Я тронула ближнюю тётку за плечо и интимно спросила: – А где тут туалет?
Та ткнула куда-то в коридор, который вёл из трапезной в тёмную глубь сруба. Коридор имел интригу. Несколько дверей без табличек загадочно молчали о своём предназначении. Я подумала, что в силу специфичности запаха, нужная мне комната должна быть самой последней.
Дверь была заперта. Я завела глаза под лоб и отчётливо выговорила сквернословие. Ох, уж мне эта каста уборщиц, кастелянш и завхозов. Полновластные хозяева туалетов, санузлов и запасных выходов. Какое, наверное, наслаждение видеть перед собой вполне себе успешного человека, переполненного отходами жизнедеятельности и притоптывающего от нетерпения на месте: – Будьте добры, откройте, пожалуйста, туалет… – это их маленькая месть остальному человечеству за самую нижнюю строчку в табели о рангах.
– Фиг, вам! Не дождётесь! – произнесла очень злая на всех уборщиц мира Катя Пуаре и направилась к входу. Туда где висит схема эвакуации и пожарный щит. Тётки всё также суетились у стола. Сценарий обновления стола и сюжет телесериала развивался неумолимо и захватывающе.
– … Попадает, значит она на зону и там её начинают гнобить, почём зря. Но она же детдомовская. Вся вдоль и поперёк дерзкая и злая, как три свекрови…
На мои передвижения – ноль внимания. Хотя обратно я прошла с топором. Этим способом я пользовалась довольно часто. Моя соседка по общежитию, Танька Куропатова, обожала терять от комнаты ключи, затем брать мои и терять их с таким же успехом.
Минутное дело – вставить лезвие топора в щель между дверью и косяком. Затем одно аккуратное усилие и… вуаля! Дверь гостеприимно приоткрылась. Внутри было темно. Снаружи выключателя не было. Я проскользнула вовнутрь, нащупала выключатель. Щёлк!
Это был не туалет. Абсолютно пустая комната, без окон, без мебели… Только посередине, подчёркивая пустынность помещения и одинокость предмета, стоял стул. На стуле сидел человек. Человек был примотан к стулу скотчем, был кроваво избит и смотрел на меня прищуренным мученическим глазом. Одним! Второй заплыл ржавым фиолетом и выполнять свои функции не мог.
В следующий момент, я каким-то шестнадцатым чувством узнала этого избитого человека. Во-первых, это был мужчина, во-вторых, его волосы были собраны в хвост, а в третьих, я о нём всё время думала, помнила, мечтала. И всё равно мне понадобилось секунд двадцать, чтобы осознать – это не кино, не дурной сон и не мираж. Это действительно Тимур, хотя он весь в крови и упакован, как посылка с Алиэкспресс.
Тимур смотрел на меня со странным укором и, казалось, что он не совсем понимает, что происходит. Я схватила его за плечи и встряхнула. Он дёрнулся, застонал, затем разжал разбитые губы и с трудом проговорил: – Не тряси… Помоги… – и он показал глазами на топор в моих руках.
Несколько движений лезвием по скотчу, и Тимур тяжело заворочался на стуле, разминая затёкшее тело. На мои беспорядочные, лихорадочные «почему» он не ответил, только сказал, как выдохнул: – Вытащи меня отсюда, Катя…
У меня в голове всё сразу встало на нужные места. Возлюбленный просит о помощи, находясь, я уже не сомневалась, в смертельной опасности. Действуй, Катя! У тебя ведь никогда не было возлюбленного. Только любопытствующие. Перед глазами замелькали лихие сюжеты прочитанных и просмотренных детективов, триллеров и мой влюблённый мозг мгновенно выдал единственно верный, на данное время, вариант действий.
Я осторожно выглянула за дверь. В трапезной всё ещё бубнили кухонные работницы. Я скользнула по коридору и быстро нашла туалет. Вопреки логике, он оказался ближе всего к трапезной. В туалете было полноценное широкое окно, стёкла которого снаружи были обклеены светоотражательной плёнкой. Окно смотрело на забор, за забором начинался лес. Я метнулась обратно к Тимуру.
– Значит так… Слушай внимательно. Сейчас ты вылезешь в окно, затем перелезешь через забор. Сможешь? – я испытывающе посмотрела на его помятый облик. – Ну-ка, подними руку… вторую… Так, так, так… Нормально. Ноги как? В порядке?
– Норм… Ребро, по моему, сломано.
– Придётся потерпеть. Перелезешь через забор, иди прямо, не сворачивая. Метров через сто будет дорога. Ты её перейдёшь и заляжешь там в кювете. Замаскируйся… веток на себя накидай, не знаю… в мох заройся, короче придумай что-нибудь. Через час-полтора я тебя подберу. Не вздумай ловить машину. Сразу спалишься. – я достала из своей запазухи бутерброды, оттянула ему ворот его футболки и уронила их туда, как в карман. – Возьми, развлечёшься там…
Тимур улыбнулся вымученной улыбкой. – А кофе нету?..
Я с содроганием смотрела, как он, держась рукой за правый бок, добрёл до забора, и как трудно, с искажённым от боли лицом, перевалился через полутораметровый забор. Я прислушалась, переводя дух. На речке орал именинник, ему вторили гости.
В трапезной никого не было. Стол блистал свежими приборами. Разносолы задирали кверху куриные окорочка, тянули из судочков запахами наваристых бульонов и переливались глянцем свежих овощей. Посредине стола, на низком старте, уткнувшись пятачком в розовые копытца, притаился молочный поросёнок. Казалось, вот сейчас он дико завизжит, проскребёт своими розовыми копытцами по стеклу посудины, да ка-а-ак рванёт крушить и разорять всё это гастрономическое великолепие… Рядом с поросёнком стояло знакомое блюдо, исполненное бутербродами с чёрной икрой. Я с трудом усмирила свою правую руку и мельком подумала: – Что у них там икра бочками, что ли?
Прихватив кофр с гитарой, я выскочила в прихожую и пристроила топор на место. По двору слонялась какая-то личность с ведром и совком. Личность подбирала «трэш» от фейерверка. Патрульная машина с моими сержантами отсутствовал.
– Вот так… – с нетерпеливой злостью подумала я. – Обещал ведь… Обещалкин! Откуда взяли, туда привезём… Тоже мне – слуга закона, блин!
Пока я пела, ела и спасала возлюбленного, погода испортилась. С запада наползала чёрная туча, хотя ветра не было. В воздухе ощущалось напряжение, как будто окружающая атмосферная невидимость набирала в лёгкие воздух, чтобы уж, как дунуть, так дунуть.
– Пипец! – запаниковала я. – Сейчас ахнет гроза, ливень, а Тимур там в кювете, хуже собаки. – сосредоточенность и концентрация сил, такая необходимая для эвакуации Тимура, куда-то испарилась и накатили эмоции. Я вспомнила его сдавленный больной голос, его изуродованную кровоподтёками красоту, его беспомощную, кривую от боли походку… Острая женская жалость защипала в глазах.
Я опустилась на лавочку. На речке продолжали веселиться. Слышались взрывы хохота, сугубо мужские восклицания, плеск воды и верещание гетер.
– А ведь это кто-то из них Тимура изуродовал. – с неожиданной злостью подумала я. – Навалились жирными тушами, задавили, спеленали и мучили потом, попивая водку. И ведь ничего… ничего тут не сделаешь! Куда бежать, когда сам закон с ними заодно. Небось все там, к Бетховену не ходи! И прокуроры, и судьи, и адвокаты в одной бане задницы парят. Приспособились! В одной руке бутылка, в другой проститутка, под задницей уголовный кодекс, а на губах речи с пеной у рта… о справедливости и о борьбе с преступностью!
Вдруг краем глаза я заметила, как от речки, устало и умиротворённо отдуваясь, шагает один из гостей. Он явно направлялся ко мне. – «Беги!..» – шепнул мне Акакий.
Я огляделась. Улизнуть не было ни повода, ни времени. Получилось бы слишком демонстративно, как будто я испугалась. Дурацкая гордость прибила меня к скамейке двухсотмиллиметровыми шиферными гвоздями. Да и показывать страх, как говорит мой папа, никому нельзя. Особенно бродячим собакам и правоохранительным органам. Съедят!
Гость приблизился. Какой-то высокий мужик… скорее всего прокурор. На вид лет тридцать пять. Лысый. Из одежды на нём была только простынь прикрывающая чресла, на ногах сланцы. Вид совершенно невменяемый. Наверное в бане имелся свой запас водки.
– «Дура!..» – сквозь зубы процедил Акакий. Я обмерла от беспомощности и сидела перед этим полуголым мужиком, как молочный поросёнок на блюде.
– О-о-о!.. – вытаращил глаза прокурор. – Какие люди! – он вдруг опустился на одно колено, помахал перед собой несуществующей шляпой и, путаясь в фонемах, проговорил, чуть ли не по слогам: – Мадмуазель, я у ваших ног! Обожаю дам с гитарой. – он захихикал и вдруг напал на мои колени. Я взвилась свечой на лавочку – откуда силы взялись; схватила прислоненного к скамье Гибсона и долбанула им прокурора сверху по голове. Раздался глухой звук с отдалённым мелодичным подтекстом.
Но видно прокурор уже потерял львиную долю своей чувствительности. Он задрал ударенную голову кверху. – Сопротивляешься? Это я люблю! – и неожиданно ловко ухватил меня за лодыжку.
Я заорала: – Помогите! – он захватил вторую лодыжку и сильно потянул к себе. Я с размаху упала задницей на лавочку и завизжала. Прокурор захватил сильными, не знающими отказа руками мои колени и жадно припал лысиной к моим бёдрам. Совершенно потеряв чувство реальности, я упёрлась обоими руками в эту буйную лысину и вдруг с ужасом почувствовала, как прокурор зубами тащит с меня шорты.
В это время во двор влетел знакомый «УАЗ». Он лихо взвизгнул тормозами и колом встал посреди двора. Оттуда выскочил тот самый сержант Обещалкин, что гарантировал мне безопасность. Он схватил прокурора поперёк туловища и отбросил в сторону. Тот мгновенно собрал на свою простынь пыль и прах асфальтовой дорожки, затем встал на четвереньки и грязный страшный, в бешеной злобе проорал: – Тебе что сержант, погоны мешают? Завтра же будешь на стройке раствор месить!
Я даже не поняла, как очутилась за просторной сержантской спиной. В руках Гибсон, в голове какафония, ужас и отвращение. Помню, что очень хотелось вымыть руки, которые касались проклятой лысины, и ноги, по которым елозила прокурорская физиономия.
– Тебе что, до этой девки? С неё не убудет! Или завидуешь? – продолжал наезжать прокурор. Он уже поднялся и, покачиваясь, агрессивно махал руками.
– Это моя сестра. – твёрдо сказал сержант. – И если бы ты с ней что-нибудь сделал, я тебя пристрелил бы, как собаку. Тебе что профессионалок мало?
– Ммм… сестра… – угрюмо пробурчал прокурор и развёл руками. – Ну, извини… Что же она тут, как эта… – он помолчал, затем икнул и, развернувшись, поплёлся в трапезную.
В машине меня начало трясти, но впадать в истерику я не имела права – надо было запоминать дорогу. За окнами машины мелькали названия деревень, какие-то элеваторы, железнодорожные переезды… Я это все тщательно заносила в оперативную память, время от времени, отбрасывая наезжающую на меня крупным планом картинку – жадная похотливая лысина и здоровенное мужское тело, которое втягивало меня в себя, как удав.
Мы уже были возле города, когда по стеклу забарабанили первые капли дождя. Не доезжая до своего дома квартал, я попросила остановить, и когда вылезала из машины, сержант отдал мне смартфон, посмотрел на меня с жалостью и тихо сказал:
– Ты извини, малая, за этого ублюдка. Если бы он не был следователем, я бы его точно убил.
Цифра шестая
– … Господи, что же так тяжело-то? Как жить? Ведь с этим порталом стало ещё хуже. Вот что теперь делать? Ходить туда, как на работу и каждый божий день спасать по лётчику? – прошла уже неделя с того момента, как Катя отведала хлеб супергероя. Целую неделю, проходя мимо хранилища, она внутренне цепенела, не веря, что такое могло случиться. Случиться именно с ней.
Её мозг отказывался понимать, каким таким хитрым образом структурировать и систематизировать навалившиеся порталы, раненых лётчиков, взорванные джипы. И на какую такую полочку, например, положить обширные медицинские знания по военно-полевой хирургии.
Вся эта научно-популярная фантастика просто не помещалась у неё в голове. Теперь Катя лежала на своей кровати в позе мертвеца и, с трудом прорываясь сквозь неумолчное болботанье и пустозвонство соседки по комнате, опять думала, думала, думала…
Её соседка – Ирка Твердохлебова – принадлежала к той, довольно редкой категории людей, у которых отсутствует внутренняя мыслительная жизнь. Как только у неё в голове появлялось, хоть какое-то подобие рефлексии, то через идеальный речевой аппарат Ирки она моментально становилось достоянием общественности. В те редкие, ужасные для неё минуты, когда Ирка, не дай бог, оставалась одна, она всё равно, как автоматический передатчик, транслировала всё, что думала в пустоту Вселенной.
Этот непрерывный процесс назывался у неё «пообщаться». В описываемый момент Ирка готовила себе ужин. Ну, как готовила… разрывала вакуумную упаковку продуктов быстрого приготовления, и заливала их кипятком из электрического чайника.
– Прикинь… иду это я сейчас на кухню, ну-у, за водой… а навстречу Зойка, ну эта… с третьего курса, народница… Ты бэпэшку будешь? Нет? Ну ладно… Так вот Зойка запалила Марфу… Тоже народница, такая знаешь с кудряшками… Ну, не важно… Так вот, Зойка презентацию отксерить забежала в этот… как его… ну на площади… Слу-ушай, я у тебя майонез возьму? В общем, не важно… короче заходит она такая в магаз, а там эта Марфа с преподом нашим любезничает… С этим, как его… ну-у-у… инструментовку-аранжировку ведёт… Ничего себе! Ты где это такие печеньки прикупила? В «Четвёрочке»? Так вот глазками ему делает, вся извивается, как на шесте. Прикинь! Вот же всеядная… он же дядька уже, старый. Ему уже лет тридцать, наверное!.. Слу-у-шай… а давай я после со стола уберу? Ругаться не будешь? Чуток полежу и сразу же всю эту антисанитарию…
Тут дверь распахнулась настежь, и в комнату бесцеремонно, нарочито торжественной широкой походкой вошёл Парамонов. За ним прошмыгнули две его «оруженосицы» – первокурсницы. Такой способ заходить в гости, был у Парамонова в порядке вещей, так как приятельствовал он со всеми, включая гордячку Сотникову, которую, впрочем, фамильярно называл Сотней или Сотенкой.
Парамонов остановился возле Катиной кровати и напыщенно произнёс: – Кто сказал, что саксофон домре не товарищ? – он вдруг поник головой, так что его знаменитый чуб упал на нос, и театрально-трагично прошептал: – Я сказал… – Парамонов вдруг рухнул на колени и заговорил нараспев, в старославянском стиле, сильно напирая на букву «О»: – Не погуби, Сотенка! Окаянная Лапша крови моей испить задумала, добра-молодца извести хочет гармонией своею проклятущею, а Чудище так и молвило мне человечьим голосом… мол, не сдашь гармонию, всю жизнь будешь по электричкам лабать за грошик медный… – «оруженосицы» захихикали.
Катя повернула к нему голову и увидела его занавешенное чубом лицо. В руках Парамонов держал листок с задачами по гармонии. – Вот тебе и твой Парамонов… – отстранённо подумала она. – Хочешь на хлеб мажь, хочешь так лопай.
У неё перед глазами возникло лицо раненого лётчика. – Вот ведь… герой… не испугался… воевал… мог и к моджахедам попасть… изрезали бы они его на куски, если бы не я. Как он там теперь… наверное, уже очнулся? – Катя пристально посмотрела на Парамонова. – Господи, а этот клоун, что возле меня делает? – она вдруг фыркнула и засмеялась мелким дробным смехом.
Парамонов взмахнул чубом и недоуменно на неё посмотрел. Но она ничего не могла с собой поделать. Это была истерика, как реакция на последние события. Смех лился из неё, целебный и очистительный, действуя, как слабительное. Выметал все несуразности, нестыковки и диссонансы; ставил всё по местам, выстраивая новое мышление с другими ценностями. С каждым выдохом Кате становилось легче и легче.
Парамонов испуганно отпрянул от кровати, и она неожиданно вспомнила, как однажды, директриса, приметив в коридоре колледжа Парамонова, на котором, как обычно, гроздьями висели девицы, сказала ему: – Да-а-а… Парамонов. Если бы ты был женщиной, ты бы постоянно ходил беременным! – тут ей стало совсем невмоготу. Смех душил её, и она, корчась, с трудом проговорила:
– Слу-у-ушай, Пара… Пара… Парамонов… т-т-т-ты сейчас н-н-на каком м-м-месяце?..
Нина Ивановна Косматова – полноватая симпатичная старушка, с добрым лицом и с небольшим седым кукишем на затылке – сидела в аудитории, за преподавательским столом, читая вслух, громко и азартно, главу из толстенного учебника «Методика преподавания».
Студенты отчаянно зевали, пребывая в липком сонном кошмаре. Нина Ивановна принадлежала к той породе преподавателей-мистификаторов, кои могли преподавать абсолютно любой предмет, абсолютно любой области познания. Лишь бы был учебник и огромные очки в толстой оправе.
Технология такого рода преподавания была чрезвычайно цинична и проста, как обман ребёнка. Всего-то делов – читать на лекциях главу за главой, строго поглядывая нет-нет на студентов поверх очков, а спустя время, в час икс, скрупулёзно, тщательно, до буковки сверять студенческие ответы с первоисточником.
Но не этим была замечательна педагог Косматова Нина Ивановна. Другие, редкие душевные её качества периодически выбешивали коллег и студентов. В психиатрии существует такой термин – психопат, то есть человек без совести. У психопатов ложь – самый нужный и действенный инструмент. Как плотник с помощью всего лишь одного топора может срубить целую избу, так и психопат с помощью лжи выстраивает такие речевые конструкции, прикрываясь которыми, можно годами отсиживаться, манипулируя людьми, самоудовлетворяясь, жируя, снимая сливки и загребая жар… В дополнении ко лжи, из ящика с инструментами «плотника» торчат лесть, внезапная пугающая агрессия, слёзы, ханжество…
Внешне, Нина Ивановна, смахивала на бабушку Красной Шапочки – уютная, мягкая, с умильным выражением на добром морщинистом лице и с пухлыми ласковыми руками. Глядя на этот сказочный персонаж, хотелось тут же бежать к ней с корзиной пирожков через лес, полный волков, провожать через дорогу и покупать ей лекарства…
Тем сильнее был шок, если Нина Ивановна открывала рот.
КОСМАТОВА – Та-а-ак… все сдаём рефераты по теме: «Развитие зрительного восприятия у детей дошкольного возраста»
АУДИТОРИЯ – Какие рефераты!!!??? Нина Ивановна, вы нам ничего не говорили…
КОСМАТОВА – Как так не говорила? У меня записано… вот… на прошлом занятии… реферат… тема…
АУДИТОРИЯ – У-у-у… О-о-о… А-а-а… не говорили… кошмар… да сколько можно!!!???
КОСМАТОВА – Тихо… тихо. Ну, ладно… ладно. Не говорила, так не говорила. Бабушка старая, бабушка могла и забыть. А вы молодые, здоровые с крепкой памятью всё помните… Вот и вспомните мне прямо сейчас, сколько лет этой старой никчемной карге, если родилась она в год смерти великого педагога Антона Семёновича Макаренко? А?!.. Ну!.. Что у нас с памятью стало? Все-е-ем дво-о-ойки-и-и!!! За отвратительную память, за попытку оклеветать старого заслуженного педагога, за… за… ой что-то голова кружится… довели… воды… убийцы! Сгною на экзамене!
И у большинства студентов желание было только одно: вцепиться в морщинистую, черепашью шею и душить, душить, душить… пока не перестанет дёргаться и бить ногами. А потом, что ж… можно и под суд… всё не зря жизнь прожил.
Нина Ивановна Косматова была чистейшей педагогической профанацией девятьсот девяносто девятой пробы. Все вокруг это понимали, наблюдая за скрипучей, с болтающимися колёсами колымагой, на борту которой, сикось-накось пьяными буквами было намалёвано «Методика педагогики». Наблюдали и ожидали, что уж на следующий-то учебный год грянет, наконец, свежая упругая педагогическая мысль.
Но, ко всеобщему удивлению, первого сентября, опять, трясясь и разваливаясь на ходу, выезжал на блестящее педагогическое шоссе этот утиль и, коптя чёрным удушающим дымом, плёлся от сессии к сессии, от сессии к сессии…
Всё взрослое население музыкального колледжа, от директрисы Чудища-Франтенбрахт до уборщицы бабы Поли, были убеждены, что у Косматовой Нины Ивановны существует мощная родственная подпорка в областных властных структурах и относились к ней, как к неизбежному злу. Студенты же ничего этого знать не желали и открыто неоднократно будировали эту тему, посылая делегации к директрисе, возмущаясь в соцсетях, но…
– … Латентный характер протекающих в личности процессов и длительность их завершающего формирования ставят как педагога, так и самого воспитанника перед фактом неожиданных явных несоответствий личности… – Нина Ивановна оторвалась от учебника и, не меняя своей монотонно-бубнящей интонации, глянула поверх очков на аудиторию: – Копенкина, возьми стакан и принеси воды таблетку запить.
Через минуту, принимая из рук Копенкиной стакан, Нина Ивановна подозрительно осмотрела его и пробормотала: – Боюсь спросить, откуда ты эту воду набрала.
– Из кулера… – пожала плечами Копенкина – длинная нескладная девица с вечно испуганными глазами.
– Из кулера… – ядовито передразнила её Косматова. – А по цвету, так из совсе-е-ем противоположного места.
– Да надо было… – прошептала Копенкина, садясь на место.
– Копенкина, я всё слышу. Сотникова, вот ключ, сбегай открой мой кабинет, да возьми у меня в сумке бутылку воды. Только смотри там у меня кошелёк… так ты это… того… в общем, иди…
Катя приняла ключ и внутренне окаменела. Ключ был точно такой, как и от хранилища – с вычурными средневековыми обводами, потемневший от времени и такой массивный, что, казалось, он предназначен не открывать, а взламывать. У неё захватило дыхание, и кто-то внутри заинтересованно пропел: – Ага-а-а…
Глава седьмая
It’s raining cats and dogs. Буквальный перевод с английского – идёт дождь из кошек и собак. Так англичане ругают очень сильный, как из ведра, ливень. Это одно из немногих выражений, что остались в моей памяти от изучения английского языка в колледже. Французскому, который я долбила в школе, будущих музыкантов не обучали, и мне был дан выбор – английский либо немецкий. Из двух зол мной был выбран язык Шекспира.
Я осторожно, как слепая, продвигалась на своей Зизи по запомнившейся мне дороге. С неба, неудержимым потоком летели кошки, собаки, молочные поросята и даже мерзкие упившееся прокуроры-следователи. Лобовое стекло заливало, и мне, по-хорошему, следовало остановиться где-нибудь на обочине и переждать это светопредставление. Но образ валяющегося в жидкой грязи, избитого и погибающего Тимура, всё время толкал меня вперёд, и если бы с неба вдруг стали падать слоны, я бы всё равно упорно ехала и ехала…
Дорога была пуста. Я уже два раза смоталась туда-сюда по участку, в кювете которого, предположительно, мог находиться Тимур, и отчаялась совершенно.
– Вот же до-мажор! – ругала я свою самонадеянность. – Где теперь его искать, в каком кювете… – было невозможно определить на залитой водой дороге, то место, напротив которого располагалась «Корчма». Уже ни на что не надеясь, я зашла на третий круг, и вдруг впереди, прямо из дождевых струй, возник пешеход. Он шёл, как пьяный. Его мотало из стороны в сторону, но человек упрямо брёл по обочине в сторону города. Это был Тимур.
Он с огромным трудом влез в машину и долго не мог закрыть дверь. С него текло, как будто это был не человек, а фрагмент тучи.
– Куда? – спросила я коротко.
– Не знаю… – с трудом проговорил он синими, как у покойника губами. Его всего трясло, хотя печка у Зизи работала на полную мощь, и в салоне от жары чуть ли не трещала обивка.
– Послушай, если ты мне расскажешь, что с тобой произошло, я пойму куда тебя везти.
Тимур медленно повернул ко мне свой страдальческий промокший облик и, стуча зубами, сказал: – Не лезь ты в это дело… – а потом добавил: – Домой нельзя… в кофейню тоже…
– Ну, вот… Теперь хотя бы понятно куда тебя везти не надо. – я врубила передачу, и Зизи помчала нас в совершенно определённом направлении. Тем более, что ливень заметно ослаб, как будто его основной задачей было препятствовать нашему с Тимуром воссоединению.
Пока Тимур согревался под горячим душем, я позвонила Вадиму.
– Привет господствующему среднему классу! – с ходу взяла я небрежный тон. – Слушай, Вадим… Я тут прониклась вашим городом и думаю остаться ещё на неделю.
– Ну, здОрово… – неуверенно среагировал он.
