Слон
Слон
О советской армии глазами участника тех событий без прикрас и фантазий. Прошло 40 лет с тех событий, многое уже забыто: факты, даты, фамилии. Кому рекомендую к прочтению? да всем старше 40 лет. Особенно тем, кто потерял своих родных в то время во время несения воинской службы. Это повествование в том числе о небоевых потерях. Не советую к прочтению впечатлительным читателям. Пока не знаю, что напишу из хранящегося в моей памяти, но будет жестко. Впрочем, все как в жизни. Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.
Слон
Слон
Допрос
Я сидел в кабинете военного прокурора. Слева от меня сидел прокурор. Напротив – ротный. В голове все время допроса крутились мысли: "Что тут делает ротный?. Почему он присутствует на моем допросе? Разве положено командиру присутствовать на допросе свидетеля, даже если свидетель – его подчиненный? Разве у прокурора не появляется мысль, что офицер, сидящий напротив него, может оказаться преступником или соучастником преступления? Нет? И вообще, почему я должен отвечать на вопросы прокурора в присутствии командира? Хотя почему я не должен этого делать? Кажется, на допросе могут присутствовать только родители или опекуны несовершеннолетних. Но мне уже 22, зачем мне командир-опекун? Что-то здесь не так.". Присутствие ротного заставляло нервничать, внимательно относиться к каждому сказанному мной слову, многое умалчивать. И мое психологическое состояние должно быть заметно, я дрожал, у меня была истерика. Тряслись руки, которые я пытался спрятать от прокурора за стол, положив их на колени. Но ноги тоже тряслись, и все это трясущееся и подпрыгивающее вместе с руками, должно было вызвать у прокурора вопрос, что я, возможно, что-то знаю более того, что рассказываю ему Да, конечно же я знал. Знал все об этом происшествии с самого начало и до конца, со всеми событиями и действующими лицами. Погиб мой товарищ, ну как погиб, утверждают, что он застрелился. Мне отдельно было разъяснено, что я должен дать именно показание о самоубийстве моего сослуживца как результат неразделенной любви. Вы что, охренели? Какое самоубийство? Он был полон жизни, он хотел жить, мой товарищ, поэт, солдат, сослуживец, любитель оружия, человек, гордившийся тем, что служит в советской армии. Игорь Винниченко. Менее всего я верю в его самоубийство. До сих пор.
Нет, конечно, сразу после происшествия я думал именно так – он застрелился. Но застрелился не от неразделенной любви, не от той легенды, что придумали отцы-командиры, чтобы скрыть реальный факт его смерти. Факт доведения солдата до самоубийства. Самоубийства в результате издевательств, избиений его сослуживцами. Сержантами, точнее сержантом, и прапорщиком. Игорь застрелился на посту, будучи караульным и ответственным за свой боевой пост. В его руках было оружие: АК калибра 5,45. Застрелился он из этого оружия, по мнению командиров, после получения пичсьма от девушки из его села. При этом самого письма никто не видел, имя девушки никто не знал. Он никогда не говорил, по крайней мере мне, что у него вообще была девушка. Но было что-то другое Интересно, а сам прокурор тоже верит в эту стандартную легенду? Его не мучают смутные подозрения, что его обманывают? Что парень мог погибнуть совершенно по иным причинам?
Прокурор все задавал и задавал мне вопросы. Как Винниченко себя вел в последнее время? Не заметил ли я у него состояния депрессии? Не заметил ли я изменений в его поведении? Как звали его девушку? Говорил ли он что-то о ней? О своей любви к ней? На все дежурные вопросы я отвечал "нет", "не могу знать". Было ясно, что прокурор шел по ложному следу, услужливо предложенного ему заинтересованными лицами. И тогда прокурор решил перейти к более сложным вопросам. "На теле Винниченко были обнаружены многочисленные гематомы. Что вы об этом знаете?". Тремор стал заметнее мне и ротному, но не прокурору. Я не знал, что ответить. Я посмотрел в сторону ротного, который смотрел на меня твердым взглядом.
За несколько дней до этого меня пригласили в красный уголок. Ничего не подозревая, полагая, что опять состоится какое-то собрание, я зашел в комнату. Однако в красном уголке не было никого кроме чсержанта – начальника караула. Он подозвал меня, пригласил сесть и начал сходу давить на меня. "Ты понимаешь, что с тобой будет, если ты скажешь хоть слово правды?" – спросил он и внимательно взглянул на меня. Я молчал, выжидая продолжения. Мне казалось, что он испугался, испугался меня, поскольку только я мог дать против него показания. И боялся не зря. Он старался напугать меня. Я готов был рассказать все о событиях той ночи, все до последней минуты. Рассказать любому, кто будет заинтересован в правде. Выдать тайну начкара, сдать его со всеми его потрохами и отправить всех виновных в тюрьму по статье "Доведение до самоубийства". И ничто его уже не могло спасти. Но, понимая не хуже меня, что с ним может произойти, начкар, предупреждая мои возможные действия, продолжил: "Если ты попытаешься рассказать правду, пойдешь вслед за Винни. С тобой поступят как с Винни." Я взглянул на него удивленно. Он правильно понял мой взгляд и продолжил: "Молчи, когда тебя будут допрашивать, и держись меня, всегда держись меня. Иначе отправишься туда, где сейчас твой товарищ. Только я могу тебе помочь. Иначе они с тобой поступят как поступили с Винни." В моей голове завертелась мысль, и она вертелась в голове как юла, мешая мне здраво рассуждать: "Они? Кто – они? Кто они? Этот тот прапорщик, который избил Игоря, караульного, и про которого рассказал мне Игорь? Что он может мне сделать, этот прапорщик? Он уже вне устава, вне закона, поскольку зашел на охраняемый объект. Он рисковал своей жизнью, Игорь вполне мог его застрелить Я могу и ему ответить – очередью в грудь при его попытке зайти на охраняемый объект и как-то нейтрализовать меня. Иных возможностей ликвидировать меня у него нет. Я не побоюсь." Ни этот сержант, ни прапорщик не могли бы меня напугать, У меня в рукаве джокер, у них мелкая масть. Обнулить мой джокер может только могущественный в части человек. Или система. Это значит, что в деле участвует как минимум еще один человек, могущественный человек. Которого они скрывают от меня, держат его как козырного туза – в рукаве. Кто он? Как я могу его вычислить? Если это офицер, то тогда моя судьба была бы незавидной. Достаточно перевести меня в другое подразделение, к старослужащим, как я сам захочу застрелиться. И это не фигура речи.
В нашу часть незадолго до этих событий прислали сержанта после учебки. Крепкий парень, пермяк, спортсмен, характер выдержанный, уверенный. Он рассчитывал взять на себя руководство нашего подразделения. Видимо ему пообещали. Однако после того, как он посмел высказать свои претензии одному из офицеров в дерзкой форме, его перевели для перевоспитания в другое подразделение, к старослужащим. Чтобы избежать насилия, которому его с первого дня стали подвергать старики, он не придумал ничего лучшего как начать по ночам ходить под себя. В результате был отправлен в псих диспансер, а затем и комиссован, получив от лечащего врача заключение о неизлечимом психическом заболевании. Он получил белый билет, а это значит, невозможность гос службы, руководящей должности, любая высококвалифицированная работа противопоказана для этой категории граждан. Он сможет устроиться на работу только там, куда могли устроиться люди с психическим заболеванием в СССР: дворник и грузчик или другую неквалифицированную должность. При этом мне было видно, что он был совершенно здоровым парнем, спортсменом, я специально отмечал это, чтобы начать понимать, до какого состояния его довели, что он. Трегубов, будучи в здравом уме и памяти, стал прикидываться дураком несмотря на возможные суровые последствия, добровольно отправился в психушку и в результате был отправлен домой в подменке и с белым билетом. Подменка – это одежда для грязных работ, грязная и рваная. Мы пришли проводить его, смотрели как здорового мужика коптерщик одевал в тряпье в то время как сам Трегубов подавал нам какие-то знаки, видимо успокаивая нас и показывая нам, что с ним все в порядке. Его с презрением и улюлюканьем вывели за КПП и тут же забыли о нем. На душе от всего увиденного осталось противное чувство безысходности, жалости к сержанту и презрения к солдатам, улюлюкающим и смеющимся над комиссованным, ощущающим чувство собственного превосходства. При этом совершенно тупям и диким животным, не понимающими, что следующим вполне может стать любой из них. В африканской саванне есть порода гееновидных собак. Они охотятся всегда стаей. Иногда нападают и на львов, отбирая у них добычу. И львам приходится ретироваться, потому что они не способны победить этих организаванных в стаю зверей. При этом гееновидные собаки не нападают на львов в одиночку. У них нет шансов против льва в одиночной схватке. Так и мои сослуживцы вели себя как стая африканских собак, более похожих на гиен, питающихся падалью.
Что мог со мной сделать офицер за то, что я выложу всю правду об этом происшествии? Я посмотрел в холодные глаза смотревшего на меня ротного и ответил прокурору: "Возможно его в столовой избили.". Но прокурор не унимался, пытаясь вытянуть из меня все, что я знал или мог знать: "Ваш товарищ застрелился утром в 7 с чем-то часов (точно уже не помню). А вы знаете, что самоубийцы утром не стреляются?". Что я мог ответить на это? Я только пожал плечами. В это время ротный стал выдвигать собственные предположения по поводу того, почему Винни застрелился утром, на рассвете, когда всем остальным самоубийцам хочется жить. Прокурор вначале приводил какие-то контраргументы, но затем стал соглашаться.
А у меня в голове закрутилась новая мысль: "Значит это не самоубийство? Значит это убийство? Кто? Кто мог убить Винни? Наш сержант-начкар? Нет, ни за что. Он трус. Тем более его время во время службы начальником караула жестко регламентировано. Вначале он оставил Винни на посту номер 2, затем сменил караульного на посту 3, затем срочно вернулся к дежурному по части и сделал отметку времени, когда он доложил о смене караула, и только потом отвел караульных в караульное помещение. А поскольку выстрел я слышал минут через 10 после заступления на пост, времени у него точно не было на убийство Винниченко. Если, конечно, дежурный по части не был в сговоре с начкаром и не поставил время смены какраула без доклада начкара, а накчкар в это время стрелял в Игоря. Нет, я не мог быть уверен в этом сложном заговоре.". Но мысль об убийстве и убийце не покидала меня до конца моей службы. Меня не покидала еще одна мысль: "Почему прокурор вызвал меня последним? Я – главный свидетель. Так, как я расскажу всю эту историюпрокурору, остальные не смогут дать другую версию. Хотя бы потому, что я знал, что произошло, до последней минуты, и на перекрестном допросе каждый из остальных свидетелей должен будет либо дать правильные показания, либо быть уличены ыо лжи. Но все пятеро, допрошенные прокурором до меня, рассказали одну и ту же заранее заготовленную легенду – парень застрелился от неразделенной любви. Они видели письмо, полученное им от девушки и прочее. Почему прокурор допросил нас в этом порядке? Если я попробую рассказать правду, мне вероятнее всего прокурор не поверит. Мои показания не запишет, поскольку они не совпадут споказаниями остальных сыидетелей, и я скорее всего подпишу стандартный протокол о смерти от несчастной любви, Остальные же подписали этот стандартный протокол, хотя все, все они знали, что произошло на самом деле. Поскольку все происходило на их глазах. И сержант будет знать, что я не сдержал слово. И не только сержант, но и тот или те, кто стояли за этим заговором. За что, скорее всего, со мной поступят так же, как и с Игорем. То есть я умру от «несчастной любви»." Вот от чего уж точно мне умирать не хотелось. Все офицеры нашей части считают, что солдат-первогодок туп и по-граждански эмоционален. И каждый просто мечтает избежать воинской службы. Ага, Застрелиться от неразделенной любви как вариант. Примерно так они и объяснят для себя массое самоубийство новобранцев.
Однако допрос закончился, и мы с ротным вышли на улицу. Тремор прекратился. Мне оставалось дальше служить со всеми этими сволочами, стаей геен, предавшими своего сослуживца. С теми, кого мне теперь больше всего хотелось расстрелять. С соучастниками, предавшими своего. И первым его предал тот, кто первым соврал прокурору. Потому что все они знали, что тогда случилось в караулке.
При этом тупое быдло даже не задумалось о том, что каждый из них может стать следующим. Может быть офицеры и не были так беспечны, полагая, что солдат -первогодок просто животное, свинья на заклание. Да и этот бывший гражданский не солдат даже, так пыльный коврик, о который можно вытирать ноги. И я тоже стал этим никто, пыльное, грязное и опустившееся животное. И нас таких 30 человек вновь призванных на воинскую службу. Нет, конечно же не людей – свиней.
