Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга четвёртая
Евгений Иванович Пинаев
Роман воспоминаний Евгения Ивановича Пинаева сочетает в себе элементы дневниковой прозы и беллетристики. Автор оглядывается на свою жизнь от первых «верстовых столбов» времен учебы в художественном училище до тех, которые он воздвиг в портах разных морей и на Урале 1990-х. Вниманию читателя предлагается авторская версия романа.На обложке – фрагмент картины автора: «Сантьяго де Куба. На автобусной остановке» (1964) Книга содержит нецензурную брань.
Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца
Книга четвёртая
Евгений Иванович Пинаев
Редактор Борис Евгеньевич Пинаев
Корректор Борис Евгеньевич Пинаев
© Евгений Иванович Пинаев, 2023
ISBN 978-5-0060-8494-0 (т. 4)
ISBN 978-5-0051-8175-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Если вам нужны искусство и литература, читайте греков. Для того, чтобы родилось истинное искусство, совершенно необходим рабовладельческий строй. У древних греков рабы возделывали поля, готовили пищу и гребли на галерах, а горожане в это время предавались стихосложению и упражнениям в математике под средиземноморским солнцем. И это было искусство.
А какой текст может написать человек, посреди ночи роющийся в холодильнике на пустой кухне? Только вот такой и может.
Это я о себе.
Харуки Мураками
Часть первая.
«Кузьма»
Здесь хорошо помечтать о минувших днях и канувших в прошлое лицах и о том, что могло бы случиться, но не случилось, чёрт подери!
Джером Клапка Джером
Как быстро пролетело короткое уральское лето! Впрочем, я его, в сущности, не видел, так как превращал хлев в «башню из слоновой кости», где мог бы, отгородившись от внешнего мира, предаваться пачканью холстов, умственности за книжками и письменным столом, а иной раз и общаться с Бахусом, буде старый хрыч заглянет ненароком.
Подруга задумывалась о последствиях, однако даже помогала в строительстве по мере возможности и наличия сил. Были и другие помощники, но главный вклад в завершении великой стройки индивидуализма внёс мой друг Умелец. Без него не загорелась бы «лампочка Ильича», не появилось бы множество полезностей, без которых немыслимо существование хомо сапиенса даже в эпоху перемен, когда приходится отказываться от этого и того, а то и от того и этого, а порой даже наступать на горло собственной песне, похожей на стон по определению поэта—демократа, изображённого Крамским «в период „Последних песен“».
Конечно, строение имело все признаки так называемой «малухи», но когда к большому окну добавились иллюминаторы, много лет ждавшие своего звёздного часа, когда у камелька повис судовой колокол, а прочие морские инструменты разместились на отведённых им местах, когда акула—молот, которую я некогда выпотрошил и набил опилками на поисковике «Прогноз», повисла под потолочной балкой, бывший хлев завершил метаморфозу и обрёл имя собственное – Каюта.
Первым делом я начал перетаскивать библиотеку. Между делом заглянул в книжку Вэ Вэ Конецкого «История с моим бюстом» и наткнулся на фразу: «Только рабство создало возможность более широкого разделения труда между земледелием и промышленностью. Благодаря рабству произошёл расцвет древнегреческого мира, без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и науки; без рабства не было бы и Рима. А без основания, заложенного Грецией и Римом, не было бы также и современной Европы. В этом смысле мы имеем права сказать, что без античного рабства не было бы и современного социализма». За эту фразу, выписанную на листочке и попавшую на глаза бдительным органам, лейтенант Конецкий получил вздрючку, хотя и пытался объяснить, что слова принадлежат не ему, а сподвижнику Маркса Фридриху Энгельсу.
Прочитав сие, я подумал, что японец Мураками вряд ли читал нашего замечательного писателя—мариниста. Он всё-таки больше интересовался русской классикой и довольно часто ссылался на её корифеев. Но Фридрих Энгельс тоже классик в своём роде, так может Харуки заглядывал в его труды, после чего и написал то, что я вынес в эпиграф? Эта цепочка растрогала и позабавила меня, и я, воспользовавшись временным отсутствием подруги, немедленно поднял тост за связь времён и мыслей, запечатлённых в печатном слове, за почивших Вэ Вэ и Фридриха и за здравствующего Мураками: он, хотя и японец, но тоже человек, вдобавок пишущий так, что это позволяет мне время от времени цитировать его. Во всяком случае, чаще, чем Вэ Вэ.
Тост меня размягчил и даже погрузил в сентиментальную истому, из которой вернуло к реалиям жизни настойчивое бряканье в ворота.
Прохор Прохорыч Дрискин, заглянувший ко мне на новоселье, опустил губы ниже подбородка: «Зачем ЭТО тебе?» «Затем, что ЭТО – мне, а не тебе!» – ответил ему с восторгом, и он, заткнувшись, подтянул губы к носу. Обиделся его сиятельство! Неужели за то, что не продал ему свою избёнку и не позарился на предложенные в обмен хоромы, которые он собирался купить мне где-то у леса, в комарином краю на окраине посёлка?! Всё-таки не исчезло в людях стремление к стяжательству, стремление собрать свои владения в единый кулак и образовать эдакое удельное княжество.
Убыл господин Дрискин восвояси, а я начал обживать новодел.
Недавно попалось мне на глаза греческое слово «агорафобия», которое переводится как «страх перед рыночной площадью». И это якобы болезнь. Автор, в романе которого я наткнулся на словечко, называл заболевание «тоской по дому» и считал, что оно не приличествует взрослому человеку. Это почему же, позвольте спросить? Не спид же заклятый, не сифилис и не заурядный трепак. Приличная, я бы даже сказал благородная, интеллигентная болезнь. Даже полезная для некоторых особей с шилом в заднице. Что может быть приличнее желания уединиться, исчезнуть из поля зрения «общества потребления»? Тем более, что моя «агорафобия» – плод не страха, а равнодушия к «площади» с её нынешними ценностями. Христос изгнал менял из храма, но где он, нынешний, который мог бы турнуть эту братию из храма жизни?! Нет его. Это они заняли его место, хотя и прикрываются именем Христа. Поэтому Каюта, ставшая оборонительной башней против засилья пошлости, хлынувшей из «ящика» и с газетных листов, действительно стала, в некотором роде, твердыней, у подножия которой плескались мутные волны житейского моря.
«Как ни крути, у каждого человека есть в жизни своя вершина, – заметил Мураками, любящий порассуждать о подобных коллизиях. – И после того, как он на неё взобрался, остаётся только спускаться вниз. Ужасно, но с этим ничего не поделаешь. Никто ведь не знает, где будет его вершина». И если японец имел в виду что-то другое, то я – именно это: сынов произвёл, деревья посадил, а построив при доме Каюту, могу сползать к подножию и доживать, сколько осталось из отпущенного мне судьбой—индейкой, цена которой – копейка в нынешний базарный день. Так что агорафобия – тоже фобия. Защита от базара.
Карабкаясь на вершину, я время от времени получал известия, что кто-то из друзей уже взобрался на свою, успел спуститься, а то и сорваться вниз на середине спуска. Я прощался с ними и продолжал лезть. Назад дороги всё равно не было. Можно было только оглянуться и вспомнить тех, кого успел обогнать. Однако смерть Стаса Варнело меня потрясла. Почему? Мы не были друзьями, что называется, неразлей вода. Добрыми товарищами и хорошими приятелями – да. Но Стас как бы олицетворял собой лучшие годы моей жизни, пришедшиеся на баркентины. Для меня он был бессмертен. Годы и расстояния делали его таким. Я старел и усыхал, покрывался мхом, а из далёкого Кёнига неизменно слышалось: Стас ходит под польским флагом, Стас боцманит на греческом сухогрузе, Стас там-то и там-то.
Наша переписка, и без того не слишком оживлённая, оборвалась давно и сама собой. Последнее письмо я получил от него после возвращения Стаса из Нигерии на рефрижераторе «Туркменистан». Была в конверте и фотография с надписью: «В устье реки Бенин». Все такой же могучий Стас, голый по пояс, босой, с подвёрнутыми штанинами, стоял у релингов на фоне кудрявых береговых зарослей. О себе – два слова, и ещё два слова о том, что повстречался ему на подходе к Лагосу английский банановоз «Ибадан Палм». Дескать, может это будет интересно для меня. Ещё бы – далёкое эхо, родное и приятное!
На фотографию я наткнулся, когда ворошил, перебравшись в Каюту, свой архив. Что-то сортировал и рассовывал в папки. «А почему бы не написать Стасу?» – подумалось мне. Написал и получил ответ от Бэлы, его… вдовы:
«Здравствуйте! – писала она. – Пишет вам жена Стаса Бэла. Очень грустно об этом писать. Стасика уже нет с 2001 года 17 октября. Он утонул у китайских берегов, под флагом Либерии. Он решил сделать ещё рейс, последний, чтобы достроить дом. Была ночь, сильное течение – и его не смогли спасти. Сын Вадим говорит, что во всём виноват капитан. Мне очень плохо без Стасика. После случившегося у меня был инфаркт, а потом инсульт. Похоронила пустой гроб, поставила памятник и себе выкупила место рядом с ним. Просто не хочется жить, но стараюсь ради детей. Сын Вадим ходит капитаном от американской фирмы. На днях улетел в Японию. Дочь Регина работает в Польше, так что я доживаю одна.
На днях перебирала бумаги Стаса и вспомнила о вас. И тут получила письмо. Спасибо, что не забываете старых друзей. Почти никого не осталось. Все ушли [в] тот мир. Высылаю последние снимки. Это мы со Стасом сфотографированы перед отходом. Ему тут 66 лет. До свиданья. Варнело Хелга. По паспорту я – Хелга».
Вот такое письмо…
Я вспомнил о Стасе – написал письмо, Бэла… нет, Хелга вспомнила обо мне – получила его и прислала весточку. Вот что значит перебирать старые фотографии и бумажки!
Пятьдесят лет в морях! Не всякому мариману удаётся такое. Редкому. Стасу выпала эта карта. Жаль, без козырного туза. Океан его не отпустил. Забрал целиком. Это я вздыхаю и распускаю сопли, толкую о романтике, сидя за тысячу миль от Нептуньих владений. Стас просто трудился. Работяга и вечный пахарь. Ему было не до красивостей: изо дня в день, из года в год – волны, шторма и ветер… Океан ежедневно забирает сотни жизней, так почему бы ему не прибрать к рукам самого достойного, который с шестнадцати лет вверял себя только ему? Полвека в море – с ума сойти! В голове не укладывается это количество лет. А каково Бэлке (для меня она, как ни крути, так и останется Бэлой)? Встречать и провожать, провожать и встречать, снова провожать и ждать, ждать, ждать… Подруга говорила, как было ей тяжко оставаться одной, ждать и однажды не дождаться. Она дождалась, а на долю Бэлки выпало иное. Море, увы, вносит свои коррективы, потому как оно – стихия. А ей всё равно, ждут ли тебя или не ждут, плачут ли по тебе на берегу, опуская пустой гроб в могилу.
Я сидел над письмом и ломал голову в поисках самых нужных слов утешения – и не находил их. Да и что – слова? Всё пустое. И тут появился Бахус. Он меня и утешил. Мы справили горькую тризну. Бахус утирал свою стариковскую слезу, я плакал о прошлом, с которым, наверное, простился только сейчас.
А потом из города нагрянула команда «МЧС» – Командор и три бравых экс—полковника: Поэт, Афганец и Телохранитель. Вспомнили о существовании анахорета и прикатили на здешние берега в помятой «копейке». Друзья разгружали багажник, я кудахтал рядом, а ландскнехт Сёма, решивший засвидетельствовать почтение своему соседу, разглядывал автомобиль пилигримов с пренебрежением, достойным слуги олигарха, который катается на крутых авто. Для Сёмы средством передвижения, стоящим внимания, был только джип. На худой конец «шестисотый». Именно на худой конец, потому что джип у Прошки угнали лихие люди, когда он ревизовал самый шикарный сортир в центре города, вот и пришлось снова пересесть в «мерс». Сёма даже качнул «копейку», поставив копыто на бампер.
– Нравится лошадка? – спросил Афганец.
– Кляча! – дал оценку ландскнехт.
– Да, не Рио—де—Жанейро, – согласился владелец «клячи». – Скорее Росинант, зато служит хозяину верой и правдой.
– А вида никакого! Настоящее авто – это шик и блеск! – Глаза у Семы блеснули хищной кошачьей желтизной и сразу покрылись мечтательной плёнкой, мутной, как у курицы. – Главное – пустить пыль в глаза. По машине судят о владельце. Увидит конкурент крутую иномарку и почувствует в кармане кусок жидкого дерьма.
– В конкурентной борьбе главное быть незаметным, – пустился Афганец, ставший недавно директором винокуренного завода, в профессиональную дискуссию.
Мне всё это надоело.
– Сёма – наёмник сортирного олигарха Дрискина и владельца вон той Бастилии, – пояснил я. – А к кому наймёшься, от того и наберёшься. Один дерёт деньгу с обкакавшихся соотечественников и кормит этого борова, а боров поставляет хозяину субпродукт для биотуалетов, которые тоже дают доход. Оранжерея у них! А деньги, в отличие от роз, не пахнут.
– Придёшь за опохмелкой, не дам самогонки, – пообещал обидевшийся ландскнехт. – «Субпродукта» отвалю! – и отвалил к себе.
– А ты, Миша, никак загудел? – спросил Командор.
– Есть маненько. Потом объясню, в Каюте.
– Мы и приехали, чтобы взглянуть на неё и отметить завершение стройки века, – пояснил Телохранитель причину их появления, а Поэт тут же разродился экспромтом:
Творец без водки, как без ветра парус.
Известно это испокон времён:
Сосуд, который не наполнит Бахус,
Употребит, чтоб вымыть кисти, Аполлон.
– Спиши слова, – улыбнулся я.
– В Каюте, – пообещал он.
От Каюты гости были в восторге. Оглядели все углы, всё ощупали и обнюхали. Я же, увидев, что Телохранитель принялся откупоривать бутылки, вскрывать консервы и шарить глазами по полкам в поисках стаканов, подал ему стопки и вручил Командору письмо Бэлы—Хелги. Афганец, самый немногословный и неторопливый, как и положено деловому человеку, даже слегка застенчивый и скромный, как и положено сугубо положительному человеку, к тому же не пьющему, потому как за рулём, с улыбкой следил за неугомонным Поэтом, который разразился новым экспромтом:
Служил ты Бахусу исправно,
А нынче пишешь почём зря
Машинописные творенья —
В них все смешалось в долях равных:
Земля и небо, и моря.
Вдохновение неудержимо тащило его по поэтическим кочкам, и он, заряженный им, вещал, уставив в моё лицо возбуждённый взгляд:
И приключенья, и лишенья,
И негры, и российский люд,
И деревенское именье,
Где ценят Боцмана творенья
И где ему всегда нальют.
– Шиш! Не всегда, – заикнулся я. – Иногда и по шее дадут.
Он отмахнулся: не мешай! И продолжал, ухватив меня за рукав:
Где – лучше всех – людей собаки
В унылый час поймут,
Где даже раки в буераке
Краснеют на пиру, как маки
И с пивом – сраму не имут.
А нам, друзьям, одно осталось:
Рюкзак с бутылками собрать,
И, как уже давно мечталось,
От города отъехав малость,
В Каюте с Боцманом поддать!
– Эк тебя прорвало… – проворчал Телохранитель. – Фонтан!
За вольный труд, за виноделье,
Что распахнуло горизонт,
За дружбу нашу, за веселье,
За… – он запнулся. – За предстоящее похмелье,
И, значит, за стакашек звон.
– Ур—ррр—ра! – поддержал его дружный хор, а Командор, вернув мне письмо, принял стопарь из рук Телохранителя и сказал:
– Сначала давайте помянем боцмана Стаса Варнело, а уж потом поднимем во здравие Боцмана здешнего, за его Каюту, даже за похмелье в конце концов. – И вот что он сказал ещё, обращаясь ко мне: – Миша, я понимаю тебя… Слезами горю не поможешь. Но иногда они в самый раз – помогают. Горе его жены тем более естественно, но что делать-то!? Всю жизнь свою Стас отдал морю. Полвека, говоришь?
