– Так ей год всего! – загорячился псарь. – Есть у меня одна. Тринадцатый год пошёл. Уже глухая, а лису всё равно не отпустит. Или занорует, или возьмёт. И охота была здесь знатная. Лиса, куница, кабаны, лоси. Теперь ни зверья, ни собак настоящих. Мои последние.
– Не переживай, Костя, – утешил его Лаврентьев. – Заведёшь русских гончих и этих… помнишь, говорил – узловок.
– А-а… Всё не то. Помещики разводили – это да. Собачки так и звались – по их имениям.
– Значит, и Соколов из таких селекционеров? – спросил Рев.
– Спрашиваешь! – оживился абориген Костя. – Я про него и начал, но по твоему поводу, моряк. Год назад появился здесь один дядя. Сначала всё о собаках говорил, а выяснилось под конец, когда мы выпили, что он с помещиком одного помёту. Пра-правнук, что ли. Корни свои искал. В архивах докопался, теперь, не разглашая шибко, решил у наших стариков поспрошать. А где у нас старики, что при царском режиме жили? Всех извели на корню. Вот и ты, моряк, в архивах поройся. Может, отыщешь своего кавалера или какие следы, ежели, конечно, не боишься подмочить дворянством биографию.
– Я ему ещё в море о том же говорил, то же самое советовал, – проворчал Жека. – Время, конечно, упущено. И где местный архив? Церковь разграбили, а приходские книги давно сожжены. Скоро и за могилы примутся. Ты, Рев, сфотографируй свою, чиновника, пока архаровцы не уволокли надгробие. И всё-таки поройся в районных и областных бумагах.
– Бумаги, коли они есть, никуда не уйдут, – заявил Филя. – Щас бы бутылочку раздавить, а магазин, верно, закрыт? – обратился он к Жеке.
– Филипп Филиппыч, если очень хочется, то у меня в портфеле имеются две, – сказал я, – Самое время изладить и шашлыки.
– О, Мишка, сразу видно, что и ты был боцманом! – возрадовался Филя, сладострастно потирая руки. – Пить так пить – до хохота в желудке, до потери пульса и штанов!
Костёр разожгли за дорогой, угли сгребли в самодельный мангал, мясо нанизали на шампуры из проволоки и занялись трёпом, злоупотребляя по маленькой. Я спросил у Жеки, как у него обстоит с заработком.
– Когда как, – ответил он. – Однажды меня пробовали прижать. Было собрание. Слово взял директор мастерских и говорит: «Иду я, товарищи, по городу, а навстречу – Лаврентьев. И та-ааа-акой пьяный, что я его не узнал!» А я, значит, ему в ответ: «А я вас сразу узнал». Хохот, конечно, а он – в бутылку, ну и начал, было, отлучать от кормушки, да поостыл и снова стал подкармливать манной кашей. Вот наш графуля правильно сделал, что не стал связываться ни с Союзом, ни с Худфондом. Лепит свои диафильмы и в ус не дует.
– Так спокойнее жить, – улыбнулся Хваля, принимая шашлык и стопарь. – Я, Жека, когда в училище учился, в театре подрабатывал. Статистом, конечно, но и в хоре петь за трояк доводилось. Давали мы однажды какой-то революционный спектакль Я – в толпе матросов, солдат и прочих большевиков. Ревём, естественно, «Интернационал» вместе с Владимиром Ильичом. Его Смирнов играл. Поём, значит, и вдруг сверху падает и накрывает хор громадная холстина, а мы всё равно поём. Спели. Холст подняли и… несут матросики окровавленного Ильича: ему по башке попало толстенной деревяхой, что поддерживала холст. Она и вырубила вождя, шарахнув по темечку.
– Хорошо, что не на смерть! – живо отреагировал Жека. – Если б прихлопнула мою и многих кормушку, мы бы сейчас не жевали шашлыки пополам с водочкой.
– Так ведь зарабатывают и по-другому, – заметил Хваля. – Ты, Жека, своди Михаила на Малую Грузинскую. Пусть посмотрит наших доморощенных авангардистов.
– Ну их к чёрту… Насмотрелись в «Галери ла Гавана» – до сих пор тошнит от этой зауми, – отмахнулся я.
– Там что! Ну, висит посреди подрамника сплюснутая крышка от большой консервы. С четырёх сторон проволокой прикручена, – пояснил Жека для Хвали. – А наши малюют с философским подтекстом. Им иностранцы платят за подтекст триста-четыреста рубликов за мазню, они и рады: «Меня в Америку купили!» Я как-то спор затеял, так меня же и обвинили в «умозрительности». А у спорщика ихнего на холсте – Христос распятый. Руки-ноги прикручены к кресту болтами с гайками. Чтобы, значит, не воскрес. Говорю, ребята, похоронят вас скоро, так они в драку полезли. Хорошо, что мы были с Женькой Антоновым. Поостереглись его кулаков. У него же не заржавеет. Как учили в кавалерийской школе? За узду, крепче, ещё крепче и – в морду!
– А как сейчас Антонов? Борька Овчухов? Чем занимаются? – Спросил я, обгрызая куски с шампура.
– Толком не знаю. Мы там и встретились, на Грузинской. Я им, этим, говорю, что с вашим авангардизмом одна надежда на авось: повезёт – не повезёт. А этот, который Христа намалевал, говорит, что ему всегда везёт. Ну, а я ему толкую на ушко: «Смотря как везёт. Один хватает машину лотерейную за тридцать копеек, а другой хватает триппер!» Пуще прежнего взъелись, хай подняли до небес. Мы уши зажали и – ноги в руки.
И ещё одна ночь минула.
Теперь я пошёл в избу будить команду. Боцман снова спал посреди комнаты в надувном резиновом понтоне.
– Ну и клопы у этого Лаврентьева! – удивлённо изрёк он, зевая и показывая зажатую в кулаке небольшую черепашку.
– Не вздумай раздавить с похмелюги! – засмеялся я. – С тебя, боцман, станется!
– Пожалуй, надо собираться домой, пока «клопы» ещё с чайное блюдце, а не с тазик, – ответил Филя, отправляя черепаху под стол. После завтрака штурман засобирался в Серпухов. Филя Бреус и Хваля отправились с ним, но до Москвы. Я тоже примкнул к уезжавшим, пообещав вернуться в Спас-Темню, повидавшись с дядюшками и заглянув в Третьяковку и Пушкинский.
На всё про всё ушло у меня дня три-четыре. У родичей отметился чин по чину, но галерею и музей Пушкинский обошёл вяло. Можно сказать, только посетил, чтобы потоптаться возле Врубеля. Не шли из головы «Меридиан» и капитан Минин. Закрою глаза – катятся вдаль океанские волны, кланяются им мачты, одетые в напруженную парусину, курсачи окатывают горячую палубу, оттирают её песком и кирпичами, и сам я, босой, шагаю между них, загребаю пальцами сырой песок и гладит мою спину тёплый африканский ветер.
Письмо Юрию Ивановичу написал здесь же, в Спас-Темне. Отправил с Вечесловом. Ревтрибунал неожиданно вернулся, чтобы поделиться своими успехами в розысках и «по-настоящему» проститься. Ему повезло в архивах. Напал на след возможных предков и проследил их вплоть до девятисотого года.
– Большего не успел, – сказал он. – Я и без того исчерпал лимит времени, а мне ещё в Загорск надо заглянуть. Проверить решимость Фили и успокоить Аврору Фрицевну.
– А что случилось? – спросил я.
– Я разве не говорил? Контора получила новейший тралец «Свердловск» класса «супер». Он уже на подходе, а я его будущий старпом. Вот и уговорил Филю пойти боцманом, а его докторша – на дыбы: только через мой хладный труп! Всё же уломали её. Один рейс муженёк оттрубит и вернётся в школу к обязанностям завхоза.
– То-то, смотрю, что Филя какой-то не такой! – засмеялся я. – Смурной, задумчивый и обидчивый по пустякам. Хотя его можно понять. Я бы и сам сейчас хотя бы на рейс в море смотался. А всё ты, господин штурман, – смутил душу!
– Смутить смущённого не трудно. Раз, два и… уноси готовенького.
– Тебе хорошо рассуждать. Всё ещё не женат?
– Пока Бог миловал, – улыбнулся Рев. – Но сколько нас таких? Возьми ТОТ рейс. Ты был женатиком, Евгений Палыч тоже. Нет, Миша, дело не в этом. Море – это судьба.
Уже после того как Вечеслов окончательно покинул нас, Жека спросил:
– Неужели тебя снова тянет на хляби?
Я лишь плечами пожал.
– Та-ак, ясно… у матросов нет вопросов.
– Зато у меня есть. Как поживает твой «Пушкин»?
– Не шибко «Браво», а если на самом деле, то вообще хреново, – доложил Жека. – Ты Славку Никиреева помнишь?
– Мутновато, – признался я. – Он же график. На Трифоновке в соседней комнате обитал. Как-то хотел у него трояк перехватить, а он в это время пёрышком портреты для энциклопедии оттачивал. Трёшницы не дал. Сижу, говорит, без гроша. Тем и кончилось знакомство.
– Терпенье и труд всё перетрут! Наш выпуск вообще был самым бездарным, а Никиреев в членкоры выбился. Забелин… ну этого, надеюсь, помнишь?
– Тоже мутно. Вроде Новый год встречали вместе в новой общаге. Он тогда с Васькой Осиповым подрался. Факт помню, а личико испарилось.
– Совсем отстал от жизни! С тех пор много воды утекло в твой океан. Когда-то дрался, а теперь «заслуженного» получил. Правда, непонятно за что. Мелькал на выставках с такими вот этюдиками, – Жека развёл ладони, между которыми поместилась бы крупная сайда, – но кроме красивости да приятности в них ничего не заложено. А хуже всего, что он попал в комиссию по премиям, и будет давить таких, как Костя Чаругин.
– Я Костю встретил у метро. Он к тебе заходил, но… И что Костя?
– Знаешь, Костя безусловно талантлив. В институте как-то не показался, а сейчас! – Жека засмеялся. – Показывал «Портрет козла». Ну, скажи, куда он с ним в наше время? Сейчас же и забодали. А знатоки говорят, что здорово написан. И пейзажи Костины лучше Забелинских.
– Ты про Никиреева начал, – напомнил я.
– Славка не только «Пушкина» утопил, он и мою «Легенду о взятии Царьграда» пустил ко дну. Главное, я так и не понял его аргументов, а значит, чего он добивался от меня?
– Козни и происки, Евгений Палыч, не по нашей части, потому и знать тебе не положено мыслей корифеев и всех тонкостей подковёрной возни.
– И то верно. Сейчас дали картинку с Лениным. Надо бы склеить её до конца, а я сюда подался. Размер небольшой, но платят хорошо. Вообще, у меня вождь мирового пролетариата уже в печёнках сидит, – пожаловался Жека. – Иногда самому хочется огреть его по черепу хорошей дубиной. А то дали нам троим по три его же портрета. Весь март-апрель бился над ними. Там не только сходство нужно. Нас ведь трое. Надо чтобы и почерк был одинаковым. Совсем замудохался с Владимиром Ильичом. Ты-то как? Чем зарабатываешь на кусок с маслом?
– Я, Жека, оформитель. Мне вожди до фени. Моё дело – планшеты и плакаты: наглядная агитация, словом. Я ведь как до тебя прокатился? Дали мне кабинет географии в одной ремеслухе. Каждый планшет – план одной из столиц буржуйского забугорья. Я к ним пейзажик добавил, самый характерный для каждого города. Приняли по высшей категории, и вот я здесь.
Жека вынес для вороны Машки рыбью требуху, – время приспело обедать.
Он подал мне деревянную ложку.
– Губ не обожжёшь, Миша, – пояснил он. – В армии пока дуешь на железную – полкотелка уже нет. Я там всегда деревянной хлебал, зато и сыт был, – он засмеялся, – пока солдатики не смекнули и тоже не обзавелись деревяшками.
– Сильна в людях привычка…
– О том и говорю. Вот ты, если не секрет, о чём написал своему капитану? Небось, как Ванька Жуков, пустил слезу: забери меня к себе, Христа ради!
– Нет, Жека… – Я облизал ложку и положил рядом с тарелкой. – Письмо – разведка боем. Пустил слезу и попросил написать об отряде, да с кем видится из наших. А сейчас я, наверное, ещё и Клопову черкну. Надо узнать, с чего он психует. Листок найдётся?
– Бумагу я тебе дам, а перо сам у петуха соседского из задницы вырви, чтобы на Пушкина походить, – посоветовал он.
– Я тебе не Клопов, чтобы «экспромты» клепать. Для цидулки моей и авторучка сгодится. Когда-нибудь привезу к тебе Клопова, тогда петухи и гусаки пусть поберегут свои хвосты, – ответил другу, принимаясь за письмо.
Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, не убедят меня в противном.
Лоренс Стерн
Письмо от Минина пришло через неделю после моего возвращения на Урал.
«Привет из Риги! Михаил Иванович, здравствуй! – писал капитан. – Письмо твоё получил, благодарю за него. Немного о себе. Сейчас я на «Менделееве» капитаном. В прошлом году ходили в Росток, ГДР, на 15 суток. В этом никуда не идём. Кажется, попаду на «Крузенштерн». Он сейчас на ремонте на Кронштадтском морзаводе. На днях видел Рихарда Сергеева. Он уже на нём. Говорит, что работы идут полным ходом. Как всё сложится, пока не знаю, но рейс намечают в Нью-Йорк по приглашению парусной ассоциации. Знаю, что капитаном назначен Николай Тимофеевич Шульга. Он якобы в недавнем прошлом китобой, а какой он парусник – неведомо. На переоборудование барка отпущено 3,5 млн. руб., что и много, и мало. А что до нашего отряда, то он пополнился двумя единицами. Это транспортно-учебное судно «Николай Зыцарь» (первый рейс в Антарктику, к китобазе «Юрий Долгорукий» с четырьмя заходами в инпорты). Посудина солидная – 8 тыс. т. и на 100 курсантов. И ещё получили промыслово-учебное судно «Эхолот» – БМРТ-супер.
Теперь о «Тропике». В июле месяце и он, как наш «Меридиан», будет переоборудован в ресторан. Та же участь ждёт и «Менделеев». «Кустанай» и «Курган» уже списаны по старости, но их – на кладбище. Кстати, новым плавресторанам, думаю, понадобятся картины на мор. тему. Мой хороший знакомый КДП Володя Евстигнеев руководит ремонтом «Тропика». Я с ним уже говорил о картинах после твоего письма. Когда что-то прояснится, сообщу. Если сможешь приехать в командировку, сам посмотришь, как лучше (размер и т.д.) и будет непосредственная возможность договориться обо всём. Предполагается, что баркентина будет рестораном «в старом стиле». Картины ему будут нужны. М.п., Вечеслов рассказал о ваших мытарствах на «Козероге», и я рад, что вы встретились в Москве. Может, и нам с тобой удастся свидеться. Ну, всё. Пиши. Жду. Привет семье. Юра».
Юра! Тогда бы уж и меня Мишей именовал, ведь на год моложе. Я всегда помнил о субординации. Помнил, что он капитан, а я боцман (ныне – с приставкой «экс») и не мог переступить через табель о рангах.
Грело, что Минин ответил быстро и как-то в чём-то предложил свои услуги. Услуги – да, но… к чёрту картины! Коли опошлили парусник кислой капустой, рук не приложу к украшательству кабака. Зато «Крузенштерн»!..
Видением всплыла первая встреча с барком в далёком пятидесятом. Он стоял в Неве у моста Лейтенанта Шмидта. Я почти каждый день околачивался возле него. Это был первый не книжный, а настоящий парусник, увиденный мной, и было в нём какое-то колдовство. Он буквально завораживал паутиной снастей, окутавших высокие мачты, такие высокие, что они, казалось, упирались в облака, нависшие над Питером. В ту пору я даже не мечтал попасть на его палубу: матрос с автоматом, стоявший у трапа, был неодолимой преградой для робкого провинциала в шинели ремесленника. Тогда и сейчас… А если сейчас получится?
Не мог я не поделиться с друзьями намерениями своими и планами. Терёхин отмахнулся: это меня не касается! Аркаша загорелся: если появится лазейка, я тоже хочу пролезть в неё! И сообщил, что как-то приехал в Ригу с Галиной. Окна гостиницы выходили на Даугаву; увидев однажды мачты парусника, решил, что это всенепременно «Меридиан», а значит и Мишка на нём. Встречу отложили до утра, «а наутро чайкой бирюзовой реял в море белокрылый бриг». Встреча не состоялась. К тому же у понтонного моста могла стоять любая баркентина. В ту пору ещё и «Сириус», первый из пострадавших, не превратился в кабак «Кронверк». Но, видно, стройные мачты парусника запали в душу. Теперь Аркаша ходил за мной по пятам и просил не забывать о нём, если возможность попасть на барк станет реальной.
Началась оживлённая переписка с Юрием Иванычем и, кажется, клюнуло. Командир Балтийского отряда учебных судов Беляк «пообещал сделать всё возможное». Разумеется, не за так. Павел Тимофеевич прозрачно намекнул, что мы должны что-нибудь накрасить для начальника «Запрыбы» Шинкарёва, для управляющего Рижской базы рефрижераторного флота Белокурова (на балансе РБРФ «висел» учебный отряд), конечно же, для самого Беляка и для неведомого нам товарища Серова, почему-то не обозначенного в табели о рангах, но очевидно тоже крупной шишки. Мы были готовы на что угодно, лишь бы попасть в такой заманчивый рейс на «Крузенштерне».
А вот от Коли Клопова – ни ответа, ни привета. Я начал думать, что письмо не дошло. И вдруг – ответ-привет, но в нём – ни здравствуй, ни прощай. Только короткий «экспромт», начертанный сбивчиво-торопливым почерком:
А день сегодня серенький,
Как сношенный кирзач.
В грязи застрял как миленький
Расхристанный тягач.
Гляжу на спину в ватнике,
Что роется в движке…
Ну, жисть твою, ну, мать твою!
И он, и я – в дерьме!
Ну, Коля! Ну, погоди! Что с подлинным скверно, это ясно. Но никогда не поверю, что Клопов подался в колхоз или МТС! Однако пессимизм проглядывал махровый. Я быстренько настрочил ответное послание, в котором попросил объяснений. Ответ не заставил ждать себя, но и Клопов был верен себе:
«Остановка первого вагона», —
Брякает жестянка на столбе.
В первом не поеду, он купейный.
Моё место – в общем, тот – в хвосте…
На сей раз Клопов меня обозлил. «Во первых строках свово письма» сначала обругал виршеплёта, а во вторых посоветовал разыскать старпома нового супера «Свердловск» Рева Фёдоровича Вечеслова и, как старого знакомого, попросить его о трудоустройстве в качестве надёжного мотыля. «И нечего хлюпать носом! – посоветовал на прощанье.
А тут наконец и Минин прислал последнее письмо.
«Михаил Иванович, здравствуй! Пишу коротко, так как я уже в Кронштадте. На барке я в должности старпома. Скоро выходим с ремонта. Сам знаешь, сколько в это время работы! А тут ещё на носу регистр СССР. Ждём IV курс из Риги для оснастки и покраски. Бумаги на загранвизу вы должны получить у себя. Наши райком и ЦК не возьмут на себя ответственность за чужаков. Возьмите в своём Союзе художников отношение и всё остальное (анкеты, автобиографии, характеристики) и – в обком. Если получите допуск, пусть высылают пакет на I отдел РБРФ. Рейс – в июне. Нью-Йорк заменили походом на Чёрное море, в Севастополь и др. порты. Спрашиваешь, как в штат? Этот вопрос труднее, но Беляк обещал постараться, если и вы постараетесь. Понял? Приедете, там будет видно. Кстати, „Тропика“ больше нет. Сгорел в речке Лиелупе на Взморье. То ли поджог, то ли… Ладно, гадать не буду. Пиши. С приветом и уважением. Минин».
Маховик закрутился, а душа – то плакала, то пела.
Кто не занимался в те годы оформлением «допуска», тот не поймёт кипения страстей, нетерпеливого ожидания, когда сердце уходило в пятки и всплывало на гребне надежды, ибо если пути господни неисповедимы, то ещё более непредсказуемы пути обкома КПСС.
Надежды не обманули. Однако обком не раскошелился на пересылку, а вручил нам пакеты на руки. Свой я отправил «ценной бандеролью», Аркадий решил вручить его лично. А стартовали раздельно. Я первым устремился в столицу, чтобы друзей навестить и себя показать, но главным образом из-за киноплёнки для «Веги»: в нашем городе её тогда почему-то не оказалось.
Часть вторая.
По местам стоять,
с якоря сниматься!
Но мы постараемся перевесть все ощущения героя нашего и представить читателю хотя бы только сущность этих ощущений, так сказать то, что было в них самое необходимое и правдоподобное. Потому что ведь многие из ощущений наших, в переводе на обыкновенный язык, покажутся совершенно неправдоподобными. Вот почему они никогда на свет не являются, а у всякого есть.
Фёдор Достоевский
«Крузенштерн» и Аркадий были ровесниками. Оба появились на свет в 1926 году. В ту пору, правда, барк назывался «Падуя», а Охлупин всегда оставался Охлупиным. Просто у кораблей своя судьба, отличная от человеческой, и чтобы стать «Крузенштерном», барку пришлось спустить германский флаг и поднять советский. Тем не менее он остался последним в стае знаменитых когда-то «летающих П». Так прозвали серию громадных стальных барков, названия которых начинались только с этой буквы. Сейчас «Крузенштерн» стоял в Вецмилгрависе.
Я не сразу поднялся на борт. Смотрел с причала на мачты почти так же, как смотрел когда-то в Питере, наслаждаясь и млея. Вид у меня был при этом, похоже, достаточно глупый, потому что Винцевич, подошедший тихо и незаметно, ехидно пропел чуть ли не в ухо: «Вышел Мишка на крыльцо почесать своё яйцо, сунул руку – нет яйца – мать моя, Владычица!»
Десять минут назад я встретил на проходной Петю Груцу, спешившего к себе на «Зыцарь», а теперь и Ранкайтис вдруг объявился! Так может я и не расставался с морями и парусами?! Перед отъездом в Ригу Терёхин предупредил: «Держи ухо востро: окунёшься в прошлое – засосёт!» Уже засосало! Стоило «оттолкнуться ногой от Урала», и время словно бы повернуло вспять и остановилось, чтобы предъявить права на меня, как на принадлежность пространства, именуемого палубой парусного судна, которое обладает особым магнетизмом для всякого, кто однажды рвал жилы на шкотах, брасах и фалах, кто пулей взлетал по вантам на салинг и приветствовал взмахом руки знакомых чаек, хоть на Балтике, хоть у берегов Гвинеи. Винцевич тоже приветствовал их с палубы «Меридиана», ставшего сейчас для него «Meridianas-ом», но именно старый магнетизм привёл его сюда.
– Из Клайпеды? – спросил я.
– А ты – с Урала? – спросил он.
– Оттель, – ответил я. – Решил вот прошвырнуться с Мининым по белу свету.
– А я приехал повидаться с ним, – ответил он.
– Так пошли, мне тоже к нему.
Мой визит не затянулся. Старпом подивился, что оба мы ничуть не изменились, в то время как Фокич, которого он встретил на днях, разбух, как на дрожжах. Спросил, где же мой «второй номер», а когда я сказал, что Охлупин может появиться уже сегодня, посоветовал как можно скорее разделаться с отделом кадров и медкомиссией.
