Опять потянулось сонное ожидание. Кто-то поднялся, отчаявшийся или мучимый неотложной нуждою, и, споткнувшись о нескольких скрючившихся спящих, которые заграждали ему дорогу, повернул направо на лестничную площадку и исчез. Вновь воцарилось спокойствие. Единственная в коридоре лампочка время от времени потрескивала, затухая и угрожая лишить даже и своего зеленоватого ореола. Воздух застоялся. Сорок или пятьдесят секунд я сопротивлялся, потом опять канул ко дну.
Я прибыл тремя днями ранее и занимал лучшее место, прямо перед дверью. Когда ко мне в коридоре стали присоединяться другие кандидаты, никто не оспаривал мое положение. Очередь образовалась втихую и без жульничества. Она доходила теперь до первого этажа и подчинялась возникшей стихийно коллективной дисциплине. Можно было отойти на несколько минут, чтобы попить из крана во дворе или опорожнить мочевой пузырь или желудок, никто не пользовался этим, чтобы продвинуться на полметра и незаконно занять покинутое вами место.
Внезапно я вынырнул из бессознательного состояния. Толстяк приоткрыл дверь и толкал меня в плечо своей сандалией.
– Что такое, этот что, уже помер? – донеслось до меня.
Я тут же встал, вытянулся перед толстяком по стойке смирно. Он оказался одного со мной роста и посмотрел мне в глаза, не скрывая брезгливости. Я счел, что стоит попробовать отдать ему честь. Вдалеке за толстяком виднелись окна, а через них – ослепительное полуденное сияние.
– Он хоть принес свое личное дело? – обратился ко мне с вопросом толстяк, не отвечая, как и следовало ожидать, на приветствие.
Я указал на кипу у моих ног, которая уже более сорока восьми часов служила мне подушкой. Там было все, что касалось моего гражданского состояния, свидетельства о жизни, врачебные записи, ветеринарные отчеты и несколько черных рентгеновских снимков, крайне расплывчатых, но всегда казавшихся мне несколько льстивыми.
– Подбери свое барахло и ступай за мной, – приказал толстяк.
Я вышел из столбняка, нагнулся и обменялся понимающим взглядом со следующим за мной кандидатом, он тоже встал, в надежде, что меня не допустят и взамен вызовут его. Пока я собирал свои немудреные пожитки, в коридоре наметилось оживление. Наконец-то начались слушания, и информация об этом мало-помалу расходилась, вызывая волнение и смену положений. Меня внезапно захлестнуло желание все бросить, повернуть вспять, спуститься по лестнице и, выбравшись во двор, попытаться вести нормальное существование.
Я все же выпрямился и пересек порог большого зала вслед за толстяком, который, повернувшись ко мне спиной, направился вглубь.
– Дверь закрывать? – спросил я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал.
Истолковав молчание толстяка как знак согласия, я затворил за собой дверь.
Теперь я находился перед призывной комиссией. Толстяк присоединился к ней и уселся, сопя, как буйвол. Забранное им у меня личное дело уже разлеглось в беспорядке перед двумя врачами, двумя военными, экспертом-психиатром и самим толстяком. Врачи и психиатр были в белых халатах, военные в форме. Только толстяк был одет как обычный человек, под его хламидой неприкасаемого виднелась белая футболка.
Я еще раз вытянулся в струнку, приняв, как мне думалось, позу блюдущего субординацию солдата, и дважды отдал честь рядового пехотинца, второй раз явно преувеличенным и даже фантастичным образом. Я вполне осознавал, что строю из себя шута. Так как я полагал, что все плохо кончится, мне от этого становилось легче.
Толстяк, с которого я не сводил глаз, мерил меня пренебрежительным взглядом. Остальные листали документы, которые представляли меня синтетическим образом, выставляли напоказ мою подноготную и все прошлое и избавляли на данный момент от обязанности отвечать о себе вслух.
Сквозь окна без занавесок припекало солнце. Оно не доходило ни до стола, за которым восседала комиссия, ни до того места, где стоял я, но прогревало зал так, что он превращался в печку. Двух открытых окон не хватало, чтобы освежить воздух. За исключением толстяка, который просто плавился, моих экзаменаторов жара, казалось, ничуть не беспокоила, но я уверен, что под своей формой они были мокры как мыши.
Один из врачей помахал в воздухе рентгеновским снимком и принялся изучать его, повернувшись к окну и словно отгораживаясь им от слишком яркого света. Он отпустил свой комментарий, продолжая внимательно рассматривать кадр.
– Он больше не дышит, – сказал он.
– Да ну, – откликнулся его коллега.
– Посмотри сам, – настаивал врач.
Второй откинулся назад и сощурился в сторону снимка.
– Складывается такое впечатление, – признал он.
Врач тряхнул черным листом, произведя рентгеновский звук, который ни с чем не спутаешь, потом положил снимок на стол.
– Поди знай, дышал ли он вообще когда-нибудь, – бросил он, покачав головой.
Вопросов мне не задавали. Документы переходили из рук в руки. Толстяку не предлагали что-либо прочесть или с чем-либо ознакомиться. Из этого я сделал вывод, что в рамках комиссии он играет второстепенную роль. В его обязанности, несомненно, входило приводить и выводить кандидатов и, если те не отвечают критериям, разрубить их на куски и бросить грифам согласно ритуалу небесных похорон, который посулили нам в случае неудачи и к которому мы как-никак стремились с самого начала, как и к тому, чтобы отобраться для вступления в Партию, или в отряд космонавтов, или еще того хуже.
Я уже встречал этого эксперта-психиатра, не знаю где, то ли в лагере, то ли где-то еще. По-моему, ее звали Медея Крунц. Она повела глазами в мою сторону и не остановила их на мне, как будто я был прозрачен или мое тело не заслуживало никакого внимания. Потом повернулась к военным.
– Если у него есть способности к скрытности, он их отлично утаивает, – сказала она.
– Мы не хотим, чтобы он слепо подчинялся чему бы то ни было, – проговорил угрожающим тоном первый офицер.
– Очевидно, нужно будет за этим проследить, – сказал второй.
Я увидел, что они понемногу собирают бумаги и начинают отодвигать их в сторону толстяка, наверняка для того, чтобы тот вернул их мне или сжег. Они размышляли.
– Предлагаю назначить испытательный срок, чтобы у него было время либо выдать себя, либо себя проявить, – предложил врач, который диагностировал, что я больше не дышу.
– Срок в таком случае весомый, – добавила Медея Крунц.
– Согласен, – кивнул первый офицер, который, похоже, обладал полномочиями для принятия решений. – Скажем, пятьдесят лет. А потом вновь выйдем с ним на связь.
Они выдержали короткую паузу. Теперь мое досье находилось перед толстяком. Он начал стягивать его широкой резинкой.
– А как там его зовут? – спросил первый офицер, обращаясь ко всем вокруг, но не ко мне.
– Корконуфф как-то там, – вздохнул кто-то из врачей. – Имя – язык сломаешь.
– Ну так надо для простоты дать ему другое, – предложил второй офицер.
Первый офицер повернулся к Медее Крунц.
– Если дать ему другое имя, не выведет ли это его из равновесия? – спросил он.
Эксперт по оккультным наукам о человеке и недочеловеке надула губы.
– В принципе, да, это может его встряхнуть, – сказала она. – Но на той стадии, в которой он находится, это уже не имеет большого значения.
– Отлично, – прокомментировал один из врачей.
– Понятно, Чуф? – спросил председательствующий, офицер, который восседал прямо передо мной.
У меня ушло несколько секунд на то, чтобы понять, что он обращается ко мне. Вот, стало быть, какое нелепое имя они решили мне присвоить. Это прозвание было мне глубоко не по нраву, но, в первый раз с начала моих слушаний, я почувствовал, что в моей персональной судьбе сделан важный шаг. Я вновь попытался отдать честь и потерял равновесие. В последний момент все же выровнялся.
– Он понял, – решил офицер.
– Встреча через полвека, – сухо подытожила Медея Крунц.
Председательствующий повернулся к толстяку.
– Можете его увести, – приказал он.
– Отвести куда? – спросил толстяк.
Врачи одновременно пожали плечами. Я увидел, как толстяк берет мое досье и опирается на стол, потом услышал, как он отодвигает стул. Он встал.
Меня слепил свет. Толстяк приближался. Я по-прежнему не знал, намерен ли он порубить меня на куски на поживу грифам или собирается
4. Фишман
Абимаэль Фишман разрядил пистолет в лицо Бреду Макдугласу и, не обращая внимания на осколки костей и брызги крови и серого вещества, которые замарали его рабочую форму убийцы, покинул павильон, бесшумно затворив за собой застекленную дверь.
Ночь была тиха и беззвездна. Едва заметный дождик смочил ему волосы, лицо, пока он шел по улице Шенберга. Не композитора, внезапно подумал он. Некоего Дардана, Дардана Шенберга, а не Арнольда. Может быть, этот самый Дардан – политик, а может – второстепенный, безвестный художник. Или герой одной из их дерьмовых войн. Какая-нибудь знаменитость мелкого пошиба. Не музыкант.
Он повернул за угол и, пройдя вдоль газона, залез в машину, припаркованную под большим деревом, акацией. Стараясь не запачкать сиденья кровью, переоделся.
Теперь на нем был другой комбинезон, и он стал похож на мотоциклиста, почему-то устроившегося на водительском сиденье малолитражки; это была «Бильма 509», которую он угнал чуть раньше и от которой не ждал ничего особенного, видя в ней просто средство выбраться незаметно из города. Бак был заполнен лишь наполовину, сцепление оставляло желать лучшего, но мотор работал исправно. К этому описанию можно добавить, что она была светло-коричневая, пахла псиной, а на заднем, сомнительной чистоты сиденье было полно шерсти.
Улица оставалась пустынной, восемь сотен метров более или менее заунывной пустоты в зеркале заднего вида и две сотни влажного и угрюмого коттеджного квартала прямо по курсу.
Фишман собрал свои принадлежности профессионального убийцы и сложил их в большой пакет из черного пластика, изначально предназначенный для мусора, но оставил у себя на коленях пистолет, не преминув вставить в него новую обойму.
Вместо того чтобы сорваться с места с ветерком, визжа шинами и безумствуя рулем, он запустил мотор с аккуратностью отца семейства, соблюдая правила дорожного движения, несмотря на полное его, оного движения, отсутствие, включил левый указатель поворота, аккуратно отшвартовался от тротуара, неспешно ускорился и лишь тогда выключил поворотник.
Вновь оказавшись на улице Шенберга, он не стал сбрасывать скорость, проезжая мимо дома, где в гостиной лежало тело Макдугласа, голова, глаза, щеки жутко разворочены, лицо превратилось в отвратительное, неопознаваемое месиво. Он не сбросил скорость, но бросил взгляд в этом направлении. Фасад освещали уличные фонари, окна оставались темными, в том числе и окно гостиной, свет в которой он позаботился выключить, перед тем как уйти. Казалось, что внутри все погружено в сон, как и в соседних коттеджах. Фасад из покрытых лаком панелей недавно перекрасили в белый, чуть отливающий голубизной цвет, что должно было наводить на мысль о тихом-мирном мелком буржуа, скуповатом и лишенном вкуса. К Макдугласу это ни в коей мере не относилось, подумал Фишман.
Через несколько десятков километров он обогнул пункт сбора утиля, свернул в темноте в какую-то тесную ложбину и остановился. В свете фар возник мотоцикл, который он оставил здесь, когда начинало смеркаться. Он откупорил канистру, всю дорогу булькавшую в багажнике, плеснул бензина под руль, на пакет со своими пожитками и на сиденья, потом, когда 509-я занялась, нацепил на голову мотоциклетный шлем и отбыл в направлении Пергее, зоны доменных печей, что раскинулась в ста пятидесяти километрах оттуда.
Поначалу все шло без проблем, но потом дождь усилился, и к половине третьего ночи боковые порывы шквалистого ветра, которые было невозможно предвидеть и превозмочь, несколько раз чуть не перевернули его, так что, пересекая недавно переименованное поселение, называемое теперь Блэк Виллидж, он счел, что будет разумнее отыскать какое-нибудь укрытие, нежели балансировать на изрытом щебеночном покрытии, рискуя сломать себе ключицу, а то и вовсе часами отдавать концы в какой-нибудь яме.
Блэк Виллидж оказался поселком, раскинувшимся, скорее всего, чуть шире, чем его главная улица, но для Фишмана он напоминал прежде всего анфиладу мертвых домов, бомбардируемых все более и более яростным ливнем, с обветшалой, неосвещенной автозаправочной станцией в центре и, в качестве завершения анфилады, мотелем, единственным местом, где казалось возможным найти прибежище до рассвета. Неоновая вывеска гласила: Новый Мотель Блэк Виллидж – и обещала круглосуточное обслуживание.
Фишман поставил свой мотоцикл под навесом из рифленого цемента и направился к тому, что могло быть офисом, но оказалось закрыто на ключ и погружено в полную темноту. Струи дождя гулко хлестали по стенам, по окнам. Нажав несколько раз на звонок и настучавшись в дверь, Фишман прохаживался пару-другую минут по галерее, которая, по сути дела, прикрывала вход в шесть номеров, которая, возможно, прикрывала их днем от солнца, но не от порывов ветра или ливня. Пол галереи превратился в бурный ручей, по которому барабанил дождь и плясали злобные черные пятна. Здание было пустынно, пустовала и парковка. На какое-то мгновение Фишман подумал было, не взломать ли замок и не обосноваться где-то в кресле или на кровати, но отмел эту идею как неудачную. Хотя мотель и не охранялся, не исключено, что в нем имелась сигнализация, или предусмотрены обходы, или установлены камеры видеонаблюдения. Он поднял голову и осмотрел галерею, символический навес над офисом, столб, на котором висела светящаяся вывеска. Нигде никаких признаков камер, но стоит ли искушать дьявола. Он отошел от галереи, пересек завывания ветра, потоки ливня, беснующиеся лужи и вернулся к своему мотоциклу, весьма посредственно прикрытому цементным навесом.
Комбинезон и шлем изолировали его от бури. Скафандр, подумал он. На дне чего, какой невообразимой массы воды, спросил он себя. Затем вновь натянул перчатки, вытер подмокшее седло, задумался: я могу обойти эту дерьмовую постройку, окажусь с подветренной стороны, найду там не такое продуваемое место, место, где можно переждать и даже вздремнуть полчасика, три четверти часа, он как раз проговаривал про себя все это, когда вдруг, на самом краю поля зрения, заметил в окне одной из комнат движение.
Кто-то отодвинул внутри занавеску и, повернувшись к нему лицом, выглядывал наружу. Ночь и дождь складывались в экран толщиной в добрые двадцать метров, силуэт мутнел от ручьев, стекающих по его шлему, но, несмотря ни на что, сомнений не оставалось. Кто-то его разглядывал.
Фишман тут же прикинул, что ничего не теряет, вступив в контакт с этим нежданным соглядатаем. Он поднял правую руку и помахал ею в знак привета, ну и, конечно же, чтобы показать, что, направляясь к комнате, не имеет никаких враждебных намерений, затем вновь пересек двор и снова ощутил потоки под ногами, и мельтешение ветра, и канонаду капель по своему комбинезону, потом он вновь очутился под крышей галереи. Силуэт становился все четче и четче и при этом не двигался, и, когда Фишмана отделяло от него лишь стекло и пара шагов, он с трудом сдержал содрогание и ощутил в глубине своих печенок что-то вроде волны холода. Он был не из тех, кто теряется перед лицом опасности, и достаточно обучен, чтобы справиться с какой угодно случайностью, но тут вдруг засомневался, не лучше ли отпрыгнуть назад и бежать со всех ног.
Капли, которые так и ветвились по стеклу, не позволяли видеть все досконально, не упрощала задачу и темнота. Но не приходилось сомневаться, что прямо перед ним находилась очень, очень белая птица, в рост человека, пугающе неподвижная, которая вперила в него золоченый, лишенный всякого выражения взгляд и при этом
5. Крейцер
Блумкинд обогнул здание, в котором с прошлого года успешно занимались разведением варанов, и нырнул под козырек над входом в Дом Партии, Блок 2. Под сумрачным навесом разгуливали сквозняки, и, поскольку разведение шло совсем рядом, воздух пропитали густые запахи логова пресмыкающихся, сих уменьшенных доисторических гадов, гниющей пищи и крокодиловой кожи. Пупырчатой, подумал Блумкинд. Грязной и пупырчатой.
Он пересек мощеный двор с этим настырным ощущением в ноздрях, достаточно мощным, чтобы на три секунды отвлечь от основной темы его размышлений – исключать Громова из Партии или поддержать его.
Если бы все зависело только от Блумкинда, Громов был бы просто-напросто устранен, без каких-либо церемоний, способом, никак не связанным с Партией, например в дорожном происшествии, в столкновении, скажем, с цистерной с дегтем, или, другой пример, в драке у подъезда, развязанной неизвестными, про которых в дальнейшем будет объявлено, что это враги народа. Убийцы, которых невозможно установить и обнаружить, думал Блумкинд. Но было принято решение выслушать Громова, перед тем как его исключить; предоставить ему возможность защититься от обвинений в уклонизме, и именно на это заседание Исполнительного комитета и направлялся Блумкинд.
Миновав подъезд, Блумкинд оказался в практически непроницаемой темноте, которую обрамляли четыре составляющие Блок 2 строения. Ни высокие стены, ни небо не пропускали ни малейшего проблеска света, ни одна лампа не светилась в выходивших в эту сторону помещениях. Ничего не отражали окна. Если кто-то наблюдал за черным колодцем двора, он оставался совершенно невидим за стеклами. Блумкинд на ощупь добрался до двери, лестница за которой вела в конференц-залы. И тут, протянув руку в поисках дверной ручки, наткнулся на человека, от которого разило болотом, змеею и потом.
Он отшатнулся. От неожиданности у него внезапно подпрыгнуло сердце.
– Что ты, товарищ, здесь делаешь? – произнес он властным тоном, за которым скрывался охвативший его на секунду страх.
Он отодвинулся от своего собеседника, чтобы не вдыхать исходящее от него зловоние.
– Вараны сбежали, – сказал человек. – Разбежались повсюду вокруг фермы.
– Я не видел ни одного, пока шел сюда, – заметил Блумкинд.
– Да ну, – усомнился человек.
– Тебе лучше пойти искать в другом месте, – посоветовал Блумкинд. – Здесь ничего нет.
– Меня послали именно сюда, – с гордостью объяснил человек. – Оградить Партию.
– Партия может разобраться самостоятельно, – сказал Блумкинд. – Она и не такое видывала.
– Да ну, – снова усомнился человек.
– И как ты собираешься с ними, этими варанами, договориться? – поинтересовался Блумкинд.
– Вот этой палкой, – сказал человек.
Он помахал чем-то, но вокруг было слишком темно, и Блумкинд не смог ничего разобрать.
– А вы член Партии? – спросил человек. – Член Исполнительного комитета?
– Да, – сказал Блумкинд. – Блумкинд, член Исполкома.
Какую-то долю секунды человек колебался, затем обрушил на голову Блумкинда то, что оказалось железной дубинкой, и раскроил ему череп, затем, когда тело безвольно сползло к его ногам, еще несколько раз изо всех сил ударил его по голове, затем положил палку на землю и оттащил Блумкинда к мусорным бакам, затем вернулся к двери, открыл ее и начал подниматься по лестнице. Здесь было еще темнее, чем во дворе. Он добрался до пятого этажа, проник в самый настоящий лабиринт замкнутых темных коридоров, потом ввалился в ярко освещенный зал и сощурил глаза, пытаясь умерить грубый напор электричества на свою сетчатку.
– А, – сказал кто-то. – Не хватало только Крейцера. Теперь можно начинать.
Вокруг стола собралось восемь человек. Крейцер уселся на свободное место, справа от Степняка, председателя собрания.
– Скажи-ка, Крейцер, – сказал тот, наморщив нос, – почему ты смердишь, аки дикий кабан?
– Варан, – поправил Крейцер. – Мне пришлось целый час торчать в закутке с этими тварями. Она заполонили весь квартал. На ферме их упустили.
– Ты дожидался Блумкинда? – спросил Бутрос, один из заседателей.
– Да, – подтвердил Крейцер, и на его лице не дрогнул ни один мускул.
Собравшиеся сосредоточили на нем все свое внимание. Так как он ничего не добавил, ничего не рассказал, Ночкин, второй заседатель, прервал тишину.
