Только, на беду, ошибся он. Но мужики, осмелев, вернулись и, всё сделав по его воле, Варвару в церкви заперли на ночь. Она там тихо не сидела, а ворожила, как предполагали, что руки себе прокусила, верёвки перегрызла и самого Сатану из ада вызвала, потому что внутри церкви всё копотью и сажей покрылось, а иконы обгорели, пол и стены трещинами пошли, а от грохота и гула собаки истошно ночью выли и воем своим захлёбывались.
Отца Ефима деревенские поутру не обнаружили, но домик его, который при церкви, был весь в крови, а внутри царил разгром небывалой силы, даже доски половые вывернуло, окна вдребезги.
И Варвару тоже не нашли, исчезла она из запертой церкви. Деревенские мужики (из тех, кто уцелел) позднее совет держали, что делать дальше. Предполагали, чего таить, худшее, что ведьма, когда вернётся, то мстить будет насмерть всей деревне. Оттого предлагали сделать разное: и в монастырь ехать да помощи просить, или к колдуну из соседней деревни за помощью обратиться. Пораздумывав, выбрали второе. Затем деньги по хатам собирали, ценности, серебро, украшения – ничего не жалели, жить хотелось всем.
Но помощь неожиданно пришла, откуда совсем не ждали. И, как оказалось, цена той помощи была гораздо выше, чем все ценности, что собрали. Цена оказалась нашей общей свободой, только о том мы, деревенские, и не догадывались.
Помощники наши схитрили, а мы от страха на всё готовы были и поэтому на предложенные ими условия соглашались, не раздумывая. Притом, что поначалу условия были совсем уж простыми, необременительными.
Многие деревенские с того даже вздохнули с облегчением, а я про себя подумала, что неспроста всё, но от мысли быстро отмахнулась, ибо делов предстояло немеряно.
Стоит пояснить, что помощниками взыскались мать с дочкой – словом, лишь лицами слегка на друг дружку похожие да глазами жгучими и чернючими, словно жидкий мазут. А так мать – толстуха ширококостная, а дочка тощая, как доска, а ещё недоделанная, с физическими изъянами. Горбатая, и то ли ноги, то ли руки у неё одна короче другой – неясно, но в глаза бросается её походка, медленная, прихрамывающая. Вот они сами приехали к нам в деревню, с чемоданами и сумками, сами помощь предложили, назвавшись кровными родственниками Варвары, а ещё в дом той сразу заселились.
Но перед тем обошли деревню целиком и полностью и в церковь заглянули. Мужики их сопровождали, по просьбе оных, да на вопросы отвечали и показывали, где и как собака нападала, а ещё о том, что в церкви, по их думам, произошло. То мне муж рассказал. Он с теми мужиками ходил, а ещё сказал, что из церкви, когда туда зашли мать с дочкой, то мужиков выгнали, а сами они сразу к арке каменной направились, и видно было, как сильно обе женщины изменились в лице то ли от страха, то ли от удивления. Мужикам того не понять было.
Стоило пришлым женщинам заселиться да деревню ещё раз обойти, уже нашёптывая что-то при этом и кровью куриной окропляя себе по пути дорогу, заборы, хатние двери, да обрызгивая границы деревни, как словно всех деревенских разом невидимое напряжение отпустило. Будто бы сама атмосфера страха, с произволом ведьмы разлившаяся ядовитыми миазмами, в воздухе сгинула – легче стало и спокойно.
В общем, все местные в одночасье перестали бояться. И благодарить на радостях кинулись мать с дочкой, заодно узнав их имена. Мать звали Роксоланой, а дочку Марьяной. Они и пояснили, что с города сюда насовсем жить приехали, что помогать всем будут, лечить, как прежде делала Варвара. А также уточнили, что ту бояться больше не нужно, вреда уже никому не причинит. Мол, заперли её в особенном надёжном месте. И разулыбались, и всех деревенских на ужин позвали к себе в гости. А наши и купились на их убеждения, ласковые улыбки и, конечно же, на щедрое угощение. Оказалось, ведь богатыми они были, из города с собой много деликатесов и снеди вкуснющей привезли – того, что никто из наших ни разу в жизни не пробовал.
Только мне эта снедь в горло не лезла, как и вино приезжих, домашнее, сладкое, с запахом ягод и трав. Даже с мужем тогда поссорились, не смогла убедить его, ссылаясь на дурное предчувствие: не есть угощения и не пить того вина, и я ушла домой в одиночестве и плакала там от бессилья.
Потом оказалось, что права я была во всём, что подозревала и думала, права.
Роксолана и Марьяна богатыми были и оттого дом свой новый быстро перестроили в дорогие видные хоромы кирпичные, хозяйство завели и вскоре клиентов стали принимать.
А я другое видела, что если кто из них просил кого из наших о чём-то, то тот никогда не отказывал.
Служанок ещё к себе приглашали в помощь по дому, но предпочитали молодых, а ещё муж Роксоланы из города вскоре к ней приехал. Статный красивый мужчина, из тех, про кого скажешь – видный. Разве что грустный, и молчаливый, и домашний такой – одним словом, прирученный.
Сразу я как глянула на него и подумала, что не по любви он с толстухой Роксоланой, а по привязи ведьмовской. К слову, я никогда за помощью к ним не шла и не пойду, даже если помирать буду.
Чувствую, что за свои услуги берёт она не только кровью, а душами клиенты расплачиваются.
Вот из города, как обжились, к ним стали приезжать иномарки, как к Варваре. И уходили от ведьм мужики, в пиджаках, плечистые, все как один довольные. А ещё они щедро платили ведьмам – это как пить дать.
Алконавты наши моему мужу порой рассказывали, когда под градусом были, что видели настоящие слитки золота: их в сумках и кейсах к ведьмам возили. Что же такое дорогое у них покупали? Даже подумать, предположить страшно. Или за какие чудовищные, противные Богу услуги им платили? Знаю лишь одно, что ведьмы по ночам в лес часто ходили, и в церковь захаживали, и там бродили в чём мать родила, и до рассвета возвращались с полными корзинами разных трав и кореньев, грибов, мха и ягод. И сами грязные, что словно из земли повылазили, да с лицами, вымазанными в крови. Вот это я сама не раз видела из окна, когда бессонница накатывала – видимо, от тревожных мыслей, кои преследовали меня неотступно, терзали, как навороженные ведьмами, в отместку.
Ещё многие из деревенских женщин служить ведьмам стали, ибо дела у них на лад шустро пошли, крепко разжились, хозяйства поправили, сами разъелись. А вот мужчины из деревенских, кому доводилось услуги ведьмам оказывать, заметно хирели. Особенно, если чем им не угождали, то худели, звуки странные издавали, словно речь и разум теряли, сутулились и вскоре помирали (это я так лично считаю).
На самом же деле мужики, заболевшие, исчезали без вести. Слухи, конечно, ходили, что, перед тем как исчезнуть, они все в церковь заходили.
Молодых мужиков наших, без исключения, молодая Марьяна примечала и пользовалась. В смысле, удовлетворяла низменные плотские потребности. Тех, кто угождал, одаривала щедро, а сопротивлявшихся наказывала, тоже превращала в слабоумных, малахольных, издающих лепечущие звуки рабов, насильно исполняющих все её прихоти.
Как раз до твоего приезда, Божена, ведьмы ярмарку организовывать на поле стали, но перед тем две высоченные каменные арки возвели за одну ночь. Вот не было их, а потом раз – и наутро появились, как из-под земли выросли.
По слухам, алкашей и женщин, кои ведьмам ещё не служили, мол, похожая арка в церкви имелась. Только размером поменьше и вся чёрная, как огнём опалённая. И была она с того дня, как пропала Варвара, а после, в последующую грозу, в церковь попала молния, но отчего-то пожара не было, кой разгорелся и дотла спалил домик батюшки. Ещё вот что тебе скажу, Божена, – вздохнула Прокофья. – Я ведь хотела уехать, но мужа бросить не смогла, любила крепко, хоть алкаш он у меня, но с золотыми руками. Плотник, что значит от Бога. Роксолана-то его тоже после званого ужина к себе приглашала: с мебелью помочь, карниз, стулья и полки сделать. Поила вином, кормила как на убой, ничего не жалела. Но он от неё всегда возвращался усталым и настолько еле живым, что сразу ложился в постель, не раздеваясь и практически ползком. Такой вот крепкой усталости от работы с деревом точно не получишь. Я и допытывалась поутру, а он молчит, а сам глаза поднять на меня боится. Стыдно. Отнекивался, что практически ничего из того, что делал у ведьмы, не помнит.
Позднее я и сама догадалась о неладном и о том, что он замалчивал. Во сне муж разговаривать стал, стонал, кричал, умолял. Я с его слов и догадалась, что пользовалась им Роксолана, как мужчиной. Остальными деревенскими мужиками тоже нещадно пользовалась, нескольких выхолащивала за ночь. А муж у неё импотент, мальчик на побегушках, обязанный готовить каждый день разносолья, как в ресторане, это я тоже из слов мужа во сне узнала. Она его за неудавшийся побег так наказала. И муж её раньше настоящим и востребованным шеф-поваром в столице был, деньги большие с того имел. А вот как в жизни всё его обернулось, только Роксолана приметила и себе такого мужчину захотела. И ворожбой любовной не иначе заграбастала. Уж сильно понравился он ей».
У Павла закружилась голова, в глазах потемнело, пришлось отложить чтение. Подумалось, что всё это бред умалишённой старухи. Какая-то фантастическая ерунда… Но всё же, если хоть на мгновение представить, что написанное Боженой правда и Марьяна действительно ведьма, общая картина резко прояснялась. От собственных мыслей по его спине прошёлся холодок.
Павел положил на место дневник, собираясь позднее дочитать, даже если и не веря, то из любопытства.
Он хмыкнул про себя, понимая, что, пусть и фантастическая, история Божены таки нешуточно увлекла его.
Желудок заурчал, дико захотелось есть. Скрипнула дверь, и он понял, что прабабка вернулась. Поэтому он поспешил уйти из её комнаты.
– Ты уже встал, родной. Проголодался? – заботливо проворковала Божена, увидев, что Павел не в постели. – Сейчас накормлю, иди скорее, садись за стол. Ой! – внезапно испуганно вскрикнула Божена, когда дверь в хату открылась и внутрь вошла Марьяна.
– А я Паше кое-что для улучшения здоровья принесла. Вот выпьет и сразу окрепнет, любую хворь как рукой снимет, – с улыбкой сказала она, вытаскивая из сумки небольшой графин с вином, при этом холодно глядя на Божену и затем ласково на Павла, протягивая вино Божене.
– Погости у нас, Марьяна. Ужином накормлю, – по тону прабабки Павел понял, что та предлагала отужинать гостье из вежливости.
Марьяна в ответ отрицательно покачала головой. А потом на Павла глянула и ему повелительным тоном сказала:
– Как полегчает, сразу ко мне приходи, – и ушла.
Божена смотрела на графин в руках, как на гадюку: с неприязнью и даже откровенной злобой. Затем вздохнула, поставила графин на стол, словно не могла поступить иначе, и принялась расставлять тарелки с едой. Затем вытащила из буфета свою банку со слизким содержимым и налила оттуда щедро в кружку, протянула Павлу.
– На, выпей, правнучек. Средство моё-то проверенное. Легче же стало?
Павел кивнул и без пререканий выпил, думая про себя, что если бы хотела отравить или ещё что задумала нехорошее, то сразу и сделала. А ещё осознал, когда пил из кружки, что, оказывается, он уже со специфическим вкусом и запахом свыкся. И оказалось, чем больше пил, тем терпимее оно становилось. А главное – ведь действительно помогало.
Ужинали они вместе с Боженой. Вина Павел пить не хотел (после того, что прочитал в дневнике, ну его, то вино, к чёрту)
Но прабабка настаивала, поэтому для вида пригубил, а потом незаметно вылил, пока та ходила за добавкой.
Божена, как заметил Павел, вина не пила, а его нарочно поощряла, но он не поддавался и, наблюдая, как та зевает, хоть сам тоже сильно хотел спать, медлил с остатками ужина, ковыряясь вилкой в картошке и жареной курице. Уловка сработала: прабабка совсем заклевала носом, едва не заснув за столом прямо с кружкой молока в руках.
– Пойду я спать. А ты, Павлуша, коль силы есть, то посуду за собой помой и молоко в холодильник убери. А ещё вино допей, скорее поправишься, – добавила прабабка, но при этом смотрела с ощутимым напряжением, словно ей отвечать было за то, чтобы он вино это треклятое выпил.
– Хорошо, – ответил, Павел и с энтузиазмом стал жевать куриную ножку.
Сейчас, когда стало полегче (вероятно, таки именно от зелья из банки Божены) и в мыслях его прояснилось, то действительно стал подмечать, как взгляды, так и прочие вроде бы обыкновенные вещи и от Божены, и от Марьяны, но теперь, после прочитанного, виделся в них Павлу совсем иной умысел.
Оттого он решил, что впредь нужно быть настороже и при случае обязательно дочитать прабабкин дневник. Хорошо бы завтра, а потом, как ещё чуточку окрепнет, то сваливать как можно быстрее из деревни. С такими мыслями Павел зевнул, доел начатую куриную ножку и, поставив остатки снеди в холодильник, помыл посуду. Затем сходил в туалет и вылил в выгребную яму вино от Марьяны. А после вернулся в хату, со спокойной совестью лёг спать и сразу заснул, крепко и без сновидений.
Утром Божена будила и всё спрашивала о самочувствии. Павел нарочно жаловался на слабость, которая действительно заметно уменьшилась, но не настолько сильно, чтобы хватило сил пешком дойти до железнодорожной станции. Поэтому он хотел, чтобы прабабка поскорее ушла, оставив его одного, тогда можно было спокойно дочитать её дневник. Недовольная Божена долго расхаживала по комнате и, ахая и словно не зная, куда деть свои руки, то попирала ими бока, то сжимала в кулаки, при этом сквозь зубы сетуя и бурча что-то неразборчивое. Затем вслух заговорила о своём хозяйстве и многочисленных делах, не терпящих отлагательств. А когда успокоилась, сказала, что оставила ему на столе завтрак, и наказала полностью выпить налитый в большую кружку лечебный гриб из банки. Затем ушла.
Павел дождался, пока громко скрипнет и затем захлопнется входная дверь, и сразу встал. Голова предательски закружилась, нахлынула неприятная, непритворная слабость, и ноги дрожали, пока он расхаживал по комнате.
На дисплее телефона высветилось время: половина шестого утра. Павел зевнул, думая, что ему лучше сейчас поспать. Но кто знает, когда сегодня вернётся Божена, так что, если он хочет дочитать записи прабабки, следует позавтракать. А поспать он успеет и позднее.
Аппетит вопреки слабости оказался отменным, чему, вероятно, способствовала принятая перед завтраком большая кружка прабабкиного чайного гриба. Лечебное средство действительно бодрило сильнее, чем крепкий кофе.
Оттого Павел подумал, что, возможно, стоит-таки свалить, но тут же осадил себя, предположив, что будет делать на морозе в пути, если лечебный эффект бодрости внезапно закончится.
Расправившись с овсяной кашей, щедро сдобренной маслом, и доев вчерашнюю курицу, Павел выпил травяного чая с мёдом и закусил остатками блинов с ужина. Этим наелся, так сказать, до отвала, затем помыл посуду горячей водой из кастрюли, которую Божена держала в печи.
После он вышел на крыльцо проветриться. Снаружи крепкий мороз сразу безжалостно стал кусать щёки и нос. Божены нигде не было видно, а во дворе – тихо. «Так что следует заняться делом!» – подстегнул себя Павел и вернулся в хату.
Шторы Божена не отвешивала, как и не открывала ставни, отметил Павел, поэтому свет можно было включать смело – с улицы не видно. А в комнате прабабки слегка пахло жирной маслянистой горечью, словно что-то палили. На двери кладовки как прежде висел замок. Дневник находился на прежнем месте в шкафу, и, достав его, Павел уселся на диван и принялся за чтение.
«Бежать я, конечно, своего Гришку подговаривала не единожды, – продолжила рассказ Прокофья, – а всё без толку. Два раза даже вещи собрала, с родственниками в городе созвонилась, обещали приютить. И Гришка соглашался, но потом, когда с сумками и сундуком его армейским до границы деревни доходили, Гришка сундук и сумки ронял на землю, со стоном садился и говорил:
– Ты прости, Прокофья, но не могу уйти я. Ты уходи, а я не могу и всё, ноги к земле словно приросли, с места не сдвинуться, – говорит, а в глазах проступает такое горе и обида, что пробирает до самых печёнок.
Я кулаки стискивала, чтобы не закричать от гнева. Затем помогала ему подняться, и так домой возвращались. Позднее не раз ловила на себе насмешливый взгляд Марьяны и матери её, Роксоланы, тогда мне нестерпимо хотелось им в рожи ведьминские плюнуть, но сил в себе на то не находила. Вот не поверишь, зато в церковь городскую по выходным ездить стала. Службы стоять, посты блюсти, исповедоваться… Хоть знала, что всё пустое. Ведь если бы Бог меня слышал, то давно бы помог. А оно с церковью всё легче было жить.
Так и сейчас езжу, но не каждую неделю, как прежде. Молюсь. Что ещё делать остаётся? А Гришка давно болеет крепко. Ещё с той поры, когда снова понадобился ведьмам, так и заболел. С каждым днём хуже становится. Врач приходил, диагноза не поставил, а когда на скорой помощи отвезти его в городскую больницу решила, то не вышло, – развела руками Прокофья, носом шмыгнула, слёзы украдкой утёрла рукавом платья и продолжила:
– Всех мужиков наших деревенских ведьмы заразили неведомой хворью, да к земле здешней привязали намертво. Не только мой муж не может отсюдова уйти.
Она тяжело вздохнула и, выждав паузу, добавила:
– Я всё тебе, что хотела, сказала. А ты ступай, Божена, да подумай над моими словами крепко. Молодая ещё, вся жизнь впереди. А что мужика нет и ребёнок на руках – с этим справишься. На людей не смотри и до холеры тех посылай, коли кто и что на тебя наговаривать со злобы душ своих, прогнивших, станет.
Слова Прокофьи горели в ушах, пока я выходила из её хаты, а в голове мысли и сомнения наскакивали друг на дружку, что из рассказанного правда, сходясь в одном: мне нужно уехать.
На улице, задумавшись, я не сразу увидела, что толпа собралась. А когда среди соседей разглядела свою взъерошенную, совсем не похожую на себя мать, сразу заподозрила неладное.
«Люба пропала, дочка. Ты прости, заснула крепко», -испуганно смотрела на меня мать. А у меня от её слов обмерло сердце, и сама душа словно вдруг затрепетала, да противный холодный ком в животе расползся мерзким слизняком.
Я хорошо помню, как тогда побежала, как закричала истошно и пронзительно: «Любочка, дочка, родная, где ты?!», продираясь сквозь деревенских, меланхолично и неспешно, как в зачарованном сне, неохотно бредущих в поисках моей дочки словно для вида.
А я всё думала, что Любочку похитили, и сходилась в мыслях, что ведьмы… Они, лярвы, нечистые, гадины, нелюдь! К ним и рванула.
Тучная женщина, статная, как королева, и одетая так же, со вкусом, с накрашенными губами, перехватила меня на перекрёстке у колодца. Я хоть ещё не встречала Роксолану лично, но узнала её по описанию Прокофьи.
– Стой, дура! – приказала она и, глядя мне прямо в глаза, произнесла: – Разве не знала, что нельзя в нашей деревне быть маленьким детям?
Я покачала головой, об этом мать меня не предупредила. И, если честно, никто из деревенских тоже не подсказал. Так ей и ответила.
– Хорошо, – поверила она мне. – Я помогу. Мне ведь, если сказать по правде, отнюдь ни к чему возникший беспорядок. «А с тобой за помощь позднее сочтемся», – сказала Роксолана, затем сняла с шеи яркий платок и вручила мне.
– Поспеши к церкви. Там твоя дочка. А платок смело и быстро накинь на собаку или женщину, кого с дочкой увидишь. Только страх не показывай, – хмыкнула ведьма и усмехнулась. – Беги! – подстегнула меня и резко махнула холёной полной рукой.
Я и понеслась, как ошпаренная.
Маленькая Люба не плакала, а должна была заливаться плачем, реветь во всю свою глотку. Ведь огромная, размерами напоминающая медведя чёрная лохматая собака держала мою дочку в зубах, крепко вцепившись в пелёнки, и тащила оную в церковь. Чтобы там, вероятно, загрызть?! Я как всё увидела, то, разозлившись, громко крикнула:
– Стой, кому сказала, сука!
Помню, что страха у меня перед собакой на тот момент не было, а вместо него меня переполняла материнская, ни с чем не сравнимая первозданная ярость и злость, мгновенно заполнившие всё тело адреналином. Оттого я бегом решительно рванула прямо на собаку, посмевшую украсть мою девочку.
Вероятно, от моего крика и напора собака растерялась и опешила: разжала зубы и выронила ребёнка на крыльцо. Люба тотчас жалобно захныкала и заревела. Собака же тряхнула головой и зарычала жутко пронзительно и очень-очень грозно, так что волосы у меня на затылке зашевелились и встали дыбом.
Я нутром чуяла: обычная собака, пусть и такая огромная, не способна издать подобный рык.
Вздрогнув, я стиснула зубы и решительно бросилась вперёд – накинуть платок ведьмы собаке на голову. Та сразу фыркнула и неожиданно жалобно заскулила, пятясь назад, затем всё больше отступая при этом, тряся и вертя головой. Но платок с морды не слетал, словно прилип намертво.
Я быстро взяла на руки Любу, прижала к груди и побежала прочь, не оглядываясь. Решила сейчас же собрать вещи и уехать в город. Остальное меня не волновало. Но мать сразу с порога меня огорошила, протянув мне тусклый коричневый камень на верёвочке, похожий на речной, сказав, что это будет оберег для Любочки. И, мол, оттого уезжать мне больше нет нужды.
А я, забыв о дыханье, слушала её слова и неотрывно смотрела на непокрытую, вдруг облысевшую материнскую голову, на её старушечье морщинистое лицо, и глаза, в которых сквозила неимоверная усталость и отчаяние. Смотрела и понимала, что мать без моего ведома и согласия тоже поспешно заключила с ведьмами сделку. Отдала им свои густые, крепкие, пусть и седые волосы, как залог, а ещё, как оказалось, наших коров. В этом с промедлением, с тяжким вздохом тихо призналась она, надевая на шею внучки оберег.
«Дура. Идиотка. Что же ты наделала?» – хотела обвинить я, но не смогла. Зачем попусту сотрясать злыми словами воздух, ведь всё равно ничего не изменишь. Я просто сглотнула неприятный ком в горле и молча зашла в дом.
А утром, к нам в гости наведалась Марьяна, принесла укрепляющий травяной чай в подарок для моей матери, а заодно сказала, что мне с завтрашнего дня надлежит приходить к ним домой и так делать через день: убираться и помогать по хозяйству. Затем ушла.
Так и пришлось мне отрабатывать должок.
Притом, что теперь без своих коров мы с матерью едва сводили концы с концами. Я с отчаяния бралась за любую работу как в райцентре, так и в деревне. Но платили за разовые подработки гроши, и мне с маленькой, подрастающей дочкой, конечно же, этих денег сильно не хватало.
И, может, поэтому я не находила в себе сил отказаться от поначалу мелких поручений ведьм, кроме привычной уже мне уборки у них по дому. Ибо за свои дополнительные поручения они всегда щедро награждали: когда деньгами, но чаще продуктами.
К тому же моя маленькая Люба часто и сильно болела, и тогда я уже и сама с безысходности у них без стеснения спрашивала, не нужна ли им какая помощь.
Роксолана на то усмехалась, а Марьяна смотрела так пристально и оценивающе, что мне становилось сильно не по себе. Но обе выжидательно молчали, словно проверяли, насколько хватит моего терпения. А потом действительно давали разные задания, которые исполнять следовало ночью. Не хочу и вспоминать, что приходилось делать: и на кладбище за землёй ходить, и покойников выкапывать, чтобы кости ихние для ведьм добыть, и в лесную чащу за травами и корешками, грибами и корой ходить. А там, надо сказать, раньше в нашем лесу и волки, и кабаны в изобилии дикие водились. Уж сколько страху я в этих походах нестерпимого натерпелась, до колик в животе и с того недержания мочи. Но неприятней оказалось в город ездить, там приходилось наведываться за кровью, ливером и мясом в мясную лавку, а ещё собак и кошек бродячих отлавливать. Так во время отлова покусали однажды меня сильно собаки, думала, что вообще растерзают, а в мыслях пронеслось: как тогда дочка одна расти будет, мать-то моя уже из себя совсем старуха замшелая, на одних травах ведьминских держится. Огород, куры, свиньи наши давно уже только на мне одной…
А на уколы от бешенства таки потом ездить пришлось в город, ничем не пособили ведьмы треклятые. Раны кое-как сама зашила.
Вскоре жизнь стала налаживаться – это когда Люба подросла, а вместо поручений ведьмы теперь каждую женщину в нашей деревне обязали на себя работать. Поделки из соломы и цветов делать, ковры ткать (специально станки нам ткацкие приобрели), вязать, шить, вышивать. Но и платили за хорошие вещи столь щедро, что деревенские разживаться потиху стали.
Надо ведь ещё сказать, что перед тем как работой обязать, ведьмы ярмарку на поле у реки, у арки, устроили, но не обычную, а, так сказать, для своих приспешниц и товарок по ведьмовству.
Поделки наши и рукоделия, снедь, что оставались после торговли, то завозили на телегах прямо в арку ту на поле, как в какие ворота, и в арке исчезали. А что за аркой находилось, я долгие годы знать не знала, и, может, то к лучшему было.
Ещё скажу, что вскоре все в деревне, кроме Прокофьи и меня, у ведьм на побегушках были и вообще к ним примкнули. Ишь, треклятые, без принуждения приманили силой, деньгами, лучшей жизнью.
Зато мужики наши от неведомой хвори как один полегли. А останки тех, кто не исчез в неведомом направлении, то хоронили в закрытых гробах. Сама случайно увидела, как однажды, когда гроб из хаты выносили, то крышка оного соскочила, а внутри лежало ссохшееся тело, оторванные конечности рядом, да и те не целиком. Кожа и кости – на нитках бескровных жил.
Кошмары до сих пор от увиденного мучают. Хоть и сейчас, не иначе как по воле злого рока, знаю, что с мужиками умершими случилось. О том позднее напишу.
За работой я временно забывалась от тяжких дум, страхов и проблем. А ещё собирала деньги для будущего Любы.
Но сначала, поднакопив, купила корову, затем ещё одну. Без скотины, родимой в деревне приходилось совсем туго.
А Любу, пока я работала и поручения ведьм выполняла, смотрела облысевшая и теперь от этого постоянно в платочке мама. Травы от ведьм хоть и поддерживали в ней ясность ума, но волосы так и не отросли.
Но и от обострившейся немощи ведьминские травы уже слабо помогали, и я лишь надеялась, что пусть она хоть досмотрит дочку до школы.
Так, не иначе как моими молитвами и надеждами, и случилось: мать умерла, дожив до ста лет.
Любу зачислили в школу в райцентр. К слову, надо пояснить, что на её вопросы, почему в нашей деревне нет других детей, я отвечала, что их унесла болезнь. А про местных ведьм, если ей что и рассказывала, то лишь тогда, когда дочка не слушалась, на манер страшных сказок, коим она не верила, ведь совсем не по-детски скептически посматривала на меня, когда слушала.
А однажды дочка случайно нашла наши старые с матерью письма в шкафу и, прочитав их, жутко перепугалась: там ведь мама писала, чтобы я из города сюда не приезжала, и про ведьм кое-что нехорошее рассказывала.
Пришлось Любе объяснять, что её бабушка, когда писала мне эти письма, сильно болела и бредила, поэтому нафантазировала. Кажется, тогда Люба мне поверила. По крайней мере, больше о письмах не спрашивала.
