– Дельная мысль, – согласился я. – За работу, товарищи, как призывал Ильич.
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не смог он возразить:
Хвалили все ответ замысловатый.
Александр Пушкин
Наша жизнь имеет протяжённость лишь во времени. Протяжённость с вектором, устремлённым в неопределённость. Исходная точка задана рождением, конечная [точка] «икс» нам неведома. В остальном жизнь замкнута в берега, на которых может располагаться всё, что угодно. Словом, у каждого свой Мировой океан, размеры которого он определяет самостоятельно. Человечек выползает из точки «П» и начинает двигаться вдоль кромки воды к следующей точке «Я» сначала на животе, потом на четвереньках, потом – на своих двоих, описывая замкнутую кривую, которая может прерваться в любом месте, ибо если она, кривая, подразумевает смысл существования человека разумного, то хомо сапиенс, вопреки смыслу, чаще склонен к неразумным поступкам, которые ставят крест и на благих порывах, буде они имелись, и на нём самом, венце природы. Точнее – над ним.
Размышляя подобным образом применительно к себе и соображая, что близится час, когда обогну свой «мировой океан» и благополучно упокоюсь в точке «икс», я мысленно всё чаще возвращался к давнему совету Командора с Бакалавром-и-Кавалером запечатлеть чернилами «жизнь и необыкновенные приключения трески в томате». А «треска» появилась с подачи Коли Клопова. Ведь когда-то и поэт предлагал запечатлеть её, то есть, мою, жизнь непременно в трилогии, упирая на то, что бювар, который он мне подарил, не должен пропасть втуне. Клопов ссылался при этом на книжку Владимова «Три минуты молчания», которая, по его словам, была хороша на фоне той бодяги, что публикуют верхогляды, оцензуренные под бдительным оком партийных служб, но полного представления о рыбацких буднях всё-таки не давала. Роман Владимова я, естественно, прочёл. Это было достойное творение писателя, построенное по законам литературы, в котором бытовуха заканчивалась, как нынче говорят, экстримом при форс-мажорных обстоятельствах. В них не было ничего особенного (то ли ещё случается в морях!), но автору крепко попало по хребтине, несмотря на потепление издательского климата в стране Советов, поэтому я ответил Коле, что, во-первых, из этой затеи ни хрена не выйдет по ряду общеизвестных причин, а во-вторых, мой бювар – собрание мелких истин, которые я вряд ли сумею воплотить в нас возвышающий обман. То же самое говорил я Командору с Бакалавром-и-Кавалером, а они мне в ответ – лиха беда начало! Тем более, мол, теперь, когда флот рыбацкий развалился, и пришло время вседозволенности: можно писать обо всём без оглядки на мундиры голубые. Ты, говорили они, на пенсии, свободного времени у тебя хоть отбавляй, так употреби его с толком, коли потерял интерес к помазкам и краскам.
Кстати сказать, Бакалавр-и-Кавалер тоже спрашивал меня, читал ли я скандальный роман Владимова. Читал, ответил я. Ну и как он тебе, спросил литератор. Ответил честно, что книжка оставила тягостное впечатление. Вроде всё верно сказано, – Мурманск и тамошнее рыбацкое сообщество я ведь знал не понаслышке. А тягостное – от какой-то безысходности. Но, добавил я, думаю, этого впечатления автор и добивался. А впечатления, определённого, о книге не сложилось. Во всяком случае, перечитывать её желания нет.
«Лучше уж от водки умереть, чем от скуки», – сказал Поэт, но мне не хотелось помирать ни от того, ни от другого, и я решился-таки взяться за стилос, но прежде посоветовавшись ещё раз с обоими друзьями – корифеями по этой части.
Дождавшись возвращения подруги, я сделал осторожную заявку на поездку в город «по личным мотивам». Реакция, как и следовало ожидать, была соответствующей и высказана в категорической форме.
– Хочешь отметить встречу «вакханалией дружбы» по примеру неандертальца Опа? – интерпретировала она по-своему мой благой порыв. – Когда-то малолетним лоботрясам напоминали: «Розга ум острит, память возбуждает и волю злую ко благу прилагает». Задумайся, Гараев и реши, стоит ли овчинка выделки.
– Против лома нет приёма… По-онятно… «Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте», так? – Я упал на колени. – О милости прошу! На милость уповаю, ваше домоуправство!
– Не юродствуй, Гараев, несолидно, – поморщилась подруга. – Электричка снова подорожала: полтораста рубликов в оба конца. И на прокорм тебе надо выделить, а ты ещё долгов наберёшь и вернёшься с пьяной рожей. О милости прошу: посиди дома. На мёртвом якоре, как ты говоришь.
– Дом – колыбель человечества, но нельзя всю жизнь прожить в колыбели, – произнёс я в ответ классическую формулу.
– Можно! – сурово отрезала домоправительница. – Ещё как можно! И должно!
Я подчинился, но скрипнул зубами от бессилия и досады.
Приходилось менять тактику: «Ведь каждый день пред нами солнце всходит, однако ж прав упрямый Галилей»! И то верно: движенье есть!
Теперь я постоянно сновал, как челнок, путался под ногами благоверной.
– Хватит мельтешить перед глазами! – не выдержала она.
– Надо же двигаться, чтобы не сыграть в ящик!
– Не сыграешь, – угрюмо заверила лучшая из жён. – Ты бессмертен, как русское пьянство. Подумай об этом, коли нечем заняться.
Пока я думал, стоит ли думать о том, о чём и думать-то было тошно, провидение тоже не дремало и явилось в виде почтальонки с письмом от Бакалавра.
«Милый дедушка, Михал Иваныч, заберите меня отсель, – но лучше приезжайте, как обещали ещё два месяца назад. Обещали и не приехали, милый дедушка. А я все ухи вымыл, чтобы телефонный звонок ваш расслышать, все глазоньки проглядел, за околицу сигал (но не Сигал), когда хозяйка-судьба позволяла от постылой застольной работы оторваться. Нет, не едет дедушка: не пылит дорога, не дрожат кусты. Хотел было пешком в деревню бежать, да сапогов нету, снегу боюсь. Не серчай, дедушка, скука такая, что и сказать нельзя, Христом-богом, с которым мы подружились, молю! Я буду тебе табак тереть, а ты пожалей сироту несчастную. Кланяюсь в ножки тебе и баушке. Пущай она отпустит тебя ко мне на побывку. Остаюсь вечно твой Бакалавр-и-Кавалер, но не эсквайр, Эрнестишка.
Все говорят, что нет друзей у Эрнста. А что ему друзья, коль друг его – Христос? (Какой-то классик о себе, а оказалось – обо мне.)
P.S. У меня тоже появился Дормидонт Евдокимыч, такой же философ и поэт, как твой Мушкет-Карламаркса. Шлёт он привет собрату и добавляет: «Приеду я в начале, скажем, …бря: с тобою пить мы будем снова, открытым сердцем говоря».
Возликовала душа, обнадёжилось сердце!
С такой индульгенцией и не получить увольнительную?! Друга прикроет друг! Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг, а если сейчас я, некоторым образом, подразумевался под «кругом», то эту истину поняла и подруга, прочитавши цидулку. Она уважала Бакалавра и вняла его просьбе, хотя и оглядела меня с долей сомнения.
Были сборы недолги. Я потрепал загривки четвероногих собратьев, от души чмокнул в щёчку любимую хозяйку маленького дома и отчалил на чугунку:
Прощай, Терёза! Печальные тучи,
Что томным покровом луну облекли,
Ещё помешают улыбке летучей,
Когда твой любовник уж будет вдали.
Промёрзшая электричка раскачивалась и дребезжала, словно старый пароход в зимнем море, но всё-таки исправно пересекала волны сугробов, что раскинулись от Мини-Балтики до окраин Города. Позёмка неслась по гребням сумётов. Они искрились дымкой, точно озябшие сизые валы – совсем как когда-то в Норвежском море. Я закрыл глаза и представил себе, что я на стареньком «Кузьме», бултыхающемся у Фарер в ожидании неминуемого. Того самого, что ждали персонажи романа Владимова. Эх-ма, дела давно забытых дней, преданья старины глубокой, как вы, дорогой Александр Сергеич, правильно заметили…
Я снова уставился в окно, прогнав дрёму: однако прав Диоген Синопский – движенье есть! Уже замерцали городские огни.
«Въезжая в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остаётся только жить в прошлом и переваривать ваши воспоминания», – угрюмо размышлял некий герой Салтыкова-Щедрина, и эта фраза всякий раз всплывала в «безмозглом пространстве» (©красный милиционер Петя Осипов), когда за окном возникали жёлтый сортир и дощатое зданьице Сортировки.
Чужие мысли – отвар, который может быть и целебным, и отравой, и целебной отравой. Глотаешь в надежде стать умнее себя нынешнего. Не потому ли вспомнились при взгляде на сортир, уплывающий за корму электрички, слова Кобо Абэ: «желание стать писателем – самый обыкновенный эгоизм: стремление стать кукловодом и тем самым отделить себя от остальных марионеток. То же, для чего женщины прибегают к косметике… Не слишком ли строго? Но если слово „писатель“ вы употребляете в таком смысле, то быть писателем и просто писать, пожалуй, не одно и то же. Пожалуй. И именно поэтому я хотел стать писателем. Если не смогу, то и писать не стоит?» Но вряд ли други толкают меня на стезю кукловода. Я тот, скорее, кого дёргают за нитки, вынуждая плясать танец, который пытался я одолеть в детстве, но который кажется немыслимым сейчас. Так как же быть? Что ж, ответ готов: если не смогу, то сразу и брошу, а попробовать стоит хотя бы для того, чтобы освободиться от груза впечатлений, которые не просто давят, а порой живут рядом сами по себе и сами требуют выхода на свободу. Так чего же я жду от Командора и Бакалавра? Что они добавят к сказанному ранее? Э, Гараев, ты уже всё решил, но хочешь окончательно утвердиться в этом!
…Командору позвонил сразу, как только обнял сына и невестку, но не застал: умчался корифей на малую родину для встречи с земляками и почитателями-читателями. Зато Б-и-К откликнулся моментально:
– Дедууууля, наконец-то! – возопил он на другом конце провода, и наутро я был дружелюбно облаян и обнюхан Дормидонтом Евдокимычем, существом, возможно, философического и поэтического склада, но в данный момент явно сексуально озабоченным созданием, которое мигом атаковало мою ногу и, дёргаясь в пароксизме страсти, вожделенно засипело: «Сквозь… это, чугунные перила… ножку дивную…»
– Дормидонт Евдокимыч, как вам не стыдно! – рявкнул хозяин, пытаясь оторвать чёрного, в кудряшках, недомерка от моей штанины, но тот, вцепившись, как клещ, продолжал содрогаться в конвульсиях. – Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан! Кто за тебя будет заканчивать поэму? Пушкин? Марш под стол на рабочее место! Мне надоело лаяться с твоими издателями, у меня своих забот полон рот, а если предъявят рекламацию, я не намерен платить неустойку!
– Штанина пахнет Дикаркой, вот он и остервенел, – пояснил я.
Мы уже пили кофе и обменивались первыми новостями личного плана, а из-под стола всё ещё доносился ворчливый скулёж: «Господи, в кои-то веки?! Плевал я на издателей, коли нет личной жизни!»
– Ну, дедушка боцман, развёл ли наконец чернила из бузины, которую я приметил в твоём огороде? – напомнил Б-и-К о том, чего добивался от меня в последнее время. – Или всё ещё раздумываешь?
– Раздумываю. Кисть держать – дело привычное, а как быть со стилосом? Наведу чернил да и сяду в лужу. Это ты творишь… у Христа за пазухой, а нам, крестьянам, ещё и пахать приходится от зари до зари.
– Кончай скулить, дедуля! – бодро откликнулся Б-и-К. – Сказал же великий поэт эпохи сталинского гнёта, весомо, грубо, зримо сказал: землю попашет, попишет стихи! И потом – сейчас зима, значит, можно заняться «литературными кляксами», теми грехами молодости, о которых ты как-то упоминал. Пусть это был, по твоим словам, плохой опыт, но он был. Не с белого листа приходится начинать. Дерзай, дедуля!
– Хорошо рассуждать, когда запросто создаёшь такие перлы… – Я лягнул Дормидонта, вновь покусившегося на мою голень, и взял со стола стопочку папок. – Майн готт! Одни названия чего стоят! «Экономическо-социальная особенность России в первой половине девятнадцатого века. Александр Третий», «Конфликты – причины их возникновения и пути преодоления»! У меня уже челюсть отвисла! Или это: «Цена, её функция и роль на примере товарного рынка»». Или «Сущность и функция налогов» – с ума сойти! Куда и кому готовишь?
– Племяшке рефераты и доклады слепил для института…
– А это?! – потряс я другой стопкой. – «Пифагор и пифагорейцы», «Учение Аристотеля о государстве» и «Философские взгляды Льва Толстого». Имея такую начинку, можно свалиться и за нашу эру, в самую тьму веков, и, копошась в тамошних потёмках, создавать роман о Христе.
– Пойми, дедуля, что для рефератов надобна не столько начинка, сколь наличие печатной информации, а её более чем достаточно. – Он кивнул на книжные полки и газеты, сваленные в углу комнаты. – Читай и сопоставляй, кумекай, делай выводы. Возьми этот метод на вооружение. Он универсален. Им пользуется каждый пишущий. И призываю тебя не к сочинению учёного трактата «Влияние солнечного света на бараньи яйца», а к свободному полёту фантазии на основе личного опыта и солидного бювара, который я имел счастье как-то лицезреть. Командор наверняка призывал к тому же.
– Был когда-то у Командора в его морском отряде ехидный пацанёнок Серёжка Сомов. Уже в том сопливо-девственном возрасте он поимел страсть к ядовитым стишкам. Достигнув возраста не вьюноши, но мужа, он развернулся на этом поприще и, как пишет «Красная бурда», стал известным поэтом-колбаснописцем. Вот что он сочинил по поводу бювара. Своего, естественно:
Былое своё и все думы о том
В дневник заношу аккуратно.
Ах, кто бы издал сей увесистый том?
Не хочет никто! Непонятно.
– Дневник обывателя, это, брат, не бювар морехода. Это, дедуля, ба-а-альшое подспорье, – не согласился Б-и-К. – Как там сказано? «На память в книгу вносим». То-то!
– Ну да, зачем тебе «подспорье», коль друг тебе Христос! – хихикнул я.
– На Христа надейся, да сам не плошай – можно и так сказать.
Он снял с полки увесистую «амбарную» книгу, заполненную убористым почерком.
– Взгляни, боцман. Всё, что мог, собрал, кучу книг перелопатил и готов ответить любому оппоненту за каждое слово «Се человека». Вечная тема! Каждый, кто за неё берётся, решает старую задачу, но исходит из собственных представлений о той эпохе и понимания этой в некотором роде загадочной личности. Меня Христос интересует не как богочеловек, а как реальная историческая фигура. Всё, что он произносит в романе, не моя выдумка. Я не говорю за него. Всё, слово в слово, взято из канонических евангелий, а такоже, друг мой, из апокрифических, которых больше сорока. В каждом какие-то новые детали, чёрточки, мелочи быта. Поэтому я и старался исходить из представлений и переживаний древних христиан-свидетелей времени. Для достоверных ощущений, само собой, и, если хочешь, аромата древности. А зачем что-то выдумывать, коли есть подлинные высказывания Иисуса? Да, темно на этом пути, но другой дороги всё равно нет, если хочешь отделить злаки от плевел.
Я полистал фолиант с его «злаками», давшими всходы в романе, да тем и ограничился. Роман, конечно, интересовал меня, а личность Христа – ни вот столечко. Больно уж много попы накадили за тысячелетия, а на пути этом не стало светлее. По-прежнему темно. Сейчас все, кто ни попадя, вплоть до атеистов-коммунистов, ниспровергателях «дурмана для народа», бьют лбы в церквях и ставят свечи, истово крестясь на иконы и купола, которые так же истово жгли и рушили. Так какого хрена?!
– «Се человек»… Закончишь к новому тысячелетию?
– А когда оно начинается? – сощурился Б-и-К.
– Скоро. С первого января, нынешнего двухтысячного. Письмо получил из Кёнига от друга Профессора. Пишет, что так якобы порешила Международная метрологическая палата.
– Не уверен – не обгоняй! Ишь, «якобы»! А на самом деле – с первого января будущего две тыщи первого. Тебе, как поклоннику Бахуса, надо разбираться в этом вопросе. На днях Дормидонт распотешил меня анекдотцем. С улицы принёс, у двери гадюшника услышал, где алкаши собираются. Те быстро разобрались. Если, говорят, ящик с водкой заканчивается двадцатой бутылкой, то следующий начинается с двадцать первой. По-моему, логично.
– Логично, – согласился я с неопровержимым доводом.
– А по логике вещей тебе уже пора обмакнуть перо в чернила, – вернулся Бакалавр к «вопросу дня». – Я дам тебе старенькую «Москву», пару лент добавлю, копиркой снабжу и даже «штрихом» обеспечу – только твори!
– «Москву» не надо. У меня «Эрика» пылится. Сосед укатил в Израиль, а машинку оставил на память. Там, сказал, компьютер заведу. Бумага у меня тоже имеется.
– Ну вот и славно! Ещё по кофе? – предложил он.
– Давай, – согласился я. – А потом я отчалю.
Пока Бакалавр грел воду, я разглядывал свои этюды, висевшие над дверью и возле неё. На одном – рукав Даугавы в Вецмилгрависе, на другом – вершины гор в Черекском ущелье и пятно солнца над ними, размытое туманом. Н-да… это было недавно, это было давно. До гор в своей писанине я вряд ли доберусь, а ежели доползу когда-нибудь до Вецмилгрависа и «Крузенштерна», с палубы которого писал это сумрачное небо, нависшее над рекой, то, верно, и угомонюсь на этом. Кабарда, точнее Верхняя Балкария с её хребтами – это эпизод, в котором не нашлось места для «верстового столба». Витька Абаев, мой однокашник по училищу, к тому времени давно уже закончивший Тбилисскую академию художеств и обосновавшийся на родине предков, ввёл для меня сухой закон, а коли мы с ним так и не «застолбили», то эпизодом можно пренебречь. И потом – горы. Их величие, конечно, можно сравнить с океаном, но лишь с натяжкой. Всё-таки величие скал и пиков, ледников и ущелий не вызывало желания встать перед ними на колени, как сделал бы я хоть сейчас, «затерявшись в солёном просторе». И море, и Гомер – всё движется любовью, н-да…
– «Жизнь сама по себе – явление непостижимое, откуда нам знать, почему мы живём на свете?» И зачем? – глубокомысленно изрёк я, вспомнив опять японца и принимая из рук Бакалавра чашку. – Главное, ради чего я должен пачкать бумагу чернилами?
– Ради жизни на земле. Не ради славы, боцман. Помнишь, говорили мы о романе Владимова? Теперь забудь о нём. Ты просто пиши. Не бери в голову высокие материи, морали и выводы из них. Пиши просто, как помнится и вспоминается. Истина, дедуля, не в вине, которое мы оба любим, а в трезвом взгляде на былое без высоколобых дум и размышлений, до которых найдётся множество охочих поучительствовать. Ты оставайся на палубе. Мне, боцман, любопытно, что у тебя получится – дерзай!
– Постараюсь, – уныло пообещал я, отбросил Дормидонта, вновь атаковавшего мою ногу, и вышел в прихожую с намерением, никуда не заезжая, сразу отправиться на вокзал, убыть на Мини-Балтику и «просто писать», что было не так уж просто для меня даже при «трезвом взгляде» на прошлое, в которое понапихано столько всякого разного, что я, сев за рабочий стол, вряд ли разберусь в нём без… н-да, без бутылки.
Всё-таки время, куда ни глянь, сплетает все вещи и события в одно непрерывное полотно, тебе не кажется? Мы привыкли кромсать эту ткань, подгоняя отдельные куски под свои персональные размеры, – и потому часто видим Время как разрозненные куски своих же иллюзий; на самом деле связь вещей в ткани Времени действительно непрерывна.
Харуки Мураками
И снова дребезжала электричка, увлекая меня из Города в ближайшее будущее, а мыслями я (спасибо Бакалавру!) уносился в далёкое прошлое. В то самое, когда вернулся из отпуска в Кёниг, не догуляв две недели и не дождавшись настоящей уральской зимы, которая выстуживала сейчас и вагон, и знакомые «до боли» станции и платформы, безымянные площадки, отмеченные только цифрами на километровых столбиках.
Нынешний перестук колёс сливался с прежним, что тоже остался в прошлом, с тем, который музыкалил и увозил меня всё дальше от родительского дома, как в старой песне: «Приказ был ясен: явиться в час назначенный, и мчит на запад нас военный эшелон». Мой был мирным, пассажирским, позволившим снова «застолбить» пару вечеров с милыми моему сердцу друзьями, а дальше… дальше, как в той же песне: «Куда лечу, и где же ты?! Но лишь окраины Москвы – мелькают огоньки во тьме ночной».
И тогда не шла с ума эта песня. Только слова, что я повторял, были другими: «Может, ты, подруга, вспомнишь наши встречи? Может, ты, подруга, вспомнишь обо мне? Где ты милая, родная, где любовь ты молодая? Лишь тоскуя, вспомнишь обо мне…» Так пелось как будто, если я чего-то не напутал за давностью лет. Но это, конечно, не имеет значения, коли возвращение было грустным. Во-первых, я не знал, какой новостью меня огорошат в конторе, а во-вторых, и в главных, я не встретил на Урале «поседевшую» любовь мою, хотя опросил о ней всех знакомых, знавших её. Я по-прежнему не терял надежды, но всё это было неопределённо и почти безнадёжно. Ведь столько лет прошло с нашей последней встречи!
Впрочем, когда поезд миновал Литву, голова уже была занята насущными проблемами.
Эдьку я не застал. Дружбан был в море. Болтаясь на «орбите», встретил Валентина Миролюбова и Валерку Судьбина. Лифшиц ушёл с «Гриба», Валька стал вторым помощником, а Валерка, которому снова пересчитали плавценз и снова обнаружили недобор, предстояло отмантулить рейс матросом. Они опять уходили в Африку, поэтому Судьба особо не переживал, хотя и сообщил об этом с досадой на физиономии.
– А ты, Мишка, думаешь вернуться на «Гриб»? – спросили меня мариманы, когда мы сдули пену со второй кружки в пивнушке при Парке Культуры. – Власа нет, помпа перебрался в базовый комитет, профилактика нас малость подлатала за два месяца, да и Сэр Тоби тебя недавно вспоминал. Может, сбегаем на юг, а?
– Я бы и рад с вами, но меня не пустят. Я теперь прокажённый, и я – в карантине до высочайшего повеления. Меня, ребята, ждёт «Кузьма», ждут Фареры, ждёт Ян-Майен. Словом, не юг меня ждёт, а север.
Они выслушали мой отчёт о разговоре в кадрах и почесали затылки: «Да-аааа!»
И тут меня осенило!
– Валяйте в Африку, хлопцы, а я смотаюсь в Ригу. От отпуска осталась неделя – надо увидеть одного человека, который обещал место на «Тропике». Если там сладится – прощай, «холодильник». До новых встреч в эфире! Под парусами, – хихикнул я.
Валентин улыбнулся. Он-то помнил моё рвение, когда я штудировал его «парусные» конспекты, а Валерка покачал башкой и выдал диагноз: «Ну и дурррак!»
Короче говоря, в жизни, как и в сказках, бывают совпадения, но прозаические люди не принимают их в расчёт. Как заметил Эдгар По, мудрость должна полагаться на непредвиденное.
Гилберт Кийт Честертон
Автобус намурлыкивал колыбельную, я дремал. Но я в то время не полагался на непредвиденное (а мудростью не обзавёлся и по сю пору), поэтому дрёма моя была довольно тревожной. Ведь ехал на авось, не зная, застану ли «Тропик» в Риге. А если не застану? Профукаю последние денежки и останусь у разбитого корыта, которое и без того мне обещано в кадрах.
В конце концов я уснул по-настоящему и проснулся близ понтонного моста на Даугаве, когда пассажиры покидали салон на конечной остановке. Стас упоминал именно этот мост, как место обычной стоянки баркентин. Радовало, что он рядом с автобусной станцией: не надо расспрашивать о парусниках, куда-то ехать ещё, а в случае неудачи можно тут же повернуть оглобли и вернуться в Кёниг.
Река ещё катила в залив мутные и стылые воды, но в заливчике у моста уже рождался припай. Он и обозначил ряд еле видимых свай, возле которых стояла лишь одна баркентина, которая оказалась «Капеллой». Ближе к мосту, к песчаному берегу, приткнулся СРТ «Мазирбе». Уже исчезая из виду, вдали угадывались мачты двух других баркентин. Опоздал! Правда, за рекой, в Андреевской (как я позже узнал) гавани, стоял ещё один парусник, но вряд ли он был тем, на который я стремился попасть.
На палубе «Капеллы» мелькнула фигура в белой куртке и с бачком в руках. Гм, время обеда. Сунешься и окажешься незваным гостем. Да и самому пора подкрепиться. Я вернулся к автобусной станции, возле которой углядел простенькую харчевню.
Котлетка цвета беж и скользкие макароны не вдохновляли, но желудок без ропота принял пресное угощение, ибо голова моя была занята совсем другим: то ли сразу удариться в отступ, то ли прежде обозначиться на «Капелле» и узнать, куда ушёл «Тропик» и что слышно о Стасе Варнело? Приканчивая вторую порцию, смотрел я в окно, за которым виднелись древние башни и шпили. В другое время я бы с удовольствием побродил по старым улочкам, но нынче такого желания не было. Задерживаться не хотелось. Что-то грызло изнутри. Поэтому, купив обратный билет, я снова отправился на «Капеллу», чтобы навести справки и поскорее пуститься в обратный путь.
На палубу поднялся следом за парнем, который заговорил с вахтенным матросом. Тот окинул взглядом мою шинель и мичманец, спросил о цели визита и предложил потолковать с подшкипером, который сейчас за боцмана и находится в его каюте.
– Вали в эту дверь и сразу – направо, – предложил он.
Крохотная каютка напоминала стойло, в котором едва помещался здоровенный бугай. Рыхловат чуток, но глаза в норме – весёлые. Похоже, не суровый латыш. На мой вопрос о Стасе отвечать не стал. Открыл иллюминатор и гавкнул:
– Ромка, зайди ко мне!
Заходить было некуда. Вдвоём мы занимали почти всю жилплощадь. Ромке пришлось остаться в дверях.
