Пришёл час, когда отец, пересилив немочь, вышел на улицу и стал осторожно двигаться по ограде – снова, как в младенчестве, привыкал держаться на ногах. А вскоре появился и на подворье деда Феопента. Глянул старик на отца – голова закружилась. Не сойдя с крыльца, крикнул:
– Данилушка! По делу какому аль так?
– Слышал: вечером доски рубанком обделывал. На что?
Мать честная! Неужели Данила всё пронюхал и пришёл самолично удостовериться в замысле Феопента. У старика аж подкосились ноги, попридержался за перила крыльца.
– Да, так, Данилушка, мало ли куда может потребоваться. На всякий случай… Крыша кое-где течёт, починить надо.
Казалось, дед Феопент нашёл выход из неловкого положения, и доводам его поверил отец.
– Я бы хотел, дед Феопент, тёсу у тебя попросить.
– Зачем?
– На лодку.
– Лодка у тя же была.
– Была да сплыла. Угнали. Пока хворой валялся.
– Плыть куда собираешься, что ль?
– В низовья Нии. Сашку на учёбу пристроить где-то надо. В школу время подоспело. Законом велено.
– Кто их те тут, в тайге, написал эти законы?
– В тайге не в тайге, раз живём в новой России, стало быть, власть советская их написала.
– Ну, так, конечно, – легко соглашается Феопент. Дотошный старик, он знает про всё, о чём толковал с Данилой, и говорил лишь для того, чтобы услышать лишний раз подтверждение о добром деле и порадоваться: вот что она, новая власть, принесла всему народу – везде открыла школы, всем работу дала. – А насчёт тёсу скажу тебе, Данилушка, такое. Для доброго человека ничего не жалко. Попросишь берданку – отдам, рубаху тоже, хлеба, соли – одолжу. Как иначе-то жить на белом свете?
Домой отец вернулся с мыслью завтра же начать сборку лодки. Медлить не следовало, ибо дело это не столь простое и потребует добрых недели полторы. Пока сколотишь каркас – пройдёт дня три-четыре при спорой работе. Да просмолить и высушить его надо. Хорошо, что прошлым летом раздобыл отец у знакомого дегтярника полбочонка смолы. Простоял зиму и нынче, лучше некуда, пригодится, ряда на два хватит помазать, и ладно, больше, пожалуй, не надо, если тесина здоровая.
К вечеру отец изыскал и принёс к месту всё, что требовалось – доски, поперечины, днище, – и, не откладывая до утра, взялись за дело. Возились с поделкой вплоть до потёмок, пока отец не уяснил, что основательное начало положено и дальше всё пойдет своим чередом, без задержки. Работа вдвоём ладилась, я был тут как тут, когда отпиливали доски и примеряли к поперечинам, пришивая гвоздями. Пригодились сейчас мои руки! Хорошо, что отец не отправил одного меня к своей старшей сестре, моей тётке Евдокии, когда случилась беда в тайге. Источила бы обоих уже тоска – тоска злее болезни. Напрасно бы тешил себя отец мыслью отвлечься от тяжёлого чувства. Оно бы разрасталось, словно надёжно обосновавшийся на пустыре репей.
В тот вечер отец остался доволен работой и, уйдя домой, долго не мог заснуть от радости. А утром, ни свет ни заря, снова принялся стучать молотком. Всё успели сделать не за полторы недели, а за четыре дня. Лодкой пришёл полюбоваться дед Феопент.
– А слышь, Данилушка, получилась она, ладья-то. По всем правилам, – похвалил старик.
– Не захлестнёт нийской волной?
– Што ты, паря… По окиану можно пускаться.
– Человек без шутки, всё равно што колоколец без звени. Спасибо.
– Пойду домой, надо побыстрее «спасибо» твоё унести, Данилушка, а то ветер подымется да разнесёт по белу свету.
– Жалко?
– Да не про это думаю я, может затеряться в пустынном краю, зачем оно там «спасибо», кому? А то и человеку худому попасть может. Не заслужил он того.
Нравится отцу мягкой душою, деликатным обхождением и большим запасом ума дедушка Феопент. От разговора с ним на душе стало попросторнее, вроде бы поубавилось тоски, вытеснило её тёплое стариково слово – и потому смотрит вслед уходящему Феопенту повеселевший отец с сожалением.
Жалко расставаться с соседом! Завтра ранним утром, когда ещё даже самая беспокойная баба будет нежиться в постели, отец и я покинем село, отчалим на новенькой лодке и поплывём к нийскому низовью. Где-то там, бог весть под чьей крышей, отец оставит меня.
Тётка ли родная приютит под своим кровом или же пригреет какой другой человек – всё равно теперь быть далеко от дома. Отрывает от себя отец родного сына, посылает куда-то. И успокаивает он себя лишь тем, что раз пришла пора в школу, надо отправляться. В полуопустевшем Хлебном откроют школу или не откроют, никто не знает. И надо начинать учёбу в другом селе – что терять время. Отец неграмотный человек, а шибко хочет, чтобы я всему научился – пахать землю и растить на ней добрый хлеб, чтобы знал, как решить сложную задачу и грамотно написать письмо. Постарается отец, сил не пожалеет. Лучше хочет сделать мне. Выйдет ли? Матери моей тоже плохого не хотел, а получилось хуже не надо. Лежит теперь она в земле, не зная, какие муки жизненные принимаем. Не получается у нас по-хорошему. Сами виноваты или кто другой? Сами, конечно. Мог не допустить отец, чтобы в его доме распоряжался проходимец Гришка Безродный. Зачем приютил и пожалел хитреца?
Так ещё долго в тот вечер, собираясь в дорогу, казнил себя сомнениями и укорами отец. Чуточку успокоился перед утром, когда было впору встать, подняться разбудной заре.
Глава XI
Стремительна в летнем потоке горная Ния. Сорвавшись с отвесной скалы, чистая её, как слеза, вода, набирая и набирая по пути грузу, вырывается в долину. Тут Ния, почуяв вольную широту и насытившись ею вдоволь, вдруг утихает.
В покорности и ласке необычной кажется Ния всякому сошедшему на её берега зверю, каждой пролетевшей над её голубым кушаком непоседе-птице. Вот присев на ворчащий галешник, любуется своим отражением в зеркальной воде кудлатый медвежонок. Дивится, недоумевает: как очутился на дне реки? Пробует достать двойника кривою лапой и ухватить цепкими когтями. Едва дотронется воды – исчезает двойник, расплывается в дрожащей ряби. Ния умеет спрятать на дне своём всякое диво.
Зато совершенно равнодушными очами провожает горделивая река парящего над нею в одиночестве беспокойного коршуна. Чиркнет тенью бесследной он по её солнечной глади – и опять будто бы и не был совсем. Что для неё угрюмый коршун? Не друг и не враг. Просто сторонний свидетель. Самый близкий Ние, самый дорогой ей тот, кто чувствует и понимает её тревоги и думы – человек. Но и человек-то не всякий. Знает отец разных людей. Одни родились, выросли и состарились на нийских берегах. Таким река ровно мать родная. Ничем не посмели они осквернить её.
Отца приняла Ния гостем, но не оставил он в её горнице ни единого грязного пятна. Чиста его душа перед Нией. Поэтому, наверное, плывя сегодня вниз по её течению, отец сиял от радости, когда открывалась неожиданно живописная картина. Засмотрится на неё – и вот уже промелькнула, отнесло лодку течением, осталась красота на загляденье ещё кому-то, и жаль и не жаль этого отцу. Неохота расставаться с красотой, но и другим нужно оставить, чтобы полюбовались.
Сперва тянулись берега почти ещё в нетронутой первозданности. Местами высились они то трещенистыми скалами, то ниспадали над водой ветвистыми ивами. Потом, когда река стала шире и берега низменнее, ровнее, почуялась близость селений, отец насторожился.
– Скоро Нийск, а следом и посёлок опытной станции. Там проживает учёный.
Солнце висело над горизонтом. Потянуло прохладой.
Посёлок выпятился к реке на всхолмленном мысу, в излучине которого причалили лодку. Отсюда еле заметно, взявшись от берега, вилась к посёлку каменистая тропа.
Тропа крутая, извивается змеёй среди пышных тёмно-зелёных сосен. Прилипшие к покатистому склону, сосны будто недолговечны, навались ветер – сорвутся и рухнут в Нию: не спасут от гибели и жилистые корни.
Глядеть с высоты – и Ния будто не Ния, совсем другая речушка, узенькая, зараз перешагнуть, и тихая, усталая, день-деньской работала во всю силушку, теперь собралась отдохнуть.
Потянулась равнина. И на ней, тоже в окружении сосен, – дома. Стоят в один ряд, окна к солнцу, и перед окнами – улица не улица, травянистая лужайка. Как в Хлебном босиком можно носиться!
Идём по лужайке. Отец разглядывает постройки – какая учёного? Сразу и не угадаешь. Дома всё новые, с крепкими заплотами – людей в ограде не видно. Только где-то на задах слышен ребячий смех.
По тропинкам меж огородами направились туда. Сцена представилась забавная – рослый дяденька с четырьмя мальчишками сшибают городки. С битой – дяденька. Развально замахнулся – хлесть! Бита – мимо. Парнишки зычно хохочут – потеха! – дяденька высокий, ему хорошо видны городки, а городошная «пушка» не тронута.
Мы приостановились, глядя на запальчивую игру. Дяденька посмотрел в нашу сторону и махнул рукой: «Приглашаем в компанию!» Наверно, ошибся, подумал – свои, поселковские, а тут дальние, нежданные. Странники – где приютят, там и ладно.
И вдруг дяденька размашистым шагом – нам навстречу. Улыбка – во всё лицо, раскинул руки, обнял отца:
– Данила Севастьяныч! – чуть отстранился – поглядеть, не обознался ли? Не думал не гадал, а вишь как – привечай дорогого гостя хозяин. – И Сашко тут!..
Догадался я – дяденька-игрок и есть тот человек – учёный. Припомнился его приезд в Хлебное, был разговор вечером возле костра. Дядя Иосиф, прощаясь, подарил мне складной ножичек – в кармане лежит, сберёгся.
Подскочили ребятишки – интересно: кого их старший товарищ встречает радушно? Брата? Старого друга? Позыркали глазами – то на меня, то на отца. Один, поменьше других ростом, в ситцевой рубашонке с расстёгнутым воротом, босоногий, рыжие волосёнки всклочены, швыркнул носом, признал во мне своего – взял за руку и потянул за собой, соблазняя играть в городки. Дядя Иосиф остановил:
– Завтра, орлы, соберёмся. Пора по домам. Да Саня сегодня и не может – устал с дороги.
Городошники потянулись один за другим, как с озера гусята, оглядываясь. Сгущались сумерки.
– Ну, в хату, друзья! Вот тут недалеко, – Иосиф Петрович показал на потерявший в сумерках очертания дом. Но и сейчас строение выглядело внушительно – высокое, многооконное, с четырёхскатной крышей.
Ещё на крыльце, где мы застали хозяйку, Маргариту Максимовну (она была занята серьёзной работой – солила грузди), Иосиф Петрович объяснил, кто и откуда гости.
Хозяйка привстала, улыбаясь, кивнула:
– Я догадалась сразу – люди из тайги, значит, Данила Севастьяныч с сынишкой. Как было не догадаться? Столь разговоров о Хлебном, плодовитой пшенице, судьбах людских – всё помнится.
И Маргарита Максимовна, оставив на время грибные дела, занялась кухней.
С ужином хозяйка не задержалась, проворная, будто всё было у неё под руками – скоро заставила она стол крестьянскими съестными припасами. Нас бы принять где-нибудь в кухонном уголке, а тут с большими почестями – в просторной горнице. Здесь не чаевать – любоваться убранством. На стенах – картины, портреты каких-то учёных, в простенке – узорчатый книжный шкаф. А книг-то, книг! Под высоким потолком – лампа с рисунчатым абажуром – льётся мягкий таинственный свет. В окна проглядывает сумеречная синева. Сквозь неё украдкой сверкнул острым рогом недавно народившийся месяц.
Всю дорогу, пока плыли почти целый день, волновала меня мысль, где остановимся и как нас примут. Сейчас стало ясно – пристанищем моим будет безымянный станционный посёлок – как и настраивал отец ещё в Хлебном. А успокоиться не могу, даже, кажется, тревоги прибавилось: привыкну ли к жизни на новом месте в чужой семье?
Сижу за столом среди взрослых, ко мне то и дело обращается Маргарита Максимовна, просит поесть то одно, то другое, а я стесняюсь протянуть заскорузлые руки – вышли проклятые цыпки, перед дорогой старался вывести их, да напрасно старался – болючие коросты остались.
От тревожных дум иногда отвлекает Иосиф Петрович. Начнёт рассказывать какую-нибудь житейскую историю, посмотрит на меня (слушай, Саня!) – на минуту душе станет легче, так было бы всегда, но нет, снова цепляется тоска… Убегаю в своё Хлебное. Брожу по пустынной улочке. Спускаюсь с удочкой на приветливый берег Нии. Радуюсь пойманному на метляка черноспинному хариусу… С неизбывной печалью захожу на кладбище. Вот три могилы – мамина, сестрёнки и братишки… «Мама!.. Мамочка!.. Ты слышишь меня? Это я, Саня…»
У дяди Иосифа зоркий глаз – заметил: чаще правой сую под стол левую руку. Не всякий же раз зловредные цыпки скрываю, рука тянется в карман вынуть складень и похвалиться: «Вот, дядя Иосиф, ваш подарок, с собою взял показать». Да как-то неудобно перебивать разговор старших – сиди да слушай, и так чести большой удостоился. Пусть спросит сам дядя Иосиф. Не спросит, тогда покажу.
Разгадал дядя Иосиф хитрость мою, спрашивать не стал, а повёл рассказ издалека о том, что в одно из путешествий в поисках семян для научных опытов он подарил какому-то новому знакомому мальчику складной ножичек. Где это было и кому подарил, теперь уж и не помнит, а хотелось бы встретиться с тем мальчиком да спросить его, сохранил ли подарок?
Воздержаться уж тут я не мог:
– Дядь Иосиф, как же вы могли забыть? Меня?!
– Тебя, Саня? Неужели?
– Правда!
Складень вмиг оказался в моей руке. Отец с Маргаритой Максимовной рассмеялись, а дядя Иосиф сказал серьёзно:
– Ну, молодец, Саня! Будь и впредь бережливым. Кто бережёт, тот и живёт.
– А вы нашу пшеницу сохранили?
– Как же – сохранил! Завтра увидите, покажу.
За разговорами ужин затянулся – время бежало незаметно. Окна заволокла густая синева. Молоденький месяц поиграл острым рогом и спрятался – до завтра, ему тоже отдохнуть надо.
Всё прояснит завтрашний день. Ночи осталось немного. Уговариваю себя уснуть поскорее, сон не идёт – чуть прикоснётся и убегает, будто это сон чужой, мой остался в Хлебном. Отец, видно, свой взял с собой, человек бывалый, знает, что брать в дорогу – спит.
Комната для гостей рядом с хозяйской спальней, отделяется перегородкой, обклеенной обоями. Там – осторожный разговор. Я слышу, отдельные слова доносятся внятно. «Ося, я глядела на Саню, а сама думала о нашем Андрейке – был бы он такой уж рослый, радость наша». Это говорит Маргарита Максимовна. «Слезами горю не поможешь – потерю не вернёшь», – отвечает дядя Иосиф… Голоса за перегородкой утихли. Хозяева уснули. Одолела дрёма и меня.
Проснулся от воробьиного галдежа под с раскрытыми створками окном. Воробьи облюбовали освещённый солнцем невысокий куст акации и устроили утренний концерт – вставай, голубчик, хватит в постели валяться! Спасибо: вовремя разбудили!
Утро явилось весёлое. Первое – на новом месте. Хозяева и отец поднялись давно, наверно, с восходом солнца. Топотят по крыльцу, в ограде. Переговариваются. Одеваюсь и выскакиваю на крыльцо.
– С добрым утром, Саня! – слышу ласковый голос Маргариты Максимовны.
– С добрым утром, тётя Рита! – отвечаю.
Смотрю: Маргарита Максимовна уже хорошо поработала. Вечером её отвлекли, не дали посолить грузди – встала раненько и сумела управиться, кадушка заполнена, накрыта крышкой, поверх её – увесистый каменюка. Дядя Иосиф с отцом развалили на чурки брёвнышко – колют чурки, складывают поленницу. Хозяйка торопит, прохлаждаться не даёт – подошло время завтракать. А что потом? Тетя Рита опережает мой вопрос – прочитала по выражению моего лица и спрашивать теперь уже незачем. Потом – всякая работа в огороде, саду, на опытном поле.
Часто разговор то намёками, то вопросительным взглядом – обо мне. Таят от меня что-то взрослые. И чего скрывать? Я же не ребёнок – пойму, что хорошо и что плохо. Станут чему-то неволить – уйду в своё Хлебное… Там – раздолье, полная волюшка, что желает душа, то и делай.
После завтрака, когда отец с дядей Иосифом вышли во двор, тетя Рита погладила меня по голове и завела разговор:
– Делать-то, Саня, что уже научился?
– Ага. Всё могу.
– Правда?
– Умею грибы искать, ягоды собираю. Хожу по боярку. Мамы нету, всё самому с отцом делать надо.
– А ещё что можешь?
– На коне ездить могу. Верхом.
Тётя Рита улыбнулась. Я понял: езду на коне верхом за дело не считает. Напрасно! Пусть сама попробует. Нечего и говорить – не получится. Скажи – не поверит, ещё чего доброго просмеёт – стряпал лепёшки и валенки починял. А уж про рыбу и упоминать не собираюсь – ловил всякую, тётя Рита и сама знать должна: кто из ребятишек при реке не рыбак?
– Вот и хорошо: всё ты умеешь, Саня, – тётя Рита смотрит и смотрит на меня. Глаза у неё серо-голубые. Весёлые. Веки утыканы чёрными ресницами, мигнёт, будто крылышком помашет.
– Всё умеешь делать, как мужичок с ноготок. Слышал о нём?
– Не-е.
– Научишься грамоте – прочитаешь.
– На нашей заимке, тётя Рита, школы нету.
– В школу ходить у нас будешь. Папа твой говорил…
Дома, когда отец сказал об отъезде, я воспринял всё это как занимательное путешествие в неизвестные края. А всю сложность простого понятия понял только сейчас. На развилке двух дорог остановил меня отец.
«Смотри, сын: одна дороженька – в жизнь, к людям, другая – неизвестно куда. Выбирай! Если не в силах сам выбрать – тогда его, отцовское, слово в законе». Вышло по воле отца – мой протест был для него не более, чем сиюминутное ребячье упрямство.
…После обеда Иосиф Петрович повёл нас показать научное учреждение. На ровной площадке, возле самой опушки молодого сосняка – приземистое строение из дерева. Окна с резными наличниками. Деревянные кружева! Точь-в-точь такие умела вязать из ниток мама. Кто у кого перенял? Наверно, Иосиф Петрович у мамы, поди, видел её мастерство, когда был в Хлебном?
Крыша строения драничная. Померкла ещё не шибко – желтеет, драньё первозданность сохраняет долго, незаменимая кровля. Так крестьяне толкуют, может, они чересчур пристрастны, потому и нет для них ничего лучше, может, от того, что у нас это самый доступный материал. Пошёл в лес, свалил бревно, прямое, без сучьев угадать надо, разделил на доли длиною по два с половиной – три метра и раскалывай на пластины. Богатство рядом, под рукою – бери, сколько хочешь.
Подходим поближе. Домик ладный, как игрушка красуется.
