Касаемо же «кровавых преступлений» кто бы говорил. Евреи Иисуса Навина ворвались в землю обетованную, уничтожая всё на своём пути, стирая с земли целые народы. Арабы халифа Омара тоже, кажется, прибыли сюда не туристами. Они грабили, жгли, убивали. Иисус Навин и халиф Омар, конечно, вели священную войну, а как только речь заходит о крестоносцах, как тут же говорят, что священных войн не бывает.
Православные тоже почему-то не хотят помнить о том, что крестоносцы появились здесь по призыву о помощи православной Византии, для защиты восточных христиан. Крестоносцы заплатили тысячами жизней за безопасность восточного православия и это лишь затем, чтобы сегодня православные рассуждали о «преступлениях католицизма». Кажется, пора вводить понятие «историческая совесть». Есть ли она у нас?
Ещё говорят, что христианам на Святой Земле жилось очень даже хорошо, пока сюда не вторглись крестоносцы-головорезы. Давайте же вспомним, как выглядело это «хорошо» от халифа Омара до Годфруа Бульонского. Немусульмане (зимми) облагались специальным налогом (харадж). Сначала христианские монахи не были плательщиками хараджа, но вскоре их тоже обложили, причём не стали вносить в налоговые книги, а выжигали имя калёным железом на руке. Монаха без клейма казнили, отрубая сначала руки, затем – голову.
За проповедь христианства убивали. Колокольный звон и крестные ходы были запрещены. Христианам запрещалось иметь оружие, ездить верхом, занимать государственные посты. Зимми превратили в бесправный скот, которому велено радоваться, что его не так уж часто режут. И это был ещё самый ласковый и гуманный вариант взаимоотношений мусульман и христиан.
Ближе к VIII веку гуманизма заметно поубавилось. Омар II (717-720) издал указ о разрушении всех новых церквей, которых не было при Омаре I. При халифе Иезиде II (720-724) в Иерусалиме приняли мученическую кончину 60 христиан. Халиф Абул- Шефех (750-754) избил множество христиан и постановил, чтобы нигде в Иерусалиме не было изображения креста. При халифе Аль-Мансуре (754-775) многие храмы были превращены в конюшни. При очередном посещении Иерусалима Аль-Мансур приказал избивать население города плетьми. В 786 году были полностью вырезаны насельники обители св. Саввы. При халифе Джафаре (847-861) на жилищах христиан было приказано изображать демонов, множество храмов было снесено.
В 909 году разъярённые толпы мусульман разрушили христианские храмы в Ремлине, Аскалоне, Кесарии. Храм Гроба Господня разрушали трижды, последний раз – в 1007 году, тогда было убито множество христиан. Ну а когда власть в Иерусалиме захватили турки-сельджуки, их изуверству по отношению к христинам не было предела. Тогда и прозвучал на Западе призыв к крестовому походу.
Теперь, если хотите, ещё раз плюньте на могилы крестоносцев, которые пришли избавить православных христиан от всего вышеперечисленного. Или вам нравится участь мусульманских рабов, которым запрещено ездить на коне и носить оружие? Может быть, и не зарежут? Ещё чуточку толерантности, и мы узнаем, какова эта участь.
***
Хороший кофе сварил для нас араб в «кофейне крестоносцев». Очень хороший. И холодная вода прекрасна на вкус. Наверное, родниковая. А в душе – гнев. Это очень плохо. Но что же делать? На улицах Иерусалима не испытывают гнева только святые и мёртвые. А мы – не святые. И мы пока ещё живы.
***
Вчера бы 15 июля. День взятия крестоносцами Иерусалима. На литургии в храме я пытался молится: «Упокой, Господи, души воинов Христовых жизнь свою за веру на поле брани положивших». Хорошо ли в православном храме молится об упокоении еретиков-католиков? Есть в этом что-то очень неловкое. И вдруг, слышу, батюшка в алтаре молится о «… воинах, жизнь на поле брани положивших». Неужели Господь иерейскими устами поддержал мою грешную молитву?
***
На улицах Иерусалима все чужие всем. Мусульмане и евреи враждебны друг другу, но они солидарны в своей враждебности к христианам, при этом католики и православные так же друг друга не любят. Религиозных людей на улицах Иерусалима больше, чем в любом другом городе земли, и представители каждой религиозной традиции считают этот город своим, здесь ни одна религия не преобладает явно и безусловно. Это придаёт Иерусалиму особый трагический колорит. Мы бросаем друг на друга тяжёлые взгляды исподлобья. Мы друг другу не рады. И это неустранимо, непреодолимо. Это всегда так будет.
Только безразличные к религии интеллигенты могут пускать розовые слюни по поводу «братства всех религий». Но неверам и полуверам нечего делать на улицах Иерусалима, пусть едут отдыхать в Тель-Авив и Эйлат. А мы-то знаем, что наши религии принципиально непримиримы. Нам остаётся терпимость? Но именно полуверы хотели бы превратить Иерусалим в «дом терпимости». Остаётся взаимное уважение? А не могу я уважать те религии, которые опровергают мою. Если бы я уважал хоть одну из этих религий, я бы в неё перешёл.
Я православный. Для евреев – гой. Для мусульман – зимми. Для католиков – схизматик. И я готов принять на себя все эти презрительные клички. Но теперь уж, господа, не обижайтесь.
***
В нашем отеле на завтрак не подают ничего мясного. Это можно и потерпеть, ведь стол – хороший, но не понятно, почему? Терпеливо дождавшись, когда на ресепшене будет дежурить девушка, говорящая по-русски, мы задаём этот вопрос. Оказывается, кошерные правила не допускают одновременное употребление мясного и молочного. Ласковое бешенство, которое выражается в скверной улыбке, наполняет душу. Ведь мы же гои. Почему нас кормят кошерной едой? Не то чтобы я боялся оскверниться от кошерного стола, но мне не понятно это молчаливое принуждение к соблюдению чужих религиозных норм. Это всё равно как если бы в московском отеле по средам и пятницам все должны были питаться постной пищей. Мы же гостям своих обычаев не навязываем. А здесь? Или пусть лучше сто гоев едят кошерное, чем один еврей осквернится некошерным? Удивительный пример религиозной деликатности.
В пятницу вечером пол седьмого нас выгоняют из бассейна, хотя он работает до девяти. Начался шаббат. Так это что же, мы ещё и шаббат соблюдать должны? Но это, кажется, не гостиница при синагоге. Или весь Израиль при синагоге? Потом думаю: дело, очевидно, не в нас, просто персонал не может работать в шаббат. Не понятно, правда, почему бы на эту смену не поставить арабов или ещё каких-нибудь шабесгоев. Что-то мне не верится, что весь персонал гостиницы до единого человека – ортодоксальные иудеи. И тогда мне стало интересно проверить, работает ли в шаббат в отеле бар? Оказалось, что ещё как работает. Закрыть бар, значит потерять шекели, а выгнать клиентов из бассейна можно, ничего не теряя. Так что шаббат шаббатом, а шекели шекелями. Экое лукавство.
Вступая на территорию еврейского квартала, мы немного побаиваемся – мало ли что сделаем не так и станем невольным поводом к началу религиозной войны. Когда нас останавливает молодой ортодокс в чёрном лапсердаке и шляпе, реагируем сразу же, пытаясь понять, что он от нас хочет, а это нелегко без знания языка. Впрочем оказалось, что этот ортодокс способен склеить по-русски несколько фраз, но он не пытался использовать это умение для диалога. Прежде, чем я успел что-то понять, вся моя семья получила благословение с совершением необходимых ритуальных действий. И тогда он попросил немного шекелей на синагогу. Шекелей мы ему дали совсем мало, наше финансовое положение ему, таким образом, не удалось подорвать, но остался неприятный осадок от того, что он даже не счёл нужным поинтересоваться нашим вероисповеданием.
Минут через десять, проходя мимо дверей синагоги и даже неглядя в сторону этих дверей, мы были вновь остановлены двумя ортодоксами и вторично подвергнуты насильственному благословению. Эти по-русски не говорили, они вообще не говорили. Тормознули, благословили и свободен. Даже шекелей не попросили. Или они-таки заметили , что мы вовсе не млеем от счастья и начинать с нами разговор о скромном пожертвовании бесперспективно?
Для любого верующего человека исполнение ритуальных действий чужой религии – предательство по отношению к своей. Не считаю, что совершил предательство, потому что моя воля в этих действиях не участвовала, и даже характер этих действий не был мне заранее известен. Но то, что делали эти ортодоксы – откровенное религиозное хамство. Вы можете представить себе православного священника, который хватает людей на улице и благословляет всех подряд, даже не интересуясь их вероисповеданием? Конечно, мы сами к ним приехали, но Израиль – не страна синагог, а иначе бы нас здесь и не было. Так что уж позвольте гоям оставаться гоями и мимо входа в синагогу «пройти сторонкой в Божий храм».
Мы на могиле царя Давида. Это святыня общая для христиан, мусульман и евреев. Вот, казалось бы, точка нашего примирения. Но ничуть не бывало. Здесь, как нигде, чувствуется, что мы, мягко говоря, врозь. К камню над могилой царя Давида можно подходить только с покрытой головой. Тем, у кого нет головного убора, предлагают кипы. Смотрю, корейские христиане под предводительством францисканца одевают кипы и припадают к камню. Но я так не могу. Во-первых, кипа – это символ принадлежности к определённой религии, как для нас крест на шее. Как же я с крестом одену кипу? Это уж, воля ваша, что-то совсем несусветное. Во-вторых, мы не приучены припадать к святыне с покрытой головой. И я стою поодаль от могилы Давида, чувствуя себя чужим, хотя вокруг меня христиане. Но это христиане в кипах. Мне даже еврейские ортодоксы понятнее.
Как сложно ходить по Иерусалиму. Как легко здесь пойти на поводу у ложно понятого дружелюбия и отречься от самого себя. Здесь на каждом шагу приходится принимать религиозные решения, прекрасно понимая, что безупречной линии поведения просто не существует. Или надо одеть себе на шею поводок и вручить его кому-нибудь, как те корейцы францисканцу. Но мы вот как-то привыкли без поводка.
Мы чтим царя Давида, но сегодня его могила – это еврейская святыня, и мы уж лучше постоим в сторонке. Так же и к стене плача мы не имеем намерения слишком уж приближаться, хотя, конечно, увидеть её очень хотелось. Надо только помнить, что это стена не нашего плача. Пусть Бог простит тех христиан, которые суют в щели этой стены записочки с желаниями, ибо «не ведают, что творят». А может быть и «ведают», но пытаются «широко мыслить»? Мы же стараемся не впадать ни в фанатизм, ни в экуменизм, и пройти золотой серединой, насколько это возможно.
А это трудно. Евреи-ортодоксы в чёрных лапсердаках вызывают у меня активное неприятие. Я готов уважать их религиозное рвение, но я не вижу на их лицах даже лёгких отблесков света. У них очень тяжёлые взгляды.
Когда мы были в Сионской горнице и наш экскурсовод рассказывал об истории христианства, старый еврей-ортодокс с ненавистью глядя на нас с пяти шагов, что-то дико заорал на иврите. И без переводчика нетрудно было догадаться, чем вызвана его ненависть – тем, что здесь говорят о христианстве. Экскурсовод старался не обращать на него внимания, ортодокс, срываясь на визг, кричал всё громче. Казалось, он в любой момент мог от слов перейти к действиям, его готовность рвать нас зубами не вызывала никакого сомнения. Всем стало не по себе, но экскурсовод, не теряя самообладания, всё же до конца сказал то, что имел сказать. Он давно живёт в Иерусалиме, его трудно удивить такими проявлениями фанатизма. А мы были рады, что дело ограничилось криком.
***
Еврейское кладбище на Масличной горе потрясло меня до глубины души. Это просто какой-то смертный ужас. На наших кладбищах дышит жизнь, они умиротворяют и дарят надежду. Здесь смерть царит полновластно и безраздельно, не оставляя никаких надежд. Ошарашено смотрю на это царство горячего желтоватого камня. Это не выжженная земля. Здесь давно уже нечего выжигать.
Мы поднимаемся вверх по Масличной горе. Я опять смотрю на кладбище. Вот мы уже на смотровой площадке. И я вновь на него смотрю. Оно шокировало меня своим зловещим колоритом, но почему же я не могу оторвать от него взгляд? И вдруг я всей душой понимаю, что эти «отеческие гробы» можно любить до самозабвения, с надрывом, как самое дорогое место на земле. Душу только надо иметь немного другую. Но Бог не велел нам быть одинаковыми.
***
Дамасские ворота – самые красивые в старом городе, самые большие и торжественные. Мы хотим побыть здесь подольше, но это оказывается не так легко. Здесь доминируют мусульмане. Боже мой, сколько от них крика! Как дико и долго они орут друг на друга, выражая недовольство чем-то для нас неведомым. У них тут какие-то свои дела и очень не хотелось бы, чем-то вызвав их неудовольствие, попасть на такой бойкий язычок, так что уж от греха уходим.
Пьём кофе на улице и замечаем, что среди арабов наметилось какое-то брожение. Они как-то все засуетились, частью куда-то побежали, а один молодой арабский торговец время от времени что-то очень резко выкрикивает. Рядом группа израильских военных с автоматами, кажется, они тоже напряжены. Уж не намечаются ли здесь массовые беспорядки? На всякий случай втягиваю голову в плечи.
Потом мы поняли, что пришло время намаза, и они дружно понеслись в мечеть на храмовую гору. А как они потом многотысячной толпой неслись с храмовой горы – это что-то с чем-то. Улица превратилась в один сплошной людской поток, они так спешили, как будто у всех дома остались маленькие дети. В этом потоке пытались выруливать автомобили, зачем-то непрерывно сигналящие. Кажется, ездить на автомобилях по улицам старого города – крайняя степень хамства, потому что улицы не намного шире автомобиля, но порядки здесь устанавливаем не мы. Выскочив из этой арабской круговерти, мы потом долго не можем придти в себя. Стараюсь выразить своё отношение к происходящему максимально корректно и говорю: «К этому народу надо привыкнуть». Или не надо?
Мы идём на храмовую гору. Теперь у нас хорошая карта. Эта улица со всей неотвратимостью должна вывести нас туда, куда надо. Но вот дорогу нам преграждает патруль израильской полиции. Полицейский красноречивыми и вполне понятными жестами объясняет нам, что здесь они нас не пропустят. Останавливаемся в пяти шагах от патруля и обсуждаем, как теперь быть. Второй полицейский, услышав русскую речь, по-русски спрашивает нас:
– Вам куда надо?
– На храмовую гору.
– Вернитесь немного назад, вот там сверните, вход на храмовую гору рядом со стеной плача.
Позднее мы узнали, что шли правильно, а завернули нас вот почему. На храмовую гору ведут пять ворот, но христианам позволено входить на неё только через одни ворота. Не могут же правоверные мусульмане подниматься к мечети Аль-Акса вместе с христианскими собаками. Ну что ж, мы не гордые и даже за честь почтём подвергнуться лёгкой религиозной дискриминации. Мы – зимми, каковых в Иерусалиме третировали столетиями. Мы рады ощутить с ними родство, а в том, чтобы смешиваться с мусульманами сами не видим никакой чести.
Досмотр для проходящих на храмовую гору через «ворота зимми» не менее тщательный, чем в аэропорту. Это, конечно, правильно. Мало ли что мы тут можем взорвать. И доступ на храмовую гору для зимми только до 11 часов. В мечети вход вообще воспрещён. Тоже правильно. Нам, собакам, только дай волю, мы вообще распоясаемся. Когда-то же правоверные должны здесь побыть без нас, так чтобы ничто не оскорбляло их взоры.
Вот только почему-то вход в храм Гроба Господня открыт от восхода до заката для всех желающих, то есть для всех людей, просто потому, что они люди. И мусульман здесь тепло принимают, прекрасно будучи осведомлены, что это мусульмане. И никого не досматривают перед входом, а площадь перед храмом вообще никогда не перекрывается. Христиане почему-то не боятся терактов. Может быть, потому что «боящийся несовершенен в любви»?
А на храмовой горе мы переживаем ощущение подлинного величия. Такое величие всегда духовно, глубинно, органично. Его не создают, оно возникает. Это величие ислама.
***
Францисканцы в Святом Граде везде – в храмах, в отелях, на улицах. Коричневые сутаны, перепоясанные верёвочками, какие раньше доводилось видеть только в кино, здесь прочно вписаны в ландшафты. Они производят двойственное впечатление. С одной стороны, радует такое зримое, подчёркнутое присутствие христиан на Святой Земле, где так внушительно заявляют о себе иудаизм и ислам. Но с другой стороны, мы знаем, что католики здесь отнюдь не играют роль друзей Православной Церкви, а, напротив, постоянно стараются в чём-то её ущемить.
Римский папа даровал ордену святого Франциска титул «стражей Святой Земли», хотя этот орден появился, когда Иерусалим был уже безвозвратно потерян крестоносцами. Когда шла настоящая борьба за святыни, коричневых сутан здесь никто не видел, ну а сейчас они, конечно, сторожат, что могут и как могут. Меня, например, до слёз растрогали осколки стекла, вмурованные в цемент наверху стены, окружающей храм францисканцев. Добрые братья как могли позаботились о том, чтобы воры умылись кровью.
Большинство храмов Иерусалима – католические, так что, если вы склонны избегать любого соприкосновения с католицизмом, в христианские храмы вам почти не придётся заходить. Наш экскурсовод рассказал, как после посещения храма Агонии безутешно рыдала православная женщина: «Нам сказали, что храм – христианский, а там – католики». Осквернилась, бедная. Иерусалим вообще пропитан страхом религиозного осквернения. Мы, конечно, не простираем свою неприязнь к католицизму до того, чтобы и христианами католиков не считать. Мы помним, что Православная Церковь признаёт католические таинства, а это значит, что в их храмах присутствует сам Христос. Мы заходим в католические храмы, молимся, как умеем и крестимся, как православные, стараясь, впрочем, не делать этого слишком демонстративно, чтобы католикам по глазам не било. В Иерусалиме вообще ничего не стоит делать демонстративно.
При этом мы ни на минуту не забываем, что святые каноны запрещают православным молиться вместе с еретиками. Мы решили для себя, что одновременно с ними можем молится, но вместе – никогда. Однажды мы стали свидетелями того, как в кувуклии, на Гробе Господнем, совершалась католическая месса. Мы были тому лишь свидетелями, но не соучастниками, терпеливо ожидая в сторонке, пока они закончат. Тут уж и рядом с ними стоять мы не сочли возможным.
Об отношениях православных и католиков можно говорить до бесконечности, но однажды в Иерусалиме я просто спросил себя: а хотелось бы мне, чтобы из Святого Града вдруг разом исчезли все францисканцы? Есть у меня такая мечта? И я понял отчётливо и однозначно: такой мечты у меня нет, я даже хочу, чтобы францисканцы оставались на Святой Земле.
Католики не только еретики, они ещё западные христиане, то есть католическая церковь, кроме того, что несёт в себе полсотни ересей, ещё хранит культурные традиции западного христианства, в которых нет ничего плохого, которые по-своему даже драгоценны. Это те самые «священные камни Европы», припасть к которым всегда был готов православный Достоевский. Благодаря францисканцам, эти «священные камни» – здесь, в Иерусалиме. Без них Святой Град был бы гораздо беднее.
Нас до глубины души поразил храм Успения Пресвятой Богородицы на горе Сион. Здесь удивительно сочетаются величие, торжественность и трогательное умиление, без которого не может быть богородичного храма. А ведь этого изумительного храма не было бы здесь, если бы не католики, или, во всяком случае, он был бы совершенно другим, а другим ему быть не надо.
***
Нас очень растрогала русская обитель у подножия Елеонской горы. В тишине храма святой равноапостольной Марии Магдалины мы приложились к мощам великомученицы княгини Елизаветы, вспоминая подробности её великой и трагической жизни.
Мы спускались тогда с Елеонской горы, вода у нас была на исходе, но я был уверен, что в русском монастыре нам позволят набрать воды и не ошибся. Удивительная тут вода. Живая. И вообще здесь встречают очень тепло. По-матерински.
В последний день пребывания в Иерусалиме мы захотели ещё раз побывать в русской обители. Каково же было наше разочарование, когда из таблички на запертых воротах мы узнали, что монастырь бывает открыт только два раза в неделю и лишь до обеда. В душе опять всё закипело. На дверях написано: «Русская духовная миссия». А в чём ваша миссия, дорогие сёстры во Христе? В том, чтобы запирать ворота перед людьми? Понятно, что жизненный уклад монастыря плохо сочетается с мирской, а тем более туристической суетой. Но здесь не то место, где может стоять обитель отшельниц, здесь было бы куда уместнее свидетельство об истинах православия, а что вы свидетельствуете запертыми воротами? Ну и так далее.
Да вспомнилось ещё, что русский Троицкий собор, который стоит в центре Иерусалима, тоже открыт лишь до обеда, а потому и в него мы не попали. Больно это всё-таки, когда на чужбине приходишь в русский храм, а его двери перед тобой закрыты.
Потом подумал, что же мы ворчим? В первый наш день, когда мы заплутали по дороге в старый город, Господь вывел нас к русскому монастырю, хотя мы и не думали тогда сюда идти. И монастырь тогда был открыт. И очень нас порадовал. Если бы не это Божье вмешательство, мы бы так сюда и не попали. Чем же мы отблагодарили Господа за милость? Ворчанием о том, что эта милость не была оказана нам дважды? Прости нас, Господи.
***
Угораздило же нас пойти по стенам старого города в полдень, в самое пекло. Северный маршрут по стенам бесконечно длинный, мы бредём уже второй час. Жара под 40. И ни клочка тени. Вода в бутылке стала уже горячей. Вообще-то с маршрута можно сойти на любой из башен. И сразу же нырнуть в тень. И попить чего-нибудь холодненького. Кажется, уже нет никакого смысла проходить маршрут до конца. Есть смысл. Мы проходим маршрут до конца из любви к порядку. Так мы решили, и так мы сделали. Вообще-то такая упёртость наказуема, но Господь милостив.
***
Мы рассекаем Иудейскую пустыню по шоссе на автобусе. Вспоминаю Вяземского:
Природа смотрит дико и несчастно
Там на земле как будто казнь лежит,
И только небо, скорбям непричастно,
Лазурью чудной радостно дарит.
Вспоминаю Бунина:
От Галгала до Газы, – сказал проводник, -
Край отцов наших беден и дик.
Иудея в гробах. Бог раскинул по ней
Семя пепельно-серых камней.
Вспоминаю Фёдорова:
Над Мёртвым морем – дикий серый прах,
Ужасны горы павшей Иудеи,
Тропинки вьются в каменных горах,
И кажется, что здесь они, как змеи,
Повысосали кровь и сок земли
И сами сдохли в прахе и пыли?.
Да, да, да… Мертвенный, безжизненный покой Иудейской пустыни производит впечатление зловещее, ужасающее. Но здесь, в пустыне, так же, как и на кладбище Масличной горы, я чувствовал, с каким самозабвением и надрывом можно любить эти камни.
Представляю, как пустыню пересекает отряд крестоносцев на измождённых конях. Как себя чувствуют парни в стальных рубашках на такой-то жаре? А вот так они себя и чувствуют, что никак иначе они себя чувствовать не хотят. Все они здесь добровольно, любой из них может вернуться на родину, когда пожелает. Но они остаются здесь, паладины «государыни пустыни».
Современный исламский автор Гейдар Джемаль как-то написал: «Израиль – продолжение Иерусалимского королевства крестоносцев». Это неправда, но как хочется, чтобы это было правдой. Устами бы Джемаля, да мёд пить…
Порядки, царящие ныне в Израиле, мне во многом неприятны и не симпатичны. Но вот в пустыне мы видим город. Прекрасные современные дома, построенные из тех самых камней, которых здесь невпроворот. Как будто сама пустыня решила немного структурироваться и породила этот город. Потом мы видим нескончаемые плантации финиковых пальм. Эти пальмы мне ещё в Абхазии надоели, но вот такие плантации приходится видеть впервые. Это же здорово.
И никаких современных домов в пустыне, никаких финиковых садов здесь не было бы, если бы не существовало государства Израиль. Поверьте, это так и есть. Цивилизаторская роль Израиля на этих мёртвых территориях бесспорна.
***
Мы на вершине горы, среди руин крепости Мосада. Жара невыносимая, всё, как в тумане. Экскурсовод рассказывает о героизме защитников Мосады, которые не сдались в рабство римлянам, совершив коллективное самоубийство. Нам надлежит по достоинству оценить подвиг героев, которые резали глотки собственным жёнам и детям. Прошу прощения, но для меня они не герои, а фанатики-изуверы.
Римляне не покушались на душу еврейского народа, не мешали евреям молиться Иегове, не препятствовали богослужениям в храме. Римляне уважали местные обычаи и традиции. И вот теперь нам говорят, что зилоты начли «войну за свободу». Какая там свобода, перестаньте. Зилоты просто страдали абсолютной непереносимостью «чужих». Иудейская война – припадок злобной зилотской ксенофобии, она была развязана ради того, что «чужими» и не пахло на их земле. Только окончательно обезумев от ненависти, горстка кинжальщиков могла начать бросаться на повелителей мира. В результате – храм разрушен, а собственных женщин и детей перерезали сами.
Сверху мы видим прямоугольники римских лагерей. Это лагеря настоящих героев. Римляне совершили невозможное, взяв абсолютно неприступную Мосаду. Римляне мне ближе, потому что они – солдаты порядка.
Впрочем, с таким же чувством я смотрел на израильских военных на улицах Иерусалима. Они не раздражали, на них было приятно смотреть. Это тоже солдаты порядка. А террористы, которые устраивают взрывы на улицах Иерусалима, вы думаете, борются за свободу? Больше свободы, чем они имеют сейчас, в природе не существует. Это всё та же абсолютная непереносимость «чужих». Зилоты вечны.
***
Мы возвращаемся с Мёртвого моря обратно в Иерусалим. С удовольствием слушаю нашего экскурсовода. Мне симпатичен этот человек, наизусть читающий Ахматову и говорящий на таком хорошем русском языке, что могли бы позавидовать многие московские профессора. В Израиле вообще очень приятно встречать русских. И тут я вспоминаю, что он не русский, а еврей. Мысль о том, что мы принадлежим к разным народам вдруг показалась мне до чрезвычайности странной.
Чем мы отличаемся? Мы носим одно и то же имя, он тоже Сергей. Мы говорим на одном языке. Даже если он тут выучил иврит, родным для него так и остался русский. Мы любим одних и тех же поэтов, Анна Андреевна нам обоим не чужая. Неужели нас разделяет кровь? Вот уж не факт. Во мне немало татарской крови, и примешана она, возможно, к угро-финской. Не могу поручиться, что во мне есть хоть капля славянской крови. А он первые 30 лет своей жизни прожил в Душанбе, в его жилах может течь кровь древних персов или хазар. Даже славянской крови в нём может быть больше, чем во мне, а вот крови древних иудеев – вообще ни капли. Неужели еврей из Марокко, наполовину – араб, наполовину – бербер, принадлежит с ним к одному народу, а мы с ним – к разным народам, хотя являемся носителями одной культуры?
Нас разделяет религия? Но он отнюдь не еврейский ортодокс, скорее склонен к религиозному философствованию. Мне это не близко, но таковы же многие мои соплеменники, и на этом основании я никого из них не считал принадлежащим к другому народу.
Так почему же я – русский, а он – еврей? В чём между нами разница? Я понял.
Сергей с большим увлечением доказывал, что царь Ирод – вовсе не изверг, а очень даже хороший правитель. Я тоже понимаю, что убийство младенцев – не единственный поступок, который совершил Ирод за всё своё правление, до этого он мог совершать много достойного уважения, но для меня это не так уж важно. Оправдание Ирода не затрагивает никаких струн в моей душе. Но я с увлечением буду доказывать, что крестоносцы вовсе не были извергами, а ему это вообще-то безразлично. Для него падение Мосады – трагедия, которая отзывается в душе вечной болью. А мне даром. Моя трагедия – падение крестоносного Иерусалима. А для него это не более, чем один факт из тысячи.
Это нечто большее, чем разница в убеждениях, в мировоззрении. У нас в душе разные исторические трагедии. У нас разная боль. И эта разница болевых точек постепенно создаёт разные способы дышать, разную ментальность. Вот так и формируются народы, непохожие один на другой. Значит, мы чужие? Нет, мы разные.
***
В Иерусалиме начинаешь обострённо чувствовать, что случайности – это язык, на котором Бог говорит с нами. В первый свой день мы вошли в Иерусалим через Львиные ворота, выпили по чашечке кофе в небольшой кофейне. В последний день на Святой Земле мы так же ненадолго зашли в эту кофейню и покинули Иерусалим через Львиные ворота. Мы вовсе не имели такого намерения, это получилось чисто случайно. Мы только потом поняли, что таким образом замкнулся круг, и наше посещение Святого Града приобрело черты завершённости. Теперь осталось только вспоминать.
Вспоминаю себя на улицах Иерусалима. В ногах боль, в мозгу туман, в душе раздражение. Здесь очень трудно. Чтобы получить от посещения Святого Града духовную пользу, надо преодолеть эти трудности, а я, похоже, оказался не на высоте. Но память об этом великом посещении ещё может принести свои благие плоды.
Теперь я понял, почему булгаковский Пилат ненавидел Иерусалим. Это город чужих. Его очень трудно любить. А прямолинейный римский воин отнюдь не был склонен к преодолению такого рода заковыристых трудностей. Я же был на улицах Иерусалима каким угодно, но я никогда не был там важным. Может быть, поэтому Господь позволил мне полюбить Иерусалим.
Лабиринт извилистых улочек требует что-то в себе поменять. По ним надо уметь ходить далеко не только в смысле умения ориентироваться. Кажется, я слишком поздно начал понимать, какое свойство души для этого необходимо. Не «терпимость», которая только всех унижает и вас в первую очередь. Не «толерантность», которую справедливо будет считать одним из самых погибельных изобретений современного европейского сознания. Не лукавое «уважение» к религиозным традициям, уважать которые вы по определению не можете. Здесь необходимо рыцарское благородство, в основе которого – умение спокойно и с достоинством дистанцироваться от других, при этом ни одного человека не считая хуже себя. Достаточно ли в нас благородства? Можно было и не спрашивать.
***
