и прочий свой рабочий реквизит.
Пойдём, тебя отмою я от сажи
(подмешан в воду ковш воды святой),
что Чёрт – лишь падший ангел не расскажем,
об этом знаем только мы с тобой…
Очень больна я. Тобой. Навсегда
Очень больна я. Тобой. Навсегда.
Залихорадило вдруг cгоряча.
Ты говоришь, что постель и вода —
с древних времён заменяют врача.
Воздуха! – долго целуешь взасос,
губы – солёные будто на вкус,
все, целовавшие до – не всерьёз,
я в том признаться тебе не боюсь.
Выжить бы. Выстоять бы. Пережить —
страсть без усталости до тошноты,
губы обсохшие требуют – пить,
только вода и еда мои – ты.
Ты моя жизнь или смерть, моя боль,
ты же – лекарство от серой хандры,
быть твоей девочкой – лучшая роль,
и не устать мне от этой игры.
Не оглянуться бы…
В этом холодном и потном раю,
больше на ад, если честно, похожем,
у преисподней уже на краю
я балансирую где-то. Ты – тоже.
Думаю: мне бы туда, где покой,
где не штормит, не качает до дури —
ты, улыбаясь, хозяйской рукой
даришь минутку покоя: мы курим.
Думаю: мне бы поспать хоть чуток,
но не уснуть в этой влажной кровати —
остановить этой страсти поток
силы не хватит и жизни не хватит.
Думаю: мне бы домой на три дня —
это ведь, в сущности, очень немного,
дай мне того, вороного коня,
что и без всадника знает дорогу?
Только, уехав, уже никогда
в сказочный замок – увы – не вернуться:
выстудит сердце разлука-беда…
[Не оглянуться бы. Не оглянуться!…]
Солнце остывает понемножку
Солнце остывает понемножку,
воздух все промозглей и сырей,
сентября холодные ладошки
лезут мне за пазуху – «Согрей!»…
Ветер юбку путает в коленях
и плюётся каплями дождя,
жёлтый лист танцует, как умеет,
свой последний танец, уходя.
Сколько их – таких прощальных танцев —
мы танцуем в жизни для других,
и одни кричат нам вслед – «Останься!»,
и молчат другие – «Уходи…»…
Но вернуть доверие не сможем,
как бы ни хотели – вот беда:
не вернётся лист осенний тоже
на родную ветку никогда,
потому такую боль и муку
мне приносит листьев хоровод:
о непоправимости разлуки
он напоминает каждый год…
Солнце остывает понемножку,
липким страхом душу обожгло,
я в твою ладонь – свою ладошку:
для разлуки время не пришло…
И если бы даже все бабочки в животе
И если бы даже все бабочки в животе,
порхать отказавшись,
вдруг дружно сложили крылья,
мол, вы – не такие, как были: совсем не те,
давно уж своё отлетали и отлюбили;
я б верила, знала, что здесь, у меня внутри,
живут эти бабочки – детская вера в сказку,
и всё оживёт, надо только на раз-два-три
решиться сказать заклинанье простое —
«Здравствуй…»
И кто его знает, кто там у тебя живёт
внутри – то ли бабочки, то ли какие птицы —
но вся эта стая вдруг дружно уйдёт в полёт,
и – голос просядет, да дрогнут слегка ресницы;
ты скажешь чуть слышно:
«Искал тебя столько лет!
Я шёл к тебе так непростительно долго, слышишь?
Подумал однажды, что счастья на свете нет,
и с бега на шаг перешёл, а потом – всё тише…»
И если бы даже все бабочки в животе
не просто устали, а сдохли б к чертям собачьим,
я б там завела светлячков, чтобы в темноте,
светиться волшебным огнём,
от любви не прячась…
Я никогда тебе «мой, только мой»
Я никогда тебе «мой, только мой»
произнести не смогу, не посмею:
как ни хранила бы в доме покой —
запах свободы, конечно, вкуснее.
Сколько бы ты бы меня ни берёг,
я всё равно разобьюсь непременно:
мало ль нехоженых в мире дорог,
все ли на прочность проверены стены?
Я – в твоей смоли волос сединой,
