Любовь Ржаная "Точка бытия. Рассказы, повести, притчи, стихи"

…Жених появился. Приходил с другом. Мы, малолетки, точно не знали, кто жених: высокий или тот, что поприземистее. Однажды я даже слышала наверху ее смех, и голос оказался приятный, мягкий… она приглашала их в дом, пить чай с мамой…

Маме, видно, понравился высокий. Надежда как-то пробежала вниз по лестнице – глаза заплаканные. Старуха крикнула вдогонку на весь подъезд: не пущу!

И хлопнула дверью.

А потом была свадьба: Надежда в белом платье, с короткой фатой-сеточкой, и высокий, в черном костюме жених. А после этого была мимо проходившая в думах о своем, никого не замечающая Надежда, а спустя несколько лет – никого не замечающий, пошатывающийся супруг, с какой-то виноватой полуулыбкой: ну, выпил немножко… И какой-то он стал сутуловатый… Правда, все видели, что он любящий отец.

Семья как семья…

Нет, мне не нравился Анатолий. Сутулый, виноватый… не орел! Тот, невысокий – был парень что надо, веселый, улыбчивый, еще и на гитаре играл. Однажды он приходил, но его не впустили. А он был трезвый, и взгляд у него был не виноватый, а пожалуй, сердитый. Анатолий же совсем спивался. Это он не открыл старому другу дверь – Надежды тогда дома не было. Она где-то работала, приходила усталая, никогда не сидела с бабами на лавочке, просто кивнет головой и – домой. Почему-то ее стали жалеть. Мать-цыганка уже померла. Дочь-подросток тоже становилась красавицей, они с братом занимались спортом, вечно на соревнованиях…

…Оглянулась я тогда. Надежда в темном облегающем платье, капроновый платочек на шее. В бледной руке – длинный стебель розы, с темно-зелеными листьями и с пурпурным бутоном, и несет она его по-особому, слегка прижимая к себе другой рукой… Даже не кивнула в ответ, словно меня не заметила или не узнала.

Помню, дома я сразу подошла к окну, что выходило к реке, и увидела напротив, у девятиэтажки, собравшуюся похоронную процессию. Ох, никогда не разглядываю эти процессии, в каком-то ужасе перед покойниками и смертью. Быстро отошла от окна и занялась своими делами.

Вечером матери соседка докладывала: похоронили! Мужик не старый, пятидесяти еще нет… сердце. Наша-то Надежда розу на гроб положила, да сразу ушла. Любовник это ее. Говорят – уйти от жены хотел. Вот и разрешилось. Толя-то давно знал, но терпел. Она не чета ему, насильно мать замуж ее выдала! А смелая – пошла попрощаться, никого не боясь. Гордая она!

И вздыхали они на кухне, и шептались о чем-то еще.

Знаю только, что через год ее и самой не стало, сгорела от неизлечимой болезни.

…Почему она так и стоит у меня перед глазами в последнее время? Что сказать хочет, теперь, через года?

Нет, просто передать привет из детства. Или спросить о чем-то?

Кланяюсь ей.

Сон на Покров

Сегодня баба Соня, София Ивановна, необычно задумчивая с утра. Вся мечтательная, глаза с грустинкой. Это она в зеркало посмотрелась, по-быстрому, чтоб не расстраиваться. Когда-то она была красавица, в прошлой жизни. А сегодня ей приснился сон. Такого еще не видела, за свою долгую жизнь. Как там в девичьей присказке на Покров: покрой землю снежком, а меня – женишком…

Пришла будто в свой старый дом, он на две половины разделен. Зашла в какую-то половину, разделась догола и легла в кровать, и уже стала задремывать. И вдруг стоит перед ней мужчина, средних лет, глаза серые, подбородок щетинистый, фигурой – атлет. И грудь голая блестит – окатился, видно, водой ключевой на улице, да в дом и пришел к себе. И смотрит удивленно: что за женщина чужая в его постели лежит? как прошла, что не заметил он?

А женщина, Софья то есть, уже встает и идет к нему, протянула руки и обвила за шею. И шепчет ему страстно, что заждалась, любит его без памяти, давно…

А он так и стоит, не шелохнется, и смотрит на нее задумчиво, будто припоминает что-то, и начинает оттаивать от слов ее горячих… И как же ей хочется белой грудью своей прижаться к его белой груди!

Но тут из второй половины выходит мужик полуголый, и с ужасом опознает в нем Софочка мужа своего покойного. Только как-то помолодел он, похорошел, но сам злой, и нож в руке держит, задумчиво на него посматривает. А любовник будущий Софочкин ростом-то повыше и фигурой помускулистее, и ловко этот нож у соперника выхватывает, под кровать закинул. И говорит ему:

– Давай, братан, опохмелись…

И подает ему полную бутылку водки, сам сперва глоток отхлебнув. И больше никто Софочку с дружком не беспокоит – муж водку любил всегда больше, чем красавицу свою молодую. Ну и про нож не вспомнил, с которым из ревности порой гонялся за ней. Ушел, и ушел себе молча, с бутылкою.

И только подступило самое прекрасное, уже начиналась безумная страсть и любовь в этой комнате, на чистых простынях, как Софочка-то и проснулась. Лежит она одна, в ночной рубашке, и горькую думу думает: ну почему наяву никогда не завела себе любовника???

Так любви и не узнала. Вот почему Софья ныне то хмурая, то мечтательная. И ждет продолжения сериала. Сегодня пораньше ляжет, сон досматривать. Водой ледяной обольется, помолодеет лет на тридцать, и… главное, в чужую половину зайти. Он ведь ждет ее там. Интересно, ножик-то мужу отдал? А может, уже и водку пьют вместе? И песни поют? Она третьей будет!

Но тогда уж никакой любви. Всем достанется по фингалу, и конец сказке.

Сага о Горшечкиных

Пролог

Это песнь о трудной судьбе веселого поэта Горшечкина. Не поэты могут не понять. А иные поймут еще лучше, чем мог выразить автор. Который тоже Горшечкин. Все мы немножко Горшечкины… …Владимир Фирсович, мне понравилось Ваше определение: о Горшечкиных – сага! Вставила это слово в название. Благодарю за подсказку! И знайте, что я пишу свою сагу в основном для двух человек – Кости (К.И.С.) и Вовы (В.Ф.Ш.). Которые подзуживали меня, тормошили, радостно хихикая, подавая космические сигналы любви, понимания и приятия. Люба радостно хихикала с ними вместе! И Горшечкин! В каждом из нас, и сам по себе.

Написала Вам сообщение и поняла: вставлю это в ПРОЛОГ!

Гл.1. Из жизни поэта Горшечкина, или Рождение стиха

Поэта Горшечкина опять побила жена. Произошло это диким, безобразным способом – она подкралась к нему сзади и яростно отшлепала мухобойкой по плечам и ниже, в заключение отвесив мощную оплеуху, то есть подзатыльник. Звезды посыпались из глаз Горшечкина, и он упал лицом вниз, в тахту. Притворился мертвым, ибо это был единственный способ удержать жену от дальнейшей расправы. Когда она, хмыкнув, ушла на кухню, он на цыпочках прокрался в туалет и засел там, ожидая, что она вот-вот уйдет на работу – ей было пора. А у него выходной. Работали они в одном цеху, но хоть в разные смены.

Горшечкин не был членом союза писателей. Он вообще не вступал в союзы, да его и не звали. И Глеб не был профессиональным поэтом. Сам-то он считал себя профессионалом, которого оценят когда-нибудь… через века. Горшечкин вздохнул. А как славно начинался этот выходной! Проснувшись, он только-только погружался в мир поэзии… уже и первую рифму поймал, и мысль… Отшлепала, как мальчишку. В чем вина-то? Подумаешь, проспал, не выгулял Чарли. Чарлика небось не тронет, а зачем тогда заводила этого таксеныша, если некогда ей самой выгуливать? Он мог бы постоять за себя, но никогда не дрался с женой. Они были в разных весовых категориях. Женихом он не знал, что эта хрупкая девочка станет такой большой и сильной. А в буйстве она превращалась в дикого бизона.

– Глеб, я ушла! Не вздумай бродить по балкону в одних трусах, остолоп! У соседей дочь-невеста. Увижу в трусах – прибью.

Ушла, щелкнул замок. Тирания. «Увижу в трусах…» Не без трусов же! Ну и что, что невеста? Пусть готовится, муж тоже будет порой ходить в семейных ситцевых трусах в горошек. Если тоже доживет до сорока. В горошке и в тридцать Глебу ходить было не зазорно. Он же не по улице шагает без брюк…

Горшечкин хотел-таки постоять на балконе, но поежился и не пошел. Прохладно еще, хоть и лето. Лето холодное. Творить на балконе было приятнее всего. Хотя отвлекали без конца зыркающие со смежного балкона соседи. Ладно, он пойдет на кухню. Он же еще не завтракал. Пошел, проглотил бутерброд, выпил стакан чаю с вафлей. Дал Чарлику еды и выпустил на балкон, там было его лежбище. Пусть поглазеет на улицу и на свободных псов. А тебе, поэт, пора трудиться. Начало дня хоть и было омрачено Зинаидой, но предвещало ему приятное занятие.

Горшечкин поспешил к компьютеру. Тексты он набирал прямо там. Рукописи не горят, а на компе все легко удаляется. И переписывать не надо, сотри слово и влепи другое. Плохо, что Зинаида знала его пароль к литературному форуму Сочиняй.ру. Но хорошо, что она мало интересовалась поэзией и больше смотрела в телевизор, чем в монитор. Его стихи она всегда высмеивала, а порой и ходила с мухобойкой вокруг да около, отпугивая Музу.

Горшечкин страдал. Его душа требовала утешения. И элементарного уважения. Подумав, он начал так, щелкая по старенькой клавиатуре:

– Не падай ниц передо мной…

Со вздохом он представил, как Зинаида ползает у его бесчувственных ног и рыдает: довела гения! висит! Нет, на это он не пойдет. Вон как смерть Есенина до сих пор расследуют и пережевывают, Маяковского тоже… Докопаются и до мухобойки.

– Я не прощу тебе… измены…

Нет, в ее измене он не уверен. Хотя они давно спят врозь. Зинаида не такая, она неприступная, как крепость. Ей лишь бы поесть хорошо.

– Я не прощу тебе побоев!

Нет, комично. Заменил на «обиды». Получалось вот что:

– Не падай ниц передо мной

– Я не забуду все обиды!

Не плачь, супружница, не ной,

Я не прощаю, добрый с виду…

Да, это верно. Идет от сердца. Но дальше не шло. Не простит, конечно… но развода он не хотел. Хотел кушать и трусцой побежал на кухню. Опять съел бутерброд. Зинаида, конечно, и суп сварила, но на суп он еще не заработал. Вот напишет еще строфу и покушает. Чарлику еще рано, да он и спит там, дрыхнет на балконе. Значит, сыт.

– Да, женщины меня любили! – продолжил он, вспомнив бабушку и маму, вливавших в него когда-то суп и кашу, умолявших открыть ротик.

– А скольких я любя познал!

Горшечкин поморщился. Кроме мамы, двух бабушек (его отвозили на все лето в деревню), да еще Зинаиды, в его жизни женщин не было. О чем он теперь горько жалел. Лупил бы их всех как мух. За все Зинаидино зверство расплатился бы.

– А скольких я любя познал!

Теперь, когда близка могила…

Это был неожиданный поворот. Вот куда рифма заносит. Познал, познал…

– Со мной умрет мой идеал!

Может, убить ее? Она заслуживает. Поэта обидеть может каждый, легко. На такого беззащитного человека поднять руку. Который только и просит тарелку супу. Горшечкин повеселел, вспомнив про суп. Он заработал на суп. Пошел, разогрел, поел. Была еще и котлета, но это еще одна строфа. Тут он был тверд. Горшечкин почувствовал себя бодрее. У него всё есть для счастья: и суп, и котлета, и лицо, и фигура…

Почему ее так злит, что я выхожу на балкон в трусах, подумал он. Там я делаю зарядку! Дышу кислородом! «Я тебе перекрою кислород!» – передразнил он ее мысленно. Только бы подушкой не задушила, во сне.

Горшечкин представил, что у них две спальни. Два разных входа… с улицы… коттедж! Эх, хорошо быть богатым. Да разве в горшечном цеху разбогатеешь, разрисовывая горшки? Говорящая фамилия у него была, с такой не разбогатеешь. Ладно, поэты всегда нищие.

– Оставлю все свое богатство…

Тебе, любовница моя…

Глеб даже похохотал. Хоть в мыслях он покайфует. А может, не оставлять богатство любовнице? Любовницы тоже убивают…

Горшечкин передумал, он удалил эти строки, но от богатства отказаться не мог.

– Кому достанется богатство:

Квартиры, золото, фрегат?

Улыбка уже не сходила с лица Горшечкина.

– Что жизнь? она сплошное … (тут следовало неприличное слово).

Глеб хохотал во все горло. Ему хотелось выскочить на балкон и продекламировать свой забавный стих. Нет, один раз он уже поорал с балкона… И Глеб с обидой покосился на висевшую в углу мухобойку. Эх, как хотелось ввернуть это слово! Как оно просилось в строку! Но редакция не примет. Забанят еще. Надо заменять.

– Что жизнь? Что кутежи и пьянство?

Устал, иду наверно в ад.

Гений Горшечкина подсказал ему эти слова. Он не хотел идти в ад, но приходилось. Ай да Горшечкин, ай да сукин сын! Поэма! Данте Алигьери!

Глеб пошел и прикончил котлету. Попил чаю. Он не толстеет, все такой же худенький, как мальчик. Мальчик из трудной семьи, с вредной женой, поэтому чуть сутуловатый.