Палач и стрельцы испуганно обернулись, силясь понять, кто и почему кричит. К своему крайнему удивлению они увидели глашатая, который, размахивая руками, сломя голову мчался к эшафоту через плотную толпу, словно перед ним было чистое поле. Несмотря на свои семипудовые телеса, он единым махом заскочил на помост и, задыхаясь, кинулся к Редькину.
– Живой! Слава тебе, господи, живой! Живой! – без конца повторял он, ощупывая Игнашку, словно не веря своим глазам, что шея писаря цела и невредима.
По притихшей площади прокатился недоуменный говор. Охая, глашатай выпрямился и, с трудом переводя дух, выпалил в изумлённую толпу:
– Поми… Помилован! Помилован Игнатий сын Редькин всемилостивейшим царём-батюшкой и жалован серебряным алтыном на водку. Ура государю! Слава всемилостивейшему!
– Ур-ра-а-а-а-а-а!!! – восторженно откликнулась площадь. – Слава всемилостивейшему! Слава Тороватому! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!
В одно мгновение всех охватило неистовое ликование. В небо воспарила туча шапок, вслед за которыми над толпой взлетели подброшенные десятками рук здоровила-кузнец и лупоглазый граф, словно именно они избавили от неминучей смерти невинную душу… Те, у кого в кармане бренчала медь, во главе с трубочистом бежали в трактир пить во здравие царя-батюшки и раба божьего Игнатия. Агафошка, хватая трубочиста за чёрный от сажи рукав, восторженно орал, подпрыгивая на бегу:
– Вот етто по-нашенски! Вот уж за что люблю государя!
Проливая счастливые слезы, рыжебородые купцы громко целовались, вновь доставая из-под шуб свои кошели с золотом. Ошеломлённые стрельцы и палач стояли истуканами, не зная – горевать им, или тоже радоваться? Утирая с лица ручьи пота, глашатай причмокнул и, зажмурившись, покрутил головой.
– Ммм… Эх, и повезло вам, ребятушки! Эх, и повезло! Можно сказать, в сорочке родились. Государь-то, как Игнатия помиловать надумал, так погрозился, что, ежели прежде его воли помилованного казнят, вас всех троих – на кол. …
Выпав из задрожавших рук, на помост разом грохнулись бердыши и секира. Стрельцы, отпихивая друг друга, спешно ринулись развязывать узлы на верёвке, стягивающей руки Редькина.
– Ты уж, брат, на нас не серчай, – ворковал рябой, усердно работая ногтями и зубами. – Сам пойми – служба!.. Ежели хочешь, давай, зайдём ко мне, щей похлебаем. Моя жёнка стряпает всех наилучше – язык проглотишь!
– Ну-ка, дай лучше я ножом разрежу эту верёвку. И какого черта ты таких узлов понавязал? – сердито сопел кривоносый. – Лучше, айда, брат, ко мне в гости. Мёдом хмельным угощу, что хоть царю на стол. Ей богу! От моих медов и ворона соловьём запоёт. Ты это… Гм… У меня ж тоже, такой болван вырос – аккурат, палач Миколка. Может, по знакомству поспособствуешь определить его в грамотеи?
– Титыч, как же это вдруг? – Миколка растерянно теребил пуговицу на кафтане глашатая.– То – казнить, то – миловать…
– О-хо-хо, милок! Тут дело хитрое. Как насели на государя все эти липовые князья да графья, так он, бедный, и света белого не взвидел.
– Но… Они же – незаконные!
– Да хоть бы и так… Порознь – незаконные, а кучей – сила! Особливо, ежели за ними стоит держава иноземная, заморская, со своей ратью и пушками на нас нацеленными… Так что, Миколка, пролезть в родовитые, понятное дело, мудрено. Так вот, кто б думал, что и выгнать оттоль не легче?! Сам, поди, слышал: что написано пером – не вырубишь и топором! – глашатай в сердцах пнул секиру. – Ну, Микола, я так смекаю, быть тебе теперь в больших грамотеях!..
Эпилог
(из той же летописи)
…И начался пир во славу царя Фрапонта Тороватого и двадцати годов его царствования на троне. И сели за столы, винами и яствами уставленные, князья да бояре, и прочая знать родовитая. И сели за столы мужи учёные, всякие науки постигшие, великой мудростью пренаполненные. Штабс-магистров село больше дюжины, унтер-бакалавров – больше сотни душ. И дивились послы иноземные скопищу мудрости Пустопорожской. И воспели гости хвалу государю, всех наук покровителю. Только радости-веселия государю не доставили. Тяжкой думой лицо его омрачилося.
Уж сколь ни тратил он злата-серебра на учёный люд, толку-смысла в этом ни на грош не прибавилось. Чуть приспичит случай сработать трубу подзорную или часы курантные, излечить хворобу тайную или разгадать знамение небесное, грамотеи, кто – куда немедля бегут брать ума взаймы. Кто в Царьград спешит, а кто и в Ганзу к немцам на поклон отправляется. И ударил государь в пол посохом кованым, и велел кликнуть опричника Федотку-Лиходея. И отдал ему он своё повеление грозное:
– В три дня выведать, отколь премудрых взялась такая орава, ежели при дворе – и одного умного днём с огнём не найти?! А как повинный в том безобразии сыщется – со всеми этими «грамотеями» на плаху, а коль не сыщется – вся Сыскная изба сядет на кол!..
КОНЕЦ?.. 1995 г.
* * *
Академиев мы не кончали!..
(монолог самопризнанного гения)
…Позвольте представиться: маэстро Прибабахин, композитор, музыкосочиняйщик и ноторасстановщик. Сидите, сидите!.. Вставать не обязательно. Я не из тех зазнаек академической выпечки, которые на каждом углу размахивают своими дипломами. Я, можно сказать, музыкант от сохи, композитор от станка. Конкретно – от столярного. То есть, свой в доску рубаха-парень. Кстати, «рубаха» – это моя должность на последнем месте работы. На лесоскладе мебельной фабрики имени Папы Карло я занимался обрубкой сучков, чтобы готовая мебель не была похожа на Буратин.
Скажу прямо: я никогда не изучал всякие там сольфеджио, стаккато и модерато. До всего дорос своим умом, смекалкой и сноровкой. С чего всё началось? Как-то раз повели нас всем цехом на выставку какого-то там современного искусства. Ну, чтобы мы с ним ознакомились, прониклись, духовно, так сказать, обогатись… Приходим, смотрим, а у самого входа – неотёсанный, сучковатый столб. Прямо, как у нас, на складе кругляка. А к нему толстенными гвоздями приколочены две пивные банки. Это, говорит нам экскурсоводша, инстолляция и фрагментация констатаций художника Мартына Дауншизова, именуемая «Моя любимая женщина». Ну, мне после того, как я ещё раз глянул на эту «любимую женщину», отчего-то сразу же захотелось уйти в монастырь. Дальше смотрим – к стене приколочен старый таз, дно которого измазано томатной пастой и пятнами гуталина. А это, оказывается, сублимация экстремальных экстазаций Дормидонтины Скандальной «Как прекрасен этот мир!»
И тут-то меня, братцы, озарило: а ведь и я не чужд искусству! Ведь и я могу что-то такое заканделябрить!.. Вот, возьму, и фугану какую-нибудь фугу ре-минор или закантервилю кантату ля-мажор! А что? Эти новаторствуют в малевании, скручивании и приколачивании, а я стану новатором в области музыки. Так сказать, пойду тропой непроторённой. И какая беда в том, что я в музыке «до» не отличаю не только от «ре», но и от «после»?! На той-то выставке тоже ж выставлялись не Васнецовы, не Конёнковы, и даже не Церетели! Так чего это я должен подражать какому-то там Моцарту, или тому же Бородину? И что мне там всякие Страдивари?
Пришёл я утром на работу, и всего за час смастрячил себе крутейшую скрипку. Вообще-то, может быть, получилась у меня не совсем и скрипка. Но её я так назвал за издаваемые ею звуки. Пожарная сирена в сравнении с ней – соловьиные трели. Мне её выстрогать помог наш вахтёр Жора Криворуков. Ну, в музыке-то он здорово рубит – как-никак целых пять лет работал в филармонии дворником. Правда, сразу же нашлись и злопыхатели. Краснодеревщик Иванов начал докапываться:
– Прибабахин, не смеши народ! Какой из тебя музыкант? Тебе не то, что медведь – слон на ухо наступил.
А я в ответ аккорд на скрипке – как рвану! Ой, что было! Два грузчика в обморок упали, а из соседнего строгального станка даже дым пошёл. Ну, и я пошёл. С фабрики, по собственному желанию нашего директора…
Плевать! Дома с ходу начал сочинять симфонию «Гуд бай, рубанок, гуд бай, долото!». Не знаю почему, но сын с дочкой сразу же куда-то смылись. Жена, тоже, так разволновалась, что с пустым кошельком побежала по магазинам. Тёща ушла последней. Правда, она до этого уже лет десять не вставала с инвалидной коляски. Да после инсульта и говорить вообще не могла. А тут… Так загнула, что даже бурлаки на картине Репина покраснели до ушей. А ещё после пары моих аккордов вскочила с коляски, пнула её ногой, и – бегом, куда глаза глядят.
Закончил я симфонию, начал сочинять оперетту. Слышу – звонят в дверь. Открыл, а это наряд милиции с обществом защиты животных. Интересуются:
– Гражданин Прибабахин! Мы хотим увидеть кошку, которую вы только что мучили.
Объясняю им, что услышанное ими «Мя-я-я-я-у-у-у-у!!!» – это ажиотажио… Пардон, адажио моей поп-оперетты «Кошачья свадьба». Предложил им послушать арию кота Базилио, но они из прихожей почему-то сразу же вымелись, и что-то такое начали говорить про женевскую конвенцию, запрещающую пытки. Напоследок уведомили, что если будет ещё хоть одна жалоба от жильцов дома, полицейские приедут снова, но уже с обществом защиты соседей и специалистами из психиатрической клиники.
Начхать! Перебазировался я к себе на дачу. Стал музицировать на лоне природы. Через час заметил, что соседние дачи постепенно обезлюдели. Ещё через час куда-то попрятались даже вороны. Ну а ещё через час пришла делегация огородников под белым флагом. Говорят:
– Товарищ Прибабахин! Сердечное спасибо вам за то, что, благодаря вашей музыке, в радиусе десяти вёрст теперь не осталось ни одного дачного вора. Заодно, куда-то улетел весь колорадский жук, осыпалась тля, а плодожорка перешла на лебеду. Но, понимаете, товарищ Прибабахин, из-за вашей же музыки облетела вся помидорная и огуречная завязь, начали мутировать морковь и баклажаны, а картошка с перепугу вообще начала расти в обратную сторону… Очень вас просим: не оставьте нас без урожая!
Вижу – не дорос наш народ до новаторской музыки. Вернулся домой. А там – жена со скалкой, тёща со сковородкой… Даже дети смотрят как-то подозрительно. Не развернёшься! И вдруг, откуда ни возьмись, в мою квартиру врываются четверо громил. Орут:
– Это ограбление! Деньги на бочку!
Видимо прослышали, что стал я композитором, и денег у меня – как нот в симфонии Чайковского. Говорю им:
– Денег нет. Может, возьмёте культурными ценностями?
Они обрадовались, мешки приготовили… Небось, думали антиквариатом затариться. Ну а я взял скрипку, да как рвану свой любимый «Полёт шершня»! Главарь с его заместителем почти сразу же в окно выбросились. А живём-то мы на седьмом этаже… Потом рассказывали, что на них в реанимации ушёл месячный запас гипса. Ещё одного разбил паралич – отнялись ноги и язык. Мы ему, как только он немного пришёл в себя, отдали тёщину коляску. Так он после этого – вот, зараза! – ежедневно начал разъезжать на ней под нашими окнами. Едет, паразит, а сам на меня таращится с немым укором, как будто хочет сказать: «За что ж ты меня так жестоко-то?! Уж лучше бы из дробовика шмальнул дуплетом!»
А вот четвёртому – представляете! – моя увертюра очень даже понравилась. Он под неё даже в пляс пустился. Вижу – наш человек, тоже музыкант-новатор. Это меня так тронуло, что я ему тут же подарил свою скрипку. Говорят, теперь он на ней играет на выставках современного искусства. Кто-то из знатоков признал, что такая музыка как нельзя лучше подходит к тамошним экспонатам.
Ну, а я, знаете ли, снова ударился в творческий поиск. Новатор – он всегда и во всём новатор. Главное – искать! Вот, вчера ко мне подошла дочка и пожаловалась, что её плюшевый китайский медведь сделал себе японское харакири. Ну, зашил я медведю брюхо, и тут меня осенило: да, вот же оно, моё настоящее призвание – хирургия! Конечно, найдутся злопыхатели и завистники, которые начнут голосить, дескать, ты и анатомии-то не знаешь… Чепуха! В любом деле главное – творческий порыв, инициатива, новаторство. А анатомия? Да, ничего страшного: пару операций сделаю, а к третьей-четвёртой уже буду точно знать, где и чего там в пузе и голове находится. Так что, не стесняйтесь, записывайтесь и – ко мне на стол! Кстати, первым четверым дозвонившимся – операция будет выполнена бесплатно. Жду! 1998 г.
* * *
«БУБУТОЗА»
(исповедь любителя лечиться – когда придётся, где и чем попало)
На днях выкроил часок, чтобы подремать перед телевизором, посмотреть какую-нибудь телепередачку поинтереснее. Включил, а там – программа про живую природу. Ну, это по мне. Скажу откровенно, ни сериалы, ни всякие там шоу не жалую. А вот про природу могу глядеть часами. Но тут такая неприятная закавыка: каждые пять минут природа с экрана исчезает, а вместо неё появляется реклама. И постоянно мельтешит упаковка импортных таблеток с заумным названием «Тринитрофенгексаоксициклопентабубутоза». Я из всего этого названия только и запомнил последнее – «бубутоза».
И уж так её там хвалили, так превозносили, что меня даже любопытство разобрало: что же это за хреновина такая? В самом деле, «бубутоза» (если верить телевизионному доктору Забрехаеву) и от ног, и от головы, и от сердца, и от икоты… Про её достоинства этот доктор, прямо, соловьём заливался. Он, наверное, так бы и тараторил без передышки, да опять пошла передача. Показали жирафу. Только не всю. Успели показать её ноги, брюхо и шею до половины. Дальше не успели, потому что опять появился доктор Забрехаев со своей «бубутозой».
Вытаращил на меня свои буркала с телеэкрана, и давай речь толкать: «Вы, – говорит, – сейчас валяетесь на диване, а зарядку по утрам не делаете? Значит, у вас – гиподинамия. А ведь это – прямой путь к всевозможным болезням. Но, стоит выпить всего одну таблетку нашего лекарства, и вы совершенно здоровы. Принимая его ежедневно, можете сколько угодно лежать на диване и не думать о болезнях!» Услышал я это, и даже пятки засвербели от зависти – надо же! Ведь какой-то счастливчик сейчас, небось, эту самую «бубутозу» уже принял, и оптом от всех болезней излечился. Эх, и мне бы так же!
Опять пошла передача, но я на неё уже – ноль внимания. На кой мне все эти львы и антилопы, если они в «бубутозе» ни уха, ни рыла не соображают? Гляжу – снова на экране доктор Забрехаев. «Вы никак не можете бросить курить? Вы, случается, и сорокаградусной «греетесь»? Это путь к болезням сердца и почек. Не сегодня-завтра вас может разбить паралич с синдромом коклюша и геморроя. Выпейте всего одну таблетку нашего препарата, после чего можете сколько угодно пить и курить – к вам ни одна болезнь не приблизится и на пушечный выстрел!»
Услышал я это, и похолодел: пока смотрел передачу, наполовину опорожнил пачку сигарет, не приняв ни одной таблетки «бубутозы»! А ещё, до того, прямо с утра, опрокинул рюмашку перцовой настоечки… Матерь божья! Что же теперь со мной будет?! Лежу и чувствую, что в висках у меня стучит, в глазах темнеет, сердце – съёжилось, почки – скукожились… Того гляди, помру. И решил я, пока ещё жив, срочно бежать в аптеку. Вдруг, посчастливится купить спасительную «бубутозу»?
Забегаю и ору:
– Дайте мне «бубутозу», а не то сейчас же окочурюсь!
– С вас двести пятьдесят рублей, – говорит аптекарша.
Да что мне – двести пятьдесят? Тут – тыщу отдашь, глазом не моргнёшь. Жить-то, вон как хочется! Дали мне картонную коробочку, достал я из неё таблетку и бегом проглотил. Чувствую – не берет. Глотаю вторую – ни гу-гу… Тогда я принял сразу штук пять или шесть. Эти подействовали – отпустило малость. Правда, аптекарша, глядя, как я таблетки наворачиваю, почему-то схватилась за голову и потеряла дар речи. Хотел я ей сказать, что у меня всё хорошо, но не получилось – у самого язык как будто отнялся. Да это ли главное? Жив остался – и то замечательно.
Вышел я на улицу, и тут меня так прихватило! Пуще прежнего: в животе забурчало, в ушах зазвенело, под печёнкой заныло… Даже речь вернулась. Забегаю обратно и требую:
– Дайте что-нибудь ещё, а то помру безвременно!
Аптекарша дала пузырёк какой-то хрени. Сказала, что это – настойка китайской лебеды. Помогает при передозировке «бубутозы». Отдал я ещё две сотни и весь флакон прямо из горлышка (дело-то привычное!) – бульк! Гадость, скажу я вам, неимоверная. Чуть не вывернуло наизнанку. Но стало лучше. Правда, аптекарша почему-то грохнулась в обморок. Пришлось приводить её в чувство. Её-то привёл, а сам на пол повалился, как подкошенный. Ни руки, ни ноги меня не слушаются. Прошу аптекаршу:
– Дай ещё чего-нибудь!
Она головой замотала, кинулась к телефону и последнее, что я увидел – начала набирать «ноль-три», после чего у меня в глазах всё поплыло, поплыло… Очухался я уже в клинике. Всё там беленькое, чистенькое – залюбуешься. Подбегают ко мне две медсестрички. Обе хорошенькие, кудряшки до плеч, в импортных халатиках (ну, это мне так показалось, потому что похожа была эта медицинская спецодежда на какие-то библейские туники). Начали они подле меня хлопотать – сначала розовыми лепестками всего с ног до головы осыпали, потом какими-то зелёными ветками обмахивать начали… А где-то за стеной, то ли – по радио, то ли – по телевизору, поёт какой-то хор. Да, здорово так! Прямо, душа замирает и сердце радуется. Спрашиваю:
– Девчата, а кто это там так классно наяривает? Народный хор имени Пятницкого или красноармейский, имени Александрова?
Они глазами – хлоп-хлоп, головами закачали, заахали:
– Ах! Ах! Ах! Это хор херувимов услаждает слух обитателей Эдема.
Ну вот, думаю, «долечился» – даже не почуял, как меня спровадили в какую-то иностранную клинику.
– А где он находится, этот ваш Эдем? В Японии, что ли, раз поют хиро-вимы? И вы кто такие? Если я в больнице, то почему вместо того, чтобы ширять уколы, своими вениками обмахиваете, как нового русского в сауне?
Они опять:
– Ах! Ах! Ах! Мы, – говорят, – серафимы.
– Ну и ну! – удивляюсь. – Вы – близняшки, и обе – Серафимы?
– Ах, нет, нет! – щебечут они, а сами своими ветками продолжают обмахивать. – Серафимы – это не имена, это – чины ангельские. Ибо мы – служительницы Творца всего сущего.
Ба-а-а!!! Присмотрелся я, и вижу, что у них за спиной по паре крыльев, вроде лебяжьих, а над головой розовые кружочки – нимбы, значит. А сам лежу на таком мягком, пушистом облачке-кушетке. Так вот куда я залетел… Ну, Забрехаев!.. Так твою разэдак! Вот так излечился я этой чёртовой «бубутозой»…
– Ой! Ой! Ой! Выражаться у нас даже мысленно нельзя! – видимо, прочитав мои мысли, заойкали обе серафимы. – А, тем более, упоминать тёмные силы. Этими пальмовыми ветвями мы вас сейчас освободим от тягот и горестей земных. А вы лежите, расслабляйтесь, постарайтесь не волноваться.
Ну, а мне куда деваться? Расслабляюсь… Через какое-то время вдруг почувствовал, что мне и в самом деле стало легко и хорошо, а серафимы кончили меня обмахивать и куда-то упорхнули. Тут ко мне из-за ближайшего облачка-ширмы – шасть! – подскочил разбитной такой парнишка-серафим. У него, как и у девчат, кудряшки, только покороче, а нимб – голубенький.
– Ну, как самочувствие? – подмигивает.
– Да, ничего, терпимо… – потягиваюсь.
– А вы не желаете приобрести по сходной цене, – начал он, озираясь, чуть слышно шептать, – флакончик концентрата Леты, реки забвения? Свеженький, только сегодня контрабандой доставлен из Преисподней.
– И зачем он мне нужен? – настораживаюсь. – От чего лечиться? Тут у вас, я слышал, никто не болеет.
– Видите ли, вам предстоит почти треть вечности провести в Чистилище. Это чтобы вас полностью освободить от грешных помыслов.
– Что-то вроде больничного санпропускника?
– Наподобие, – согласился серафим. – Очень скучное, скажу вам, место. А приём внутрь всего десяти капель концентрата сокращает тысячу лет до одной минуты.
– Хорошая штука. Да мне купить-то не на что. Все деньги ещё при жизни на всякие импортные лекарства потратил.
– Пустяки, – успокаивает меня серафим, – у нас тут деньги не в ходу. Тут – сплошной бартер. Беру недорого: всего пару прижизненных, добрых дел за флакон.
– Ишь ты, – настораживаюсь, – какой хитрый! Мои добрые дела – в Преисподнюю, в обмен на контрабанду? А потом, следом, и меня туда же?
– Какие глупости! – укоряет меня серафим. – Вон, гляньте на те весы. У вас добрых дел больше тысячи. Правда, и грехов – около того. Но, ничего, добрых дел сотни на полторы больше. Так что, если и с десяток продадите – много не убудет.
– Ну а всё-таки, – не унимаюсь, – для чего вам чьи-то добрые дела?
– Ну… В общем… – замялся серафим. – Чтобы помочь юным грешницам избежать отправки в Преисподнюю и, минуя Чистилище, провести их в рай.
– Ну, вы, блин, даёте! – возмущаюсь. – Значит, грешницам можно в рай и без санпропускника, а мне – только через Чистилище?! И для чего это они вам понадобились?
– Это… Это неважно, для чего!.. – покраснел он, как запрещающий сигнал светофора. – И вообще… Излишнее любопытство признак невоспитанности. Ну, так как, берёте или нет? Последний раз спрашиваю!
– Да, беру уж, беру, высоконравственный ты наш! Добрые дела сам выберешь или мне их нужно передать по акту?
– Зачем канцеляристика? Вам нужно всего лишь… – что именно мне нужно сделать, он сказать так и не успел – откуда-то из-за другого облачка-ширмы появились обе серафимочки.
Коммерсантистый серафим быстренько сунул флакон за пазуху и пулей куда-то смылся. А девчонки ко мне подлетают и радостно так щебечут:
– Ах! Ах! Ах! Буквально, только что выяснилось – оказывается, вы к нам попали по ошибке.
– Что-о-о?!!
От такой новости мне даже дурно стало, и я как ошпаренный подпрыгнул на облачке – неужто, меня отправят не в Чистилище, а прямиком в Преисподнюю?!
– Девчата! – начинаю давить на жалость. – Да за что ж это?! Выручите, а?! Ну, не хочу я в пекло. Мне у вас тут больше нравится. Вы поговорите с начальством – может, передумают? Я ж, когда не пью – на все руки мастер. У вас тут любую сантехнику налажу – унитазы, бачки сливные, краны… И в электрике соображаю – проводку заменю, новые плафоны поставлю.
– Ах, не пугайтесь, не пугайтесь! – улыбаются серафимочки. – Вам отправляться вовсе не в ад, а обратно на Землю, потому что вам ещё жить да жить. Если, конечно, опять не надумаете лечить самого себя непонятно чем, неизвестно от чего.
Помахали они надо мной каким-то платочком, и вдруг я очутился на обычной больничной койке. Рядом – две настоящие медсестры. Тоже, девчонки – хоть куда. Хлопочут, меня приводят в чувство. Без умолку болтают про вчерашние танцы, при этом одна ухитряется попасть иглой мне в вену, а другая – промывать меня как засорившуюся канализацию. Приходит доктор – молодой, здоровенный.
– Ага, – говорит, – очухался, токсикоман? Значит, на ноги быстро поставим.
– Ставьте, – киваю, – ставьте! Только не надо никаких лекарств, а то я их и так объелся на год вперёд.
– Какие лекарства?! Их у нас мизер, а нужного для вас вообще нет с прошлого года. Хорошо, вода в кране без перебоев… Хоть есть чем сделать промывание.
