– С шестнадцати лет…
– Полвека! Служил ему верой и правдой, и море не отпустило его, не захотело расстаться, когда он захотел это сделать. Форсмажорные обстоятельства, что тут скажешь? Не сочти мои слова за кощунство, но такая смерть для моряка, быть может, если не закономерный, то достойный финиш. Из моря вышел и в море вернулся. Навсегда.
Такие вот слова были сказаны…
– Я тебя понимаю… Может, ты и прав. Наверное, прав. Если бы ещё существовала Дорога, о которой ты писал в своих книжках: «Там встречаются все, кто потерял друг друга в этой жизни»…
Он хмыкнул, признав СВОЁ. А дальше мы повторили диалог из его повести.
– «Ладно… А ты, значит, думаешь, что Дорога есть?» – спросил я, Гараев.
– «Да, я правда так думаю» – ответил Командор.
– «И мы ведь пойдём вместе?»
– «Конечно».
– Боцман Майкл, – вмешался Телохранитель. – Дорогу осилит идущий, а стопку – пьющий. Мы скорбим вместе с тобой, но, увы, нам ещё предстоит обратная дорога длиной в сто вёрст.
– Ладно, ребята…
Станет ветер мне петь свои гаммы,
Будет вечность звучать на слуху…
Лишь не топайте сильно ногами,
Те, которые там, наверху.
– Неужели сам? – вытаращился Поэт. – Спиши слова.
– Это – Давид Лившиц, – ответил я. – А свои, если не забыл, «спиши» ты для меня. Машинка к твоим услугам.
– Охотно! – ответил Поэт.
Я показал гостям снимки, присланные Бэлой. Начался разговор о море, о Стасе, о смысле жизни, глубокомысленный спор, свойственный подвыпившим людям. Потом подруга пригласила нас в избу, к обеденному столу. Откушав, отправились на берег, где допили остатки горячительного. Гости засобирались в обратный путь – и вот уже «копейка» вскарабкалась на взгорбок и скрылась из глаз.
Я вернулся в Каюту и присел к столу. Из-за букета лесных коряжек, [воткнутого] в ведёрко для шампанского, выглядывала ополовиненная бутылка «Балтийской». Предусмотрительный Телохранитель, помня о «завтряшнем похмелье», сунул туда заначку и шепнул, ещё до прогулки на берег, что завтра мне не нужно идти на поклон к обидчивому соседу.
Всё, сказал я Бахусу, принявшему вид бутылки, жажду завтра буду заливать квасом. Хватит! Даже кукиш показал, подкрепив твёрдость намерений сей незамысловатой фигурой. Тут окна вдруг заслезились дождиком, мягко качнулись лапы пихты и ёлки над могилой Карламарксы, и что-то прошептали вершины листвянок. [Как видно], посоветовали мне прилечь: «Морская пучина тебе не грозит вечным покоем. Твоя Дорога начнётся на этой лежанке, но если не пришёл срок, проспись до ночи, очисти башку от хмельной дури».
Я последовал их совету.
Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья,
Чтоб вечно жили дивные печали.
Ты превращён в моё воспоминанье.
А «воспоминаний», увы, накопилось уже слишком много. Вот и Стас превратился в одно из них, «чтоб вечно жили дивные печали». Но дивные ли они? Во всяком случае, Стас, я простился с тобой, бессмертным, как думал. Однако мы не макреоны, как называли долговечных древние греки. Живём, сколь отпустит судьба, а она, подлая, любит играть в орлянку, поэтому Стас – на дне, в синей холодной мгле, а я не могу уснуть. Чёрт, даже надраться не смог как следует!
У озера Командор спросил, каким образом Бэла превратилась в Хелгу, а я не смог ответить. Она для меня всегда была Бэлой, но, впрочем, имя Хелга, как и её красота, соответствовали друг другу, так как имели прибалтийские корни. Да, жизнь – не море, а море жизни. Кому выпадет Балтика или Северное, кому – Арал. А вообще, скучное это занятие – быть долгожителем, хотя кое—кто мечтает о вечной молодости. А она, к счастью, недоступна и не нужна. «Не будь даже другого препятствия, самонаблюдение сделало бы её невозможной», заметил Кафка, а самонаблюдение – вещь упрямая и неотразимая. Завтра утром «посамонаблюдаю» себя в зеркале и плюну в стеклянную рожу. Вот если взглянуть на себя и других с расстояния, из нынешних дней, то молодость можно, наверное, продлить.
Завтра, вместо опохмеловки, попробую вернуться в неё.
Вы совершаете ошибку, говоря, что нельзя двигаться во Времени. Если я, например, очень ярко вспомню какое-либо событие, то возвращаюсь ко времени его совершения и как бы мысленно отсутствую. Я на миг делаю прыжок в прошлое.
Герберт Уэллс
– Попутного ветра, Гараев! – напутствовал кадровик, вручая направление на рефрижераторный пароход «Калининград».
Из кадров – всегда попутный, хоть мусор собирать в подменной команде, хоть отправляться в рейс. Удручало отсутствие ясности. Бичи, толпившиеся в предбаннике (а истинный бич – это оракул), предрекали «Кузьме» двоякое будущее. Одни говорили, что он уже «спёкся» и в ближайшее время его пихнут на долгий ремонт, другие считали, что «это херня», и пароход обязательно вытолкнут в Северную Атлантику. Я склонялся ко второму варианту. Конец года принято отмечать звоном литавр и грохотом барабанов, конец года – это рапорт партии и правительству о выполнении и перевыполнении плана. Конец года, наконец, это либо розги, либо лавры и ордена. В порту нет судов, а план трещит по швам. Значит, управление отправит в море любую дырявую лайбу, дабы залатать прорехи на знамени соцсоревнования вкладом «Кузьмы» в общую копилку «холодильника».
С направлением сразу отправился в порт.
Пароход стоял на якоре в дальнем ковше. Берег – чёрт ногу сломит. Ржавые троса и бочки, поломанные ящики, железный хлам и какие-то покорёженные механизмы, присыпанные мусором и грязноватым снегом, сопровождали меня до места, где на чёрной воде, покрытой радужным румянцем солярки, среди брёвен, сбежавших с целлюлозно-бумажного комбината, меня поджидал «паром» – шлюпка без вёсел, прихваченная «серьгой» к тросу, протянутому от ржавой трубы к трапу «Кузьмы».
Дохлый пароход с чахоточной струйкой дыма над замшелой трубой органично вписывался в унылый пейзаж. Глядя на него, я вдруг понял, что «Кузьма» – производное от длинного и неудобопроизносимого «Калининграда». От «Кузьмы» веяло чем-то домашним и свойским. Я забрался в шлюпку, натянул грязные кожаные рукавицы и, перебирая трос, подумал: «Э, где наша не пропадала! Рыба ищет, где глубже, а рыбак – где рыба. Может, всё получится, как в сказке о золотой рыбке: или окажусь у разбитого корыта, или – в „тереме“, на „белом пароходе“, и отогреюсь в тропиках».
Шлюпка ткнулась в обледенелый трап. Я швырнул рукавицы на банку и поднялся наверх, где под свесом надстройки, торчал «труп, завёрнутый в тулуп и выброшенный на мороз в ожидании смены». Драная шубейка с повязкой на рукаве, сизый нос и огромная крыса на проволочном поводке как бы олицетворяли мой образ жизни в ближайшие месяцы.
Вахтенный потёр красную бульбу рукавицей и уставился на меня, а крыса с ходу атаковала ногу. Я пнул серую зверюгу и посоветовал служивому:
– Да не три ты свою бульбу, не три! Уже мозоль на ней. Лучше отломи сосульку и пообщайся с лопатой: снега вокруг – выше задницы.
– А ты кто таков? – Вахтенный подтянул к своему сапогу присмиревшего пасюка, буркнув: «К ноге, подлюка!», и высказал догадку: – Плотником, что ли, к нам такой шустрый явился?
– А что, плотника эти звери уже обглодали? Потому я и шустрый, что намерен уцелеть, хотя направлен матросом, – парировал я догадку оборванца. – Скажи, друг, а второй штурман Лекинцев цел, или от него тоже остались рожки да ножки?
– О, знаком с Рэмом? Он в аккурат на вахте сейчас, – повеселел матрос, которому, видно, осточертела молчанка – с крысой не поговоришь. – Он тут сиднем сидит. То за старпома, то за кепа, то за обоих сразу. Те из конторы не вылазят – тельняшки рвут на грудях, на ремонт просятся.
– Ну и как? – оживился я.
– Пока никак, – тряхнул он кудлатой башкой, прикрытой замызганной ушанкой. – Они требуют, а им отлуп по соплям. Начальство само не знает, на что решиться. И хочется ему, и колется, и Москва с их требует воз селёдки да махоньку тележку поверх плана. Словом, вынь да положь! А пароходов в порту нетути. Одни мы, как залупа сраная, торчим в этом болоте. Я вот тоже ещё подожду недельку, а не будет ясности – задам деру. Ладно, кореш, топай в энту дверь и – прямо по колидору. У Рэма крайняя каюта по левому борту, – пояснил он.
Лекинцев, увидев меня, наверное, впервые стряхнул с лица аглицкую чопорность. Обычно невозмутимый, что бы ни случилось, он вскочил мне навстречу и улыбнулся, и та улыбка была «с человеческим лицом».
Мигом оприходовав направление, штурман достал склянку со спиртом («По махонькой за встречу!»), извлёк из портфеля бутерброды, а потом, выслушав меня и вникнув в мои проблемы, с места в карьер предложил… должность плотника. В общем, тот крысовод у трапа как в воду глядел.
– Завтра же поговорю с чифом, – пообещал Рэм. – Он мне не откажет. Я ему расскажу, как ты «геройствовал» на «Бдительном». Он поймёт, да и считается с моим мнением.
Я поблагодарил, а он сразу же и поселил меня, предложив покамест занять каюту отсутствующего второго радиста.
– Все матросы сейчас сбились в кучу. Объединились для совместной борьбы с крысами и тараканами. Тебе придётся сражаться в одиночку, но плотнику всё равно лучше держаться особняком. Рядом каюта радиоэлектронавигатора Юры Андреева, в ней и гирокомпас стоит, но сейчас он молчит, а зашумит когда, тебя уже переселят в свою каморку. Сейчас она всё равно забита разным барахлом.
Каюту я имел только на «Меридиане». Мне было хорошо одному, поэтому, вселившись в чужое жилище, зазрения совести не испытывал. Метраж не поражал воображения, но кроме нормальной койки с занавесью имелся и письменный стол, узкий шкафчик для чистой одежды, а рядом, в зашторенном углу, вешалка для робы. На переборке – полка для книг, рядом динамик судовой трансляции. Иллюминатор тоже задёрнут плотной тряпкой. Я отодвинул её и посмотрел на заснеженный бак – сплошные сумёты!
Чуть-чуть пообвыкнув и всласть покрутив головой, отправился на поиски кастелянши, дабы получить постельное белье. «Домус проприа – домус оптима», – как сказал бы доктор Маркел Ермолаевич, окажись он на моем месте, – Свой дом – лучший дом». Так-то!
Говорят по известному поводу, что сон, мол, в руку, а тут в руку оказался «домус оптима»! Только вышел в коридор и свернул за угол – нате вам! Эскулап собственной персоной! Глаза наши едва из орбит не выскочили, а брови взлетели на запредельную высоту, где и застряли, пока мы тискали друг друга.
Жареная рыбка,
Маленький карась,
Про твою улыбку
Думал я вчерась, —
с чувством продекламировал дед, когда наши глаза и брови вернулись на штатное место.
– А я – только—что! – возопил я, радуясь неожиданной встрече, которая сразу преобразила «Кузьму», сделав его действительно «домус проприа». – И давно вы здесь?
– Годик уже. А ты, Миша, значит, расстался с парусами?
– Пришлось… Фатум! Вернулся в «холодильник», где меня мытарили, мытарили, а потом воткнули сюда. Знать, «Грибоедов» у них до сих пор сидит в печёнках. И на увольнение, видно, тоже имеют обиду. Сбежал, мол!
– Значит, так, вьюнош, – заторопился доктор. – Я, старая черепаха, спешу по делам службы: у электрика запор – надо ему клизму вставить, а после ужина встретимся. Ты где обосновался?
– В каюте второго радиста.
– Где сбежимся?
– Давайте у меня, чтобы обжить хоромы.
– И обмыть, вьюнош! Как же без стопарика за встречу? Не по-людски это.
И разбежались до вечера.
Если бурные объятия, которые ознаменовали встречу с Эскулапом, объяснялись радостью прежнего и сравнительно недавнего общения, но в самом факте встречи не было ничего особенного (мы, как-никак, работали в одной конторе), то другая [встреча] в том же коридоре и почти на том же месте была по-мужски скупой, хотя и тоже не обошлась без глаз, вытаращенных удивлением до размеров яйца курочки рябы. Кого-кого, а северянина Сашку Гурьева я не ожидал встретить на «Кузьме». Я вообще забыл о его существовании и не вспомнил бы, не будь в моей жизни «Онеги», старого боцмана с его репликой «Ну ты и вертаус!» и, наконец, с его подарком – пистолетом-зажигалкой, которую Сашка долго и безуспешно пытался выклянчить у меня. И всё-таки именно Сашка Гурьев, совершенно тот же, даже, кажется, в том же кителе и в тех же суконных шкарах, хотя, конечно, этого быть не могло несмотря на Сашкину бережливость и аккуратность, остановил меня в коридоре.
– Н-да!.. Гора с горой не сходится… – только и вымолвил я, стряхнув первую оторопь. – Как ты здесь оказался? Ведь клялся в верности северу!
– Мало ли… Женился – увлекла в тёплые края, а в тех краях нашлись мужики краше меня. Ну и мы… жопа об жопу – кто дальше отскочит. Я вот сюда отскочил.
– А на «Кузьме» давно?
– Четвёртый год пошёл.
– И в какой должности?
– Четвёртый помощник, – отчего-то смутился он.
– Очень даже неплохо! – поспешил я его успокоить. – «Кузьма» не «Онега». На три тысячи тонн тянет. Это тебе не каспийские шаланды, с которых ты начинал.
– Мишка, давай усидим бутылку водяры? – оживился он. – Заначка у меня плесневеет, а тут такой повод!
– Усидеть можно, – согласился я, – но прежде скажи, как ты с доктором? Контачишь? Я только-только появился на пароходе, а ты уже третий здесь, с кем довелось раньше плавать. С Лекинцевым – в северном перегоне. Я с ним вахту стоял на «Бдительном». Но с Рэмом я… не очень. Разные мы люди, хотя и пропустили за встречу по граммульке. С доктором – другое дело. Полное взаимопонимание и общий язык. После ужина встречаемся у меня, в каюте второго радиста. Наверняка не без спирта – притаранит. Если с ним не собачишься, приходи с водярой, составим тримурти и воздадим прошлому по заслугам.
– А вдруг буду третьим лишним?
– Сам думай.
– Нет, мы с ним по-доброму. Ладно, приду. Жди.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Анна Ахматова
Я вернулся из столовой и застелил постель, а тут и доктор пожаловал. Сунул в дверь свою плешь и, со смешком, как когда-то: «Нуте—с, кто в этой камере живёт?»
Сашка явился следом. Доктор был мною предупреждён и принял нового собутыльника с благосклонной улыбкой, тем более тот был не с пустыми руками. В то время как доктор предложил к спирту лишь миску солёных огурцов и несколько ломтей хлеба, Сашка – а он всегда был запасливым мужиком – предложил нашему вниманию бутылку «Столичной», батон и балык из морского окуня. Сам готовил, похвастался он, словно это было гарантией качества. Балык – моя слабость, поэтому я, как некогда старпом Минин, «сладострастно» потёр ладони и, сказав «Гутеньки!», принялся чистить рыбу, истекающую жиром.
– Нуте—с, вьюноши, – обратился к нам дед Маркел, открывая мензурку, – приступим к нашим играм и подлечим….
– …сиалоаденит! – закончил я.
– Ещё не забыл? – усмехнулся доктор. – Его—с. Слюна, друзья мои, превращает этот балык в легко проглатываемый и усвояемый продукт, а сама она – продукт, именуемый секретом слюнной железы. Сложный продукт. Это вам не хаханьки-хиханьки! Что мы имеем в слюне, которой, как я вижу, истекает Михаил? А имеем мы много чего. Например, почти сто процентов воды, а это – готовый плевок в рожу судьбе. Засим имеем мы слизь, соли и кучу ферментов, как-то: лизоцим с его бактерицидной составляющей, амилазу, которая расщепляет крахмал, засим…
– Может, хватит? – взмолился я.
– Может, хватит, – согласился Эскулап. – Однако, дорогие мои мальчишки, как сказал Лев Кассиль, учитывая важность слюны в жизни каждого индивида и, значит, опасность сиалоаденита как болезни, разрушающей функцию слюнной железы, предлагаю для начала поднять тост за его повсеместное уничтожение путём вливания ректификата вовнутрь.
Мы начали лечение, а Эскулап, наверняка успевший принять лекарство для профилактики гораздо раньше, вдруг решил преподать нам урок благоразумного употребления снадобья.
– Приступая к лечению, друзья мои, надо соблюдать известную осторожность, ибо абэунт студия ин морэс…
– Ибо действие переходит в привычку, – перевёл я для Сашки.
– Да, в привычку. – Дед усмехнулся, посмотрев на меня. – Чего, вьюноши, остерегайтесь.
– А бовэ майере дисцит арарэ минор… – пробормотал я.
Эскулап рассмеялся и на сей раз перевёл сам:
– У взрослого вола учится пахать подрастающий, Н-да… – и вздохом подавил смешок, а потом выпил, прежде поглядев сквозь стакан на свет. – И огрызков латыни, Миша, тоже не забыл… Отрадно слышать, но только зачем засорять голову? Впрочем, это не в упрёк тебе, отнюдь. Что значит молодая память. Лишь бы ты не пропил её.
– Дум спиро, спэро, – ответил ему. – Пока живу, надеюсь.
– Да бросьте вы свою заумь! – возник Сашка. Не понимал он, что мы вроде как резвимся, вспоминая давний рейс на «Грибоедове», тогдашние события, о которых незачем было говорить вслух, но которые оживали в нас, резонируя от огрызков любимой «зауми» Эскулапа. – Лучше поговорим о чём-нибудь весёленьком! – взмолился он.
– К примеру, о крысах, – предложил я. – Между прочим, такого зверя, что у вахтенного на поводке, я ещё не встречал. Даже не думал, что пасюки могут достигать таких размеров.
– Наш доморощенный Барнум уже удавил пленника, – сообщил доктор, – а я не поленился измерить его. Да, редкостный экземпляр: тридцать сантиметров от кончика носа до хвоста и, представьте вьюноши, хвост такой же длины. Сколь мне помнится, это предельный размер для серой крысы. За этого голиафа стоит выпить.
Сперва мы всё-таки выпили за науку зоологию, повторили за Чарльза Дарвина и Галапагосские острова, потом, спохватясь, приняли за упокой души (на «душе» настоял Маркел Ермолаич) представителя вредной, но страшно умной (снова дед Маркел) фауны, умершего насильственной смертью от руки варвара-лапотника, для которого интересы науки – пустой звук. Ибо, признался мне Эскулап, спешил он давеча вовсе не для того, чтобы вставить клизму в чью-то задницу, а ради спасения «великолепного представителя мус декуманус, которого намеревался доставить целёхоньким в местный универ на благо той же науки».
– У меня в каюте давно уже пакостит такая же скотина, – мрачно изрёк Сашка. – Третья пара носков исчезла. Жрёт их, что ли?
– А то нет? – поддел я его. – Жирные, поди? Одну – на завтрак, другая – ленч. Ты их стирай почаще, – посоветовал ему. – С мылом, в горячей воде. А ты наверняка ставишь их в угол вместе с сапогами.
