Андрей Лоскутов "Мертвые страницы. Том I"

Блейк и Лоскутов. Два автора – одна книга. Семь историй от каждого. Семь темных, мрачных и таинственных рассказов.Прелесть этой книги в том, что для авторов здесь нет ограничений. Никаких шаблонов и рамок. Среди «Мертвых страниц» вам встретиться может всё, от малой прозы до объемных повестей.Это вам не конкурс!Это реальная жизнь!P.S. Рассказ автора «Небесный часовой» вошедший в данный сборник – ранее публиковался (ISBN: 978-5-4474-8647-1).

date_range Год издания :

foundation Издательство :Издательские решения

person Автор :

workspaces ISBN :9785006085787

child_care Возрастное ограничение : 18

update Дата обновления : 24.11.2023


Я, вообще, её рано вести хозяйство приучала и помогать нам с бабушкой. И учиться заставляла хорошо, мотивируя лучшей жизнью в городе, где столько всего интересного, вкусного и модного. Люба ведь платья красивые и вещи очень любила. Вот я и говорила ей, что в городе, когда там живёшь и работаешь, всё купить можно. В общем, учила её мечтать о другой жизни, главное – чтобы подальше от деревни. Так что, думаю, у дочки и времени не было по деревне расхаживать, сплетни и слухи собирать да из любопытства расспрашивать.

Благо ведьмы тоже к Любе явного видимого интереса не проявляли.

А я вот сильно встревожилась, когда одним ранним утром увидела приехавшие в деревню грузовики, груженные разными стройматериалами: кирпичом, блоками, цементом. За ними цепочкой ехали шумные бульдозеры и фургоны, в которых людей развозят.

Помню, что сразу бросила резать овощи и под сильным порывом выбежала из хаты, руками замахала.

– Эй! – крикнула водителю фургона и из любопытства спросила: – Куда это они едут?

Из деревенских никто, кроме меня, из хат не вышел, что странно, если учесть сие необычное событие. А водитель, как в глаза бросилось, был словно пьяный или больной: глаза стеклянные и нездорово бледный. Он странно на меня посмотрел, не мигая, а когда я уже и не ждала ответа, то таки ответил голосом жутким, скрежещущим, как будто он шёл не из горла человека, а какого механизма.

– На объект едем, строить… – ответил он, и я отступила с дороги и вернулась в хату.

А потом, сделав завтрак и разобравшись с насущными делами по хозяйству, пошла по следам машин. Как раз вчера дождь прошел, и колёса нехило так отпечатались в земле.

Так дошла до поля и обмерла, как обнаружила, что следы машин обрываются прямо за аркой.

В груди теснило от дурного предчувствия, подсказывающего, что ведьмы затеяли что-то уж очень нехорошее и колоссальное по размаху. Иначе зачем им было пригонять сюда столько техники. Как бы ещё наловчиться и узнать, что скрывается за аркой? Я даже, расхрабрившись, шагнула в неё. И ничего не произошло – вышла на поле за ней. Но другие же явно оказывались где-то ещё. Как телеги с ярмарки, так вот сейчас и грузовики, и прочие машины. В чём же здесь крылся секрет?

Итак, этот секрет раскрылся, когда Люба подросла и похорошела. В отца пошла. У нас ведь в роду все женщины выходили простенькие на лицо. А она и фигурой другая, с плавными женственными изгибами, при этом стройная, что береза. Что и сказать – парни и мужчины местные и в школе на неё быстро заглядываться начали.

А вот ведьмы, что мать, что дочь, стали посматривать косо и нехорошо, бросая долгие, пристальные взгляды Любе в спину, словно мысленно желали ей разные пакости. Марьяна так вообще без стеснения откровенно недолюбливала мою Любу. Бывает, что как на неё посмотрит, то дочка то споткнётся на ровном месте и упадёт, то поранится, то ведро в колодце утопит.

А я понимала, что растущую конкурентку видит в дочке ведьма, ибо что Роксолана, что Марьяна мужиков как местных, так и приезжих к себе уж очень часто водили.

А если те, кто им полюбился особо, на других женщин посмотрят, то они злились сильно: в лице менялись, пятнами покрывались, а изо рта чуть пена не шла.

Сгубят они мою Любу, житья не дадут – осознала я.

Поэтому, выбрав выходной день, решилась и дочке всё о нашей деревне рассказала. А Люба внезапно на то звонко рассмеялась, у виска пальцем покрутила, мол, что за чушь я несу. И сумасшедшей назвала. А Марьяну и Роксолану назвала простыми знахарками, сведущими в травах женщинами, какие в каждой деревне издавна бывают. Но я не отступала, разозлилась и кулаком по столу ударила да резко сказала, что докажу свою правоту. И доказала, показав кое-что. Благо первое мая на днях было, а они на вальпургиеву ночь постоянно куролесили и шабашничали в лесу на поляне. А деревню сонными чарами окутывали, чтобы никто не мешал. Но то раньше было, когда наши деревенские женщины ещё в приспешниц ихних не превратились. А ещё ведьмы летали на мётлах, как в сказке про бабу Ягу. Вот увидев всё их бесчинство воочию, Люба моя мне поверила, перепугавшись нешуточно.

Оттого она без колебаний и поехала в город летом поступать в ПТУ и поступила, отучилась и там прижилась, освоилась.

Письмами, надо сказать, мы часто обменивались. Но вскоре дочка в городской среде забыла про виденное, или ещё что произошло, ибо в письмах она больше про ведьм не вспоминала, но и приезжать – не приезжала. Но то было потому, что я заклинала её дорогу в нашу деревню забыть.

Хотя напишу ей так, а после горько плачу ночью и ещё больше рыдаю, расстроившись с горя, когда порой прочту между строк в письмах дочери о том, что считает она меня ненормальной. Так и стоит перед глазами прописная строчка из письма: «Ты, мама, явно не в себе, раз просишь дорогу домой забыть. Но я тебе прощаю, помню, что и бабушка старая тоже такой была».

А я ей всегда деньги постоянно присылала, пока Люба замуж не вышла. И отчего-то про меня сразу совсем забыла и вскоре деньги брать отказывалась, назад отсылала. Вот как внучка родилась, так письма от дочки совсем редко приходить стали. Раз в год она мне лишь по праздникам писала, и то это было мне огромное счастье, а я всё так же, скрепя сердце, продолжала настаивать, чтобы она в гости не приезжала.

А потом они в другой город переехали, и в последнем письме от дочки было, что она развелась. И всё: нет вестей. Пришлось мне с горечью смириться, хотя поначалу я надумывала бросить хозяйство, собраться и уехать на поиски дочки. А оно вон как вышло, проклятая земля из деревни уехать не пустила. Плохо мне на остановке стало, а как вернулась, отошла и сразу на это дело подумала, что ведьмы и меня здесь своими чарами приковали, как тех мужиков опоили с помощью вина. А меня чем? Да мало ли какими силами они теперь располагают. Разжились с годами вон как богато, словно царицы, а сами внешне ни на день не постарели.

Жалко вот, что теперь в город мне был закрыт путь. Оставалась лишь деревенская ярмарка – с тем, что там можно купить или обменять, но и того, если честно, мне было вполне достаточно. Главное, что, находясь отсюдова вдали, моя Любочка в безопасности.

Годы мои быстро идут в труде не покладая рук, проносятся день за днём практически мгновенно. Вскоре на ярмарочной торговле своим трудом разжилась и я. Деньги хорошие появились, так скоро смогу и дом свой утеплить, хозяйственные пристройки обновить да мебель сменить на такую, как в телевизоре показывают в сериалах. Ведь соседки, пусть и приспешницы ведьм, но именно так и поступили. И им все, что заказали с города, со строительными материалами и подрядчиками привезли. Так и в доме у ведьм: у них-то вообще обставлено внутри по современной моде.

Убиралась, видела, оценила, а душевой кабинке даже позавидовала.

И подумала: что мне со своими деньгами делать? Не закапывать же в землю? Дочке их передать не могу, поэтому – эх! Значит, решено – себя порадую разными удобствами и прочим. Трудом своим как-никак комфорта на старости лет заслужила.

Правда, с годами и я ослабела: кости и колени в плохую погоду особенно крепко ноют, и вставать тяжеловато рано, но заставляю себя. Как иначе.

А ведьмы – те усмехаются уже в открытую и прямо предлагают помочь с оздоровлением. Нет, уж лучше мучиться буду болячками, чем от них помощь брать. Или на Бога уповать стану, благо иконы в хате моей есть. Может, из-за них ко мне в гости ведьмы стараются не заходить, а коли надо, то постучат и на крыльце топчутся.

Смерти я вот давно не боюсь, хоть сколько проживу – оно и не знаю. Главное, чтобы с душой своей, Богом данной, не расставаться. Я ведь знаю такое, что и в страшном сне простому человеку никогда не приснится, и оттого в Бога верю, крепко, как в молодости никогда не верила.

Они же, ведьмы треклятые, всю землю хотят вместе с Сатаной поработить, а для себя создать женское царство. Арка та на поле ведёт прямиком в лесную глушь другого мира. Там они поляну огромную от леса вырубили, эти отродья нечистые, и себе дворец возводят, а приспешницам строят дома подле себя, навроде современной деревеньки со всеми удобствами. Они-то, ведьминские приспешницы, о том деле теперь вовсю без стеснения и опаски болтают. И такие радостные от задуманного своими хозяйками, прямо до тошноты. А я их нехотя подслушала. Ведь на ярмарке приспешницы, так считай, что на каждом углу тараторят, и каждая старается ведьмам пуще остальных угодить, чтобы больше привилегий для себя у своих цариц нечистых заслужить.

А на меня деревенские бабы с того, что я не примкнула к ведьмам, глядят презрительно, как на букашку жалкую какую, и, гадины, точно знают, что никуда я из этой деревни не денусь, так и то знают, что никому об их тайных замыслах не расскажу.

Эх, гори оно синим пламенем: правы чертовки! Да кому я и что скажу, ибо знаю – не поверят? Горько мне, что, судя по всему, в могилу тайну их с собой унесу.

Только Бога в молитвах про себя часто прошу, чтобы сжалился над всеми людьми на земле, неведающими, пусть и грешными, и помешал ведьмам, не дал, не допустил осуществления их кощунственных замыслов.

Вот пишу сегодня с трудом, потому что хуже чувствовать себя стала, оно и понятно: через пару дней мне исполнится восемьдесят. Руки дрожат, ноги ослабли, а сердце то колотится как бешеное, то, наоборот, замирает, и в пот холодный бросает несколько раз на дню. Встану – тогда передохну, пока не отпустит. Что ж, видно, достаточно пожила, сытно ела, не попрошайничала, работала – себя никогда не жалела, ни единого дня собственной лени не потворствовала, и важно, что людям зла не делала. Вот это и есть главное, что даже хочется с радостью думать: Бог меня на небесах примет. Но… Уж чего – чего, а на мой день рождения внезапного приезда своей внучки Зиночки с мужем и правнуком не ожидала. Как увидела и узнала, кто они, то разозлилась нешуточно да испугалась. Потому что, помимо прочего, ещё вдруг вспомнила необычайно яркий давнишний сон, в котором я по радиотелефону внучке домой звонила и приглашала сюда приехать. И говорила, помню, во сне с её мужем. А рядом стояла и усмехалась Марьяна и подсказывала, что говорить. Вспомнила вот всё это и вздрогнула, интуитивно осознав, что ведь не сон это был, а взаправду случилось.

Разволновалась крепко и испугалась ещё больше, но не в шею же их было обратно гнать.

А самой себе и признаться не могла, ведь как сильно-то им, вопреки всему, обрадовалась. Думала, когда накрывала на стол, что присматривать за ними буду, так и быть: вместе отпразднуем мой день рождения, внучка с семьей погостит немного и уедут. И решила, что нарочно им ничего говорить не буду, лучше помалкивать. Но за водочкой, коньяком подарочным мой язык сам развязался: болтать стала про жизнь свою, хотя их тоже внимательно, с интересом слушала.

Зиночка, внучка, копия моей дочки Любы, правда, ростом меньше и волосы кучерявые, а так настоящая красавица, и Павлуша тоже симпатичным вырастет, на маму очень свою похож, только черноволосый, как муж Зины. Аркадий. Вот он мужик надёжный: старательный, крепкий – это прям, чувствуется. И глаза у него добрые и честные. Правда, молчун. Пьет мало, а ест с аппетитом. Люблю, когда у мужиков аппетит хороший, а сама смотрю на него и улыбаюсь, ибо так на душе с их приездом стало радостно. Зина, внучка, я приметила, бойкая, энергичная, но при этом вежливая, тактичная, неудобных вопросов мне не задаёт. А мне и приятно, сама рассказываю о себе и только хорошее: и о жизни, и о хозяйстве, и, вообще, как здесь одна живу. Конечно, местами рассказ свой сильно приукрашиваю и истинной картины им не открываю. Зачем родным знать, каково это – жить среди настоящих ведьм и быть заключённой в деревне, как в тюрьме? Сокрушаюсь, как только мы вот так за этим долгим душевным разговором Павлика не доглядели? Он, видно, шустрым и непоседливым да шибко любопытным уродился: не утерпел – на улицу без спроса вышел, а там и со двора сбежал.

Ох, помню, как сердце кольнуло, когда Зина в шутку меня спросила: мол, мама ей в детстве рассказывала, что здесь, в деревне, ведьма жила самая настоящая и как она ту ведьму боялась. А она ей не верила и смеялась.

Я тогда чуть огурцом солёным не подавилась и словно что-то почувствовала, встала, заозиралась и громко спросила:

– А Павлуша-то где?

Зина с мужем переглянулись, не понимая причины моей внезапной паники. Я мгновенно протрезвела и бросилась вон из хаты, как была в тёплых вязаных носках да шерстяном платье, забыв обо всём на свете.

Во дворе огляделась, заметила открытую калитку, побежала на улицу и всё кричала, звала правнука. А он не отзывался, и мне от этого ещё страшнее и тревожней за него становилось. Наверняка случилось что-то ужасное, сердце так чувствовало и оттого болело. А когда следы в снегу заметила – маленькие, детские, и по ним побежала, доверившись интуиции, то потом уже у магазина злое громкое рычание услышала. Собаку чёрную разглядела и перепугалась насмерть. Мигом смекнула, что за собака это. И поняла: та моего Павлушу вот-вот загрызёт.

Сама не знаю, где силы в себе нашла, с криком бросилась взвившейся в воздух в прыжке собаке наперерез.

– Стой! Пощади! Служить буду, на всё согласна, что хочешь, сделаю. Умоляю, не трогай мальчика.

Павлуша заверещал, а потом и вовсе, наверное, от страха отключился. Оно и понятно, ведь собака к земле его тушей своей массивной придавила.

С пасти, раззявленной, огромной, слюна стекает, а сама рычит грозно, злобно, с предвкушением – чувствую, что сейчас горло ему перегрызёт, кровушку лакать будет. Я уже и сама, представив страшное, чуть сознание, не потеряла от испуга за Павлушу, ибо, бросившись наперерез, таки не успела перехватить собаку, опоздала.

Оттого, видно, на моей совести будет погибель правнука, а этого я точно не смогу пережить: с непомерной тяжкой виной жить, поэтому коль так случится, то удавлюсь точно.

А собака вдруг голову подняла и на меня уставилась, в глазах её чёрных отчётливый голод светится красноватым отливом, а она человеческим голосом из пасти своей заговорила:

– Поклянись служить и от Бога своего отрекись.

Я без раздумий поклялась и отреклась, ибо в этот момент ничего не жалко было – умерла бы за Павлушу, если то потребовалось.

Но оно вон как вышло. Собака отступила и ушла, а я Павлушу со снега подняла, к груди прижала крепко и до хаты понесла. А слёзы из глаз сами по себе всю дорогу лились, и губы дрожали.

Зину с мужем, заметно протрезвевших, я встретила рядом с хатой и по их лицам поняла, что не поверят мне, если скажу про ведьм и про собаку. Оттого, вручив им Павлушу, я нарочно прикинулась сумасшедшей, разъярилась и разоралась страшно, матом обоих обругала и потребовала, чтобы убирались немедленно и никогда сюда больше не возвращались.

Муж Зины разозлился и первым вышел из себя. Глаза у него такие бешеные, выпученные от ярости стали, что чувствую: вот-вот сорвётся и тогда ударит меня. Но Зина его вовремя за руку придержала.

В общем, вещи они свои спешно собрали и были таковы. А я потом плакала, рыдала, слезами и всхлипами своими давилась. И у икон прощения просила, когда их в печи все до одной сожгла.

На сердце вдруг очень тяжело стало, а ноги будто свинцом налились. А когда иконы догорели, в дверь хаты постучали. Я сразу и поняла, что это Роксолана ко мне пришла. Вздохнула, слёзы утёрла и пошла открывать, иного выхода не было.

…Павел зачитался так, что забыл и про свою слабость, да что там – обо всём на свете забыл. Оттого испугался сильно, когда дверь в хату со скрипом открылась. Вздрогнул, но быстро дневник на место положил. Из комнаты Божены практически выбежал и на кухне увидел и прабабку, и Марьяну с графином вина в руках. Марьяна сразу на него посмотрела, улыбнулась вроде как приветливо, с теплотой, а у Павла от той улыбки по спине колючий холодок пошёл, зазнобило вдруг крепко. А ноги будто сами к полу приросли и идти не хотят.

– Ну что же ты, Павел, как столб стоишь. Неужели не рад меня видеть? – ещё сильнее заулыбалась Марьяна.

А Божена, наоборот, губы стиснула в тонкую ниточку и выглядела напряжённой, словно точно не рада была Марьяне.

Павел с трудом заставил себя пойти на кухню и улыбнулся тоже сквозь силу Марьяне, как и сказал:

– Конечно, я рад, ведь всегда приятно, когда друзья навещают в болезни. Оттого ведь сразу становится легче, – хоть и не хотел, а прозвучало с сарказмом.

Но Марьяна на его слова внимания не обратила, ответив:

– Вот – вина тебе лично принесла своего, домашнего, на ягодах и травах настоянного. Мигом тебя на ноги поставит. Ты, наверное, вчера мало выпил, что не полегчало? Давай сейчас тебе полный стакан налью, выпьешь – и обещаю, что сразу почувствуешь себя гораздо лучше.

– Я бы поесть хотел, а потом можно и вина выпить, – замялся с ответом Павел.

– Так я с вами поужинаю, или, может, ко мне в гости зайдёшь? Если сил дойти хватит? – говорила Марьяна, а сама при этом в глаза Павла глядела пристально, оценивающе. – Помнишь ведь, мой отчим готовит такие разносолы вкуснющие, что пальчики оближешь.

Павел кивнул. Сейчас Марьяна пришла совсем некстати. Как что-то чувствовала. А ещё и с домашним вином, что вообще после прочитанного вызывало у Павла тревогу и нехорошие подозрения. К ней он точно не пойдёт – решил Павел, сказав:

– Раз ты хочешь, то оставайся у нас ужинать.

А сам при этом терзался мыслью, как бы от неё вежливо избавиться.

Она предложила помочь накрыть на стол. Божена на то промолчала. Павел же нарочно прилёг, чувствуя с досады себя выжатым, как лимон. Звенела посуда, поскрипывал под ногами женщин деревянный пол на кухне. Божена молчала, но тишину изредка нарушала Марьяна, спрашивая прабабку о всяком разном и незначительном.

А Павлу становилось все больше не по себе, он нутром чувствовал неладное. Надо было раньше отсюда уходить, а не читать прабабкины записи – пришло запоздалое сожаление. Теперь-то что делать, как выкрутиться? Этого Павел не знал и оттого сильнее досадовал, а когда с кухни позвал ужинать звонкий голос Марьяны, то вообще обдало липкой холодной волной иррационального страха. Он вздрогнул и встал. И с каждым шагом до кухни внутри всё сильнее и крепче сжималась колючая пружина дурного предчувствия. А едва сел за стол и встретился с чёрными глазами Марьяны, тут же сглатывая ком в горле, как всем нутром внезапно ощутил неотвратимость нависшей и всевозрастающей над ним угрозы, приближения чего-то настолько плохого и жуткого, что может присниться лишь в кошмаре, и оттого задрожал всем телом, выронив из пальцев ложку.

– Что случилось, Паша? – участливо спросила Марьяна, губы её подрагивали от сдерживаемой ухмылки.

Она налила вина полную кружку, до краёв, и жёстким, холодным тоном приказала:

– Пей! – протягивая Павлу и сверля таким тяжёлым, пристальным взглядом, что у Павла онемело лицо, и он не мог разжать губы, чтобы ответить.

Его пробрал липкий животный ужас. Из глаз брызнули и потекли слёзы. Руки сами по себе потянулись к кружке, сжали её и поднесли ко рту. Губы разомкнулись, и сладкая, ароматная, терпкая жидкость оказалась во рту. Марьяна улыбнулась, и давление на Павла ослабло.

Его воля вернулась, а с ней вдруг первобытная ярость поднялась изнутри жарким, опаляющим огнём. Он выплюнул вино, поднялся и с криком бросил в Марьяну практически полную кружку. Кружка с глухим ударом попала ей в лоб. Марьяна удивлённо вскрикнула и с тяжким вздохом, всхлипом вдруг осела. Ярко-багровое вино растеклось по её лицу, стекло на шею и красивое платье. На улице громко взъярился ветер, ударив по крыше так, что та заскрипела болезненно громко.

– Пошла на хрен, сука! – прошипел Павел, тяжело дыша.

Заохала, запричитала Божена, что-то бубня себе под нос над тихо стонущей Марьяной. Адреналин, вскипевший в крови у Павла, стал спадать. Он, замешкавшись, взялся за голову, испугавшись содеянного, ибо убивать Марьяну он не хотел. Услышав её слабый стон, почувствовал облегчение, и тут Божена повернулась и резко глянула на него. И выдохнула одними посеревшими на фоне белого, как мел, лица губами: «Беги!»

От слов прабабки Павлу поплохело, бросило в холодный пот. Ее словно разом выцветшие и помертвевшие глаза смотрели на Павла, словно он и сам был уже мёртв. И этот взгляд пронял его до глубины души сильнее, чем всякие слова. Внутри возникло ледяное, колючее, пробежавшее холодной россыпью мурашек по коже предчувствие близкой смертельной опасности. Из груди самопроизвольно вырвался тихий мучительный стон.

Затем с новым выбросом в кровь адреналина включился инстинкт выживания, и Павел, ни на что не отвлекаясь и не обращая внимания, побежал в спальню за рюкзаком и быстро, на автопилоте, оделся. Затем бросился вон из хаты. Снаружи ярилась снежная буря, образую кромешную мглу. И откуда только взялась? Ветер рвал и метал, завывая, как злобный волк.

Темно, вокруг едва что можно различить. Замотав половину лица шарфом, Павел лишь крепче стиснул зубы. Отступать сейчас равносильно смерти.

Пришлось включить фонарик на телефоне, ибо, добравшись до перекрёстка с колодцем, он заплутал. Вокруг шумел сильный ветер, скрипел под ногами снег, а света в окнах домов, что могли бы послужить ориентиром, сквозь колючую и плотную метель не видно. А ещё идти Павлу тяжело, слабость напирает всё чаще, голова кружится, и мучает одышка. Бежать, увы, у него не только нет сил, но и невозможно сквозь плотный слой наваленного и никем не чищенного снега. Вскоре Павел ловил себя на том, что часто ругается сквозь зубы, а ещё – что прислушивается. Ведь даже сквозь свист ветра нарастает тревожное ощущение тяжёлого взгляда в спину, и словно бы крепче скрипит под ногами снег. Оттого нестерпимо хочется замереть на месте и сильнее прислушаться, затем оглянуться. Но обострившееся с тревогой чутьё буквально гонит вперёд. Павел подстегивал себя ускорить шаг, рвясь изо всех сил вперед. Скорее бы покинуть деревню…

Они нападают на него без предупреждения, заголосив почти по-звериному: «И-ии!» и обступив со всех сторон – эти полоумные мужики в фуфайках. Набрасываются скопом, прыгают из снега, словно ползли всё это время рядом, по сугробам. Какая дикость! Телефон вместе с фонариком, выбит из рук и летит в снег. В вихре освещённых снежинок на мгновение Павел хорошо различает лица напавших: измождённые, как у скелетов, с синеватой кожей у век, у ноздрей и под шеей – там словно изнутри набухли гроздья чернильных пятен, особенно ярких на фоне белого снега. Их рты ухмыляются, расходятся сухие, шершавые губы, и снова раздаётся этот звук «и-ии», словно мужики забыли человеческую речь. Изо рта во все стороны брызжет слюна, зубов практически нет, а голые дёсны имеют такой же чернильный, тёмно-фиолетовый цвет, как и синюшные пятна на лице. «Они уже не люди!» – внутреннее понимание озаряет вспышкой, распространяясь холодом по позвоночнику.

Павел от спешной ходьбы и слабости весь взмок. И сейчас некстати от увиденного задрожал, теряя как драгоценные секунды, так и равновесие, ибо сразу двое мужиков резко бросились ему под ноги. Одного успел оттолкнуть, второй же ухватил за ноги снизу, и Павел, потеряв равновесие, упал в снег.

«Иии!» – издаваемый звук усилился, став громче, с явными нотами торжества в нём. «Вот же сука!» – мысленно воскликнул Павел, крепко разозлившись. Злость придала сил, поэтому смог избавиться от насевших с боков мужиков, лягнув обоих нападающих ногами по мягким, на удивление, словно бескостным коленям, тем самым оттолкнув их, намеревающихся уцепиться за куртку, чтобы, видимо, подхватить и тащить его. От удара те жалобно заверещали, издавая звуки, похожие на мычанье. Так удалось подняться самому. Но ещё двое мужиков, наседали, просто расставив в сторону руки, не пытаясь ударить, просто двигались напролом. Недолго думая, Павел изловчился и так двинул первому кулаком в челюсть, что тот, замахав руками, рухнул в снег. А следующего крепко ухватил за руки и, потянув на себя, ударил лбом по носу. Мужик истошно заверещал, на снег брызнула кровь вперемешку с чем-то густым и синим. Мужик отступил назад, и Павел не сразу понял, что держит в руках чужие бескровные руки по локоть, вместе с перчатками, а с обрывков кожи сочится не то фиолетовый гной, не то слизь. Завопив от ужаса, отбросил их в сторону и бросился бежать изо всех сил прочь.

И только на остановке, тяжко дыша, присел на скамейку, сжав руки в кулаки. То, что случилось, не укладывалось в мыслях, словно кошмарный сон наяву. Метель вместе с ветром неожиданно стихла – внезапно осознал Павел. И сразу накрыло страхом в предчувствии, что это точно не к добру. Оставаться здесь нельзя, нужно добраться до станции, а там? Что он будет делать дальше – Павел не знал, как и не был уверен, что дойдёт. Адреналин в крови спал, и Павел чувствовал полное изнеможение. Он с неохотой поднялся, осмотрелся и никого не увидел. Хотел было нащупать свой телефон в кармане, но вспомнил, что уронил его. Чертыхнулся сквозь зубы, понимая, что телефон уже не вернуть. Вздохнул и волевым усилием заставил себя идти. Каждый шаг Павла сквозь толстый слой снега давался ему с огромным трудом, отзываясь волной слабости и головокружением. Оттого ему хотелось плакать, но следовало двигаться, ибо другого выхода на данный момент у Павла не было.

Так, стискивая зубы и обливаясь холодным потом, он шёл вперёд, несколько раз останавливаясь, и, наклонившись, практически опираясь руками в снег, чтобы не упасть, переводил дыхание, зажмурившись, но отчаянно не желая сдаваться. Морозная тишина вокруг оглушала, Павел слышал, как сильно колотится в висках собственный пульс. И спешил подняться, чтобы сделать следующий шаг, а за ним еще один. Он и сам не заметил, когда ощутил сильный, словно обжигающий злобой взгляд, колко и болезненно впившийся ему спину. Вздрогнул, страшась обернуться, сглотнул вязкий ком в горле и, стиснув зубы, из последних сил побежал. Сверху тут же послышался громогласный, рокочущий хохот. Или то было не сверху, а со всех сторон разом?..

Павел споткнулся и с хрипом бессильной ярости упал прямо в снег. За спиной заскрипело, и что-то глухо стукнулось о снег позади. Он повернулся, мыча и не в силах подняться, увидев голых, с распущенными волосами женщин на мётлах. Их глаза и кожа блестели холодным и жутким светом. Они молча спешились с мётел и подошли к нему. Толстухи и худышки, старухи с обвисшими грудями и женщины в самом расцвете лет. Марьяны среди них не было, зато прилетела её толстуха мать. Она гадко ухмыльнулась и изрекла утробным животным голосом:

– Ну, всё, добегался Павлуша! – и захохотала.

Хохот перемежался лаем и воем от других женщин. Толстуха нагнулась и повернула Павла набок, дёрнула на себя, ухватившись за куртку, и подняла, как какого младенца. Женщины заухали, залаяли, загалдели – осатанело, дико, шумно, с неким жутким скрытым мотивом и предвкушением. У Павла от какофонии заложило уши, и он заорал, забрыкался, но силы мгновенно иссякли, а мочевой пузырь опорожнился, и он потерял сознание.

…Павел пришел в себя в темноте, связанный и обнажённый. Лежал он на холодном деревянном полу. Пахло благовониями вперемешку с прогорклым масляным запашком. И кто-то рядом тяжело с присвистом дышал. Разомкнув слипшиеся сухие губы, Павел спросил:

– Кто здесь?

Но ответа не получил. А сил спрашивать больше не нашлось. Глаза закрылись сами собой, и, вопреки холодному полу и общей неизвестности, Павел заснул.

То, что настало утро, он узнал, когда, скрипнув, открылась дверь и глаза заслезились от попавшего на них света. Слишком тусклого и серого для зимнего утра. Порыв ветра снаружи дохнул пыльным воздухом, и дверь закрылась. Внутрь вошла хрупкая женская фигурка в длинном платье и с косынкой на голове.

Пришедшая чиркнула спичкой, зажигая керосиновую лампу, и медленно, слегка неуклюже двинулась внутрь. Это была Марьяна. Её походку, раз увидев, было трудно спутать с чьей-то другой, но на этот раз Павел шестым чувством заранее определил, что это именно она, едва только открылась дверь: он в темноте словно почувствовал на себе её тяжёлый, пристальный взгляд – такой, будто бы свора гадюк холодным шматком расползлась по его телу. Поёжился от гадливости и резко дёрнулся замлевшим ото сна в одном положении телом: увы, верёвки, как прежде, были туги.

– А ты мне действительно нравился, Пашка, – со вздохом сожаления сказала Марьяна, пожав плечами и поставив керосиновую лампу на пол. – Но любви моей и милости ты не заслужил. На что же ты надеялся, подняв на меня руку да отвергнув? Неужели, что всё прощу? Ты неотёсанная скотина! – наклонившись над Павлом, разъярённо изрекла Марьяна.

А затем, гаденько хохотнув, сморщила лицо и плюнула, попав Павлу на шею, где кожу сразу запекло.

– Узри же, недостойный, какие муки и судьба тебя ожидают теперь, и поверь глазам своим, если, читая записи дурашки Божены, не уверился.

Она выпрямилась и стала разом гораздо выше, как словно и толще, и на мгновение Павел увидел в её лице, абрисе фигуры другие лица: сухой сморщенной старухи и толстухи – круглолицей, как дрожжевой блин, Роксоланы. Ожог от слюны жёг все сильнее, а гнев придавал сил, отталкивая отчаяние. Как жаль, что он не мог поднять руку и оттереть плевок, не мог подняться и броситься на мучительницу. Но высказаться хватило сил:

– Жаль, что ты не сдохла, тварь. Нужно было прибить тебя сразу. А я дурак, это верно, – вопреки злости, прозвучало с грустью.

Марьяна в ответ расхохоталась и отошла в сторону. А Павел наконец смог разглядеть того, кто был всё это время рядом и не отзывался, а лишь шумно и тяжело, с присвистом дышал. На полу, возле стен, лежали мужчины, худые, как скелеты, и тоже обнажённые, но не связанные. За всё это время они даже не повернулись. Неужели спали так крепко?

Марьяна шла к ним, по пути доставая из перекинутой через плечо сумки нож и стеклянную банку с крышкой. Что она собирается делать? Неужели убить их? Мысли от слабости скакали одна за другой. Сильно хотелось пить, но Павел заставил себя повернуть голову, чтобы хоть немного осмотреться: вокруг только чёрные, словно обожженные огнём стены без окон, доски пола под ним тёмные, потолок высоко, и оттого кажется, что помещение очень просторное, но остальное рассмотреть не удаётся

Он отвлёкся от осмотра, услышав тихий болезненный стон, на который Марьяна зашикала. Затем увидел, как она спокойно и уверенно, словно не впервой, режет кожу на руках мужчины, чуть дальше локтей, и, подцепив внутри что-то ножом, ухватывает это пальцами и тянет на себя. Оно выглядит как тёмно-фиолетовая нить, которая покрыта слизью, и она в пальцах Марьяны извивается, словно живой червь.

Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом