.
На улице, параллельной Якиманке, кажется Димитровке, в Замоскворечье, напротив Литературного музея. Знакомые дамы оттуда и нашли мне эту квартиру. Там жила одинокая старушка. Я должна была спать на старом кожаном диване. Но в нём было столько клопов!
И я их ужасно боялась. Поэтому собрала какие-то тряпки, одеяла и стелила себе спальное местечко в углу. Но клопы и там меня находили!
Вскоре старушку увезла скорая помощь с астмой, и я осталась наедине с клопами.
Вдруг однажды приходит молодой человек кавказской наружности и говорит, что он – племянник моей старушки и будет жить здесь же.
Он спал на клопяном диване, а я в своём углу на полу.
Однажды он пригласил меня в ресторан. Тётя Люба сшила мне красивое платье из красного твида, у меня ещё была коса, и в таком виде я пошла в ресторан.
У меня не было страха перед ресторанами, потому что до этого я несколько раз бывала там с Папой. А тут меня вдруг стали приглашать танцевать разные мужики, и я всем отказывала.
Мой спутник мне говорит:
– А знаешь, почему все на тебя смотрят? Потому что ты здесь самая молоденькая!
Я стала проситься домой. Когда пришли в квартиру, то этот человек начал агрессию. Я дралась и оборонялась изо всех сил! Наконец он понял, что ничего от меня не добьётся, и ушёл.
Это был хороший урок – тогда я поняла, что если не захочу, то никто никогда от меня ничего не добьётся. Мне, правда, и в голову не приходило, что меня можно было просто оглушить ударом по голове.
Однако наступал новый год, и видеть мне не хотелось абсолютно никого.
Да и некого было видеть, я трудно сходилась с людьми.
И вот я встречаю Новый год одна, вернее, в компании клопов.
К ночи они повыползли изо всех щелей и, приподнявшись и вытянувшись на всех своих шести ногах, вытаращили свои гляделки и очень пристально смотрели на меня.
Я сидела всю ночь на одиноком стуле за пустым столом и училась принимать от жизни грустные подарки.
Фантазия-экспромт
Пианино привезли зимой в сорокаградусный мороз в большом деревянном ящике из шершавых досок, поставили посреди комнаты и не велели распаковывать двое суток, чтобы согрелось постепенно.
Мы ходили вокруг него и изнывали от нетерпения. Вот оно стоит у меня и сейчас – по левую руку! Красивый и прекрасный инструмент – «Красный Октябрь». Тогда такие инструменты делали из конфискованных немецких деталей. До сих пор он отлично звучит.
Серёженьке было четыре года, мне – десять, а Риточке – четырнадцать.
В музыкальную школу отправили меня. Первые шесть лет моей учительницей была Гутта Моисеевна – высланная литовка. Тогда в Якутске много было сосланных из Прибалтики.
Жила она от нас недалеко, и на уроки я ходила к ней домой. Боялась я её ужасно. Хотя она была добра ко мне. Она учила меня так, как учила её в детстве немецкая бонна. Самое главное – держать руку «яблочком».
И я на уроках глохла, все усилия были направлены на то, чтобы никакой палец не выпирал и не проваливался. Я очень любила Гутту Моисеевну, но руку она мне так и не поставила, зажатость в локте и плече осталась.
И всё-таки я любила ходить к ней – у неё были два хорошеньких сына – близнецы Иша и Миша. Их всё время кормили какими-то оладьями.
А на окнах – необыкновенные шторы с поющими птицами – клювики у них были раскрыты. Была ещё совсем старенькая бабушка, которая так и не дожила до возвращения на родину, и похоронили её в вечную якутскую мерзлоту. А муж её – врач – работал ветеринаром.
Так я и училась, как «барышня». Музыкальная школа была далеко, я часто болела, или были большие морозы, и поэтому на сольфеджио и гармонию я попадала редко, плохо понимала, хотя и получала пятёрки. Халтура какая-то была в школе.
