Ладьи отчалили от пристани под пронзительные крики чаек. Батюшка не стал стоять на корме, а сразу скрылся в небольшом шатре, раскинутом для защиты седоков-путешественников. Ольга же не спешила покидать пристань. Затуманенным слезами взором провожала она уплывающие ладьи, пока они не потерялись из видимости, смешавшись с прочими стругами.
Вот и оборвалась ниточка, что связывала её с прежней беззаботной жизнью под надёжной защитой батюшки. Нет у неё больше защиты. Нет надёжных рук, чтобы обняли и успокоили, плеча крепкого, за которым можно спрятаться, нет спокойной, разумной воли, что вела бы намеченным путём и объясняла, как поступить нужно, как жить следует. И теперь всё в её жизни решает воля супруга, неуправляемая и жестокая, как разгулявшаяся стихия. Ольга чувствовала, как рвутся из груди рыдания, как невозможно дышать, будто железные тиски сдавили горло. А рыдать в этом людском муравейнике, под взглядами множества любопытных глаз, было нельзя.
– Поедем в Высокое, – шепнул Искусен, и она лишь смогла кивнуть.
Всю дорогу Ольга глотала слёзы, низко склонив голову. Наконец, дорога закончилась, и дом Томилы распахнул перед ней свои двери. Искусен махнул рукой встречавшим их домочадцам, пресекая неуместные расспросы. Ольга взбежала по лестнице в Лелину горницу, упала на сестрицыно ложе и зашлась в рыданиях. Слава богам, никто не пришёл с утешениями, и Ольга рыдала, пока силы и слёзы не кончились. А потом просто лежала, глядючи в потолок, не ведая счёта времени.
Наконец, тревожное терпение родственников кончилось, и в горницу осторожно заглянула Леля.
– Как ты, Олёнушка? Покушать спустишься? Или принести?
– Спущусь…
За столом в горнице собралось всё семейство, даже Малина с младенцем пришла, и все по очереди его нянчили. Никто Ольгу ни о чём не спрашивал, не жалел, переговаривались негромко о делах насущных да хозяйством занимались, будто день был самый обыденный.
Когда первые сумерки затенили окно, Томила тихо проронил:
– Пора возвращаться в свой дом, дочка.
И от этих слов в душе у Ольги всё перевернулось, глаза вновь налились-заблестели слезами.
– Ну-ну, что ты, – потрепал её по плечу Томила. – Ты не думай – мы же не гоним тебя. Коли можно было бы, насовсем у себя оставили. Но ведь сама знаешь – нельзя… Ты теперь жена мужняя и должна рядом с супругом быть.
– Спасибо за тепло и кров, Томила. Чем смогу, всегда помогать вам стану.
– Да не надобно помогать – себя береги. Ну всё, поезжай. А то гридни твои напрочь истомились, – он приобнял её за плечи и проводил к дверям.
Путь на лошади от Высокого до Киева занимал немного времени, но в конце месяца серпеня вечера уже были коротки, и ночь наступала быстро – здесь в Киеве гораздо быстрее, чем в Плескове и Новгороде, – Ольга добралась до княжеских хором, когда почти стемнело. Нестройное хмельное разноголосье разносилось по двору: князевы гости покидали терем через Красное крыльцо. Их было немного: большинство сотрапезников уже разъехалось.
Ольга обогнула терем и вошла в дом через переднее крыльцо. Внутри повсюду горели масляные светильники и свечи.
– Князь там? – спросила Ольга у стражника в сенях, качнув головой в сторону Пировальни.
– Князь в жилой покой изволил подняться, – ответил гридень. – Почивать, видать, пошёл.
– Давно?
– Невдавне, княгиня.
Вознося молитвы о том, чтобы князь ещё не успел наведаться к ней в ложницу, Ольга миновала сени, поднялась по лестнице. Сердце опять защемило от тягостных мыслей и тревожных ожиданий. И не зря. В приёмной горнице она услышала какие-то чуждые звуки – шум, вздохи, стоны. Ольга толкнула дверь в опочивальню, вошла и увидела на своём ложе сплетённые любострастием тела. Ольгино сердце учащённо забилось. Присмотревшись, она узнала супруга и одну из своих прислужниц. Ложе было развёрнуто к двери боком, и соители тоже увидели её, что, однако, не помешало им продолжить жаркие утехи. Чернавка изгибалась, приникая к князю, стонала, но явно не от боли и не от огорчения, напротив, гляделась увлечённой любовным действом. А Игорю как будто это нравилось, подстёгивало его пыл и страсть.
В Ольгиной голове вдруг мелькнула отстранённая мысль – вот как, оказывается, можно вести себя на супружеском ложе – ранее ей ни разу не случалось быть столь явным видоком чужих любовных забав.
Она резко развернулась. Чувствуя, как не хватает ей воздуха, вышла из покоев, бегом побежала по лестнице, ничего перед собой не видя, и вдруг налетела на кого-то. Этот кто-то обхватил Ольгу и, крепко к себе прижав, зашептал:
– Не беги, княгинюшка, токмо хуже сделаешь. Перетерпи обиду. Смирись.
Это была её вторая прислужница – Любава.
Права была чернавка – обижаться не имело смысла: никому ничего она не докажет. Но обида была. И не от измены супруга – пусть бы князь предавался утехам, с кем пожелает. Вот только зачем творить подобное на её глазах? Обида была от унижения, намеренно нанесённого ей князем. Задыхаясь и сотрясаясь от рыданий, Ольга уткнулась в плечо Любаве, и та по-матерински поглаживала её по спине. Так они некоторое время стояли на лестнице.
– Надобно вернуться, княгинюшка. Сделать вид, будто ничего не случилось.
Глубоко подышав, Ольга усмирила рыдания, и, с трудом переставляя словно закованные в пудовые цепи ноги, поддерживаемая Любавой, пошла вверх по лестнице.
– Нежка – гадкая девка. Когда князь пришёл, я схоронилась, остерёгшись попасться ему на глаза. Знаю нрав его любострастный. А Нежка вопреки, и так и эдак вертелась перед князем. Волочайка безстудная! Вот он её вином греческим угостил, ну и всё прочее…
– За что же он так ненавидит меня? – спросила Ольга больше у самой себя, нежели у Любавы, но расторопная девица поспешила ответить:
– Что ты, княгинюшка. Разве ж он приходил бы к тебе так часто, коли б ненавидел. Бают, прежнюю супружницу воотще крайне редко жаловал. Того сама не видала, правда, – мала была. А ты ж красавица, ради тебя и Ласковью из терема отселил.
– Кто это, Ласковья?
– Полюбовница его хазарского роду-племени. Имени её хазарского не ведаю, так все Ласковьей её кличут – князь, поди, сам и придумал за дюжее любосластье. У него ведь все хоти – Лапушки, Ладушки да Прекрасушки… Ой, прости, княгинюшка, – охнула Любава и осеклась, метнув на Ольгу испуганный взгляд.
Ольга вяло отмахнулась, и Любава продолжила разглагольствовать:
– Думали, что веденицей наречёт её князь, так горячо привязался к ней, по люди с собой брал, на пиры рядом сажал, но слава Макоши, ты появилась. Не хватало ещё, чтоб нашей княгиней хазарка сделалась. А ты спрашивай меня, княгинюшка, спрашивай, я обо всём расскажу, о чём ведаю. Поговори – легче станет.
– В полюдье брал? А отчего в Новгород с собой прошлым летом не взял?
– Руку она поломала – на ловах вроде с лошади упала. Лечец её греческий врачевал – велел в покое быть.
– А где она теперь живёт, эта хазарка?
– Нынче в Печерске, недалече от ловчьих угодий. Там и прочие князевы хоти проживают. Токмо она порознь с ними – в своём тереме.
– А где прежняя княгиня жила? Евдокия?
– В нынешних покоях княжны Предславы. Княгиня последний год перед кончиной, говорят, хворала тяжко. Княжна Предслава всякий день в тереме проводила – с братаничами подсобляла, с хозяйством. А как спустя две весны сама овдовела, то насовсем в терем переселилась. Ласковья челядинкой при ней была. Вот князь пригожую челядинку и приметил… Рода она неведомого, знамо лишь что, хазарка. Мать её из похода Хвалынского в прежнее время в Киев добычей привезли. Поговаривают, сам супружник княжны Предславы с ней тешился, оттого Ласковья при княжне и росла. Князь Ласковью шибче прочих хотей жаловал. Коли б чадушко ему родила – княгиней бы сделал, мню. Но Ласковья даже и не понесла от князя ни разу.
Ольга подумала о своей недальновидности, о том, что давно стоило расспросить прислужниц про князя и его пристрастия, уж чернавки-то теремные обо всём знают. Почему не догадалась ранее? Верно, потому, что не привыкла у чернавок сплетни выспрашивать, в прошлой её жизни то не надобно было. Да и теперь пытать расспросами челядь казалось ей занятием недостойным. Тем не менее, разговор с Любавою как-то успокоил её, на смену отчаянью пришло опустошение, а может, просто все слёзы на сегодня Ольга уже выплакала.
В ледяном спокойствии вошла она в свои покои и села в светлице на престольное кресло – ожидать, когда в её ложнице страсти утихнут. Скоро всё закончилось, и раскрасневшаяся, растрёпанная Нежка в измятой сорочице выпорхнула из ложницы, стрельнула по княгине взглядом и, не сказав ничего, выбежала вон. После этого наступила тишина – князь, по видимости, уходить не собирался.
– Любава! – Ольга позвала свою чернавку. – В светлице мне постели, на лавке.
Любава явилась, испуганно вытаращила на Ольгу глаза, но перечить не решилась, метнулась в чуланчик – искать в сундуках постель.
Пока чернавка стелила, помогала Ольге раздеться, из ложницы вышел князь.
С кубком в руке, одетый в одни порты, остановился он в дверном проёме и воззрился на Ольгу, присевшую на край застеленной пуховой периной лавки. Любава спешно скрылась в чуланчике.
– Ты что это, прекраса моя, позабыла, где твоя ложница, или приглашения особливого ждёшь? Так ты не смущайся, проходи, – Игорь отпил из кубка, и, повернувшись боком, повёл рукой в приглашающем жесте.
– Не пойду туда, где мне места нет. Здесь почивать буду.
– Обиделась никак? – князь усмехнулся. – С чего бы? Я велел всегда раньше меня в ложнице быть и ожидать? Велел. Ты ожидала нынче? Нет. Ты уговор нарушила? Нарушила. Коли жена мужа не ждёт, приходится другую жену себе брать. Верно?
– Виновата я, признаю. Повеление твоё не выполнила. Ты наказал, – Ольгин голос зазвенел и разнёсся по покоям. – Но спать после чернавкиных утех не лягу! Вели постель перестелить, тогда приду.
– Условия рядить надумала, дерзить? Зря!
– В чём же дерзость моя? Что на грязном спать не хочу? Тебе чернавками свою постель греть привычно, а я брезгую!
– Что?! Забыла, с кем говоришь?! – прорычал князь. – Забыла, что молчать должна?!
– Ты же сам меня нынче спрашиваешь, вот и отвечаю.
– А сейчас молчать велю! Слышала! Молчать! – заорал он и швырнул свой кубок в её сторону.
Правды ради, не совсем в неё, а в стену. Ольга замерла, вцепившись в край лавки.
– Коли такая смелая и разговорчивая, вечерять впредь в своих светлицах станешь и ночевать одна! Мне супруга послушная нужна, а не дерзкая. Если не поняла ещё, – с этими словами князь удалился прочь из её покоев.
Утром Ольга вызвала Граничара и сообщила, что не желает более видеть чернавку Нежку в княжеских хоромах. От новой челядинки Ольга отказалась.
Позднее Любава сокрушалась, что княгиня не пожелала выпороть коварную соблазнительницу и сообщила Ольге, что князь уехал из терема. Взял ближайшую дружину – Асмуда, ещё каких-то воевод нарочитых, человек десять.
– В Печерск на ловы отправились, – сообщила челядинка, расчёсывая вечером Ольге волосы.
– Откуда тебе только ведомо-то всё?
– Суженый мой гриднем служит в дружине. Он рассказал.
– Так ты что же, замуж собралась?
– Ежели отпустишь, госпожа, – засмущалась Любава.
Пару дней князя не было, а затем ближайшая дружина спешно вернулась.
– Послов ждут издалече, с самого Греческого моря, от касогов[33 - Древнерусское название предков современных адыгов] каких-то, – просветила Ольгу всезнающая Любава. – Граничар роспись пировальную составляет, на поварне думают, чем гостей удивлять.
– От касогов? – удивилась Ольга, вспоминая, что это за народ такой, но тщетно – о касогах моравские наставники не рассказывали.
– Да. Вроде дочку князя ихнего просватать за княжича Олега хотят. На днях уж пожалуют гости.
– С Греческого моря, – задумалась Ольга. – Там, где Таврия и хазары?
– Не ведаю, княгинюшка – не моего ума то дело, – вздохнула Любава. – Скоро сама всё узнаешь, верно. Надобно решить тебе, как на пир нарядишься. Облаченье тебе приготовить – вот то моя забота.
Пока в тереме ждали-встречали гостей – а опальную княгиню звать на приветственные встречи и не думали – Ольга совместно с Камыком и Искусеном решила съездить к Местяте. Перед отъездом батюшка сказал Ольге, что они с Камыком уже поглядели первые образцы камня и одобрили рукотворчество. Но плинфы было слишком мало, следовало оценить большие меры. Вот за этим Ольга с Искусеном и отправились на Подол. Местята не соврал – плинфы, уложенной в деревянные короба, было в избытке. Камык принялся вынимать камень, стучать по нему, испытывая на прочность, Ольга водила рукой по поверхности коробов, с удовольствием ощущая гладкость рукотворного камня, и любовалась тем, какова плинфа одинакова и по размеру и по цвету. Все остались довольны работой Местяты.
После Местяты заехали на мытницу, зашли к Адуну расспросить, кто из торгового люда не покинул Киев – нужны были покупатели добытого алатыря и излишков собранного в Высоком мёда. Мытник назвал несколько имён, но предупредил, что с каждым из них нужно говорить обстоятельно – торговаться по цене и количеству сбываемого.
– Отрок у меня один на мытне служит смышлёный и грамотный – мог бы подсобить тебе в том деле, княгиня. Всех гостей торговых он знает-ведает.
– А что же тебе, боярин, самому столь ценный подручник не нужен? – полюбопытствовала Ольга.
– Затишье на пристани – не пора для гостей. Смердов я частично распускаю на зиму, а Витку и пристанища нет. Я его у себя селил, но для обычных хозяйственных дел я себе и попроще челядь найду, а тебе такой человек пригодится…
– Печёшься ты о парне. Кто он?
– В Козарах ранее жил – сын жидина от полянской наложницы. Единственный, притом. Мать померла давно, отец год тому как. Хазары его своим не считают – мать-то из славян, да и сомневаются, что мать не нагуляла его, потому как других наследников у его отца не имелось. Но верней всего просто не ко двору им сын помершего родича. Коли признать его – то и наследством отцовым делиться придётся. Потому и прогнал его дядька. А других родичей не знает парень. Так и мыкается. А ведь грамотный – отец учил его письму и славянскому, и хазарскому…
– Такого отрока я себе в подручники возьму. Знакомь нас.
Адун привёл низкорослого, худого, чуть сутулого парня, внимательно глядевшего карими глазами из-под высокого, выпуклого лба. Тонкий крючковатый нос и тёмные волнистые волосы выдавали в нём хазарскую кровь – сомневаясь в верности матери Витка его отцу, родичи явно лукавили.
– Пойдешь ко мне служить, отрок? – с улыбкой спросила Ольга.
– Почту за честь, княгиня, – ответил парубок. – Витомиром я наречён.
Когда отряд Ольги возвращался с Подола, на пути им встретилось затейливое конное шествие. Впереди на вороном, тонконогом, необычайной красы коне – таких, кажется, называют аргамаками – ехал в тёмном, шитом серебром кафтане и в белой пушистой шапке иноземного вида всадник. Его сопровождали люди в таких же шапках и подобного кроя, но более скромных кафтанах. Кони у них тоже гляделись скромней, однако лишь по сравнению с конём предводителя шествия – сами по себе это были прекрасные, породистые животные.
Ольга подумала, что это касоги. Отряд гостей ехал прямо навстречу её отряду – на деревянном раскате мостовой разъехаться с ними было бы невозможно – кто-то должен был уступить путь, съехав на обочину. Но Ольгины гридни не собирались этого делать – как-никак, саму княгиню сопровождали, ни кого-нибудь. Касоги тоже, вероятно, считали, что не пристало им, нарочитым гостям, сторониться. Два шествия неумолимо сближались.
– Горяй! – крикнула Ольга, следовавшему впереди гридню. – Остановись! Пропусти людей!
– Мыслимое ли это дело? – пробурчал Горяй.
Он и второй заглавный гридень всё же остановились, но спускаться с раската и не думали. Ольга подъехала к своим людям.
– То князя гости, Горяй, – негромко промолвила она. – Не ссорьтесь с ними. Уступите путь.
Недовольно и неспешно передовые гридни съехали с раската на обочины – один в одну сторону, другой в другую. Ольга повернула голову к тем, кто ехал позади, и кивком велела уподобиться Горяю и соратнику. Люди неохотно принялись выполнять приказ княгини. И вдруг предводитель шествия вскинул руку, призывая внять ему, и что-то произнёс на странно звучащем – свистяще-шипящем – языке. С правой стороны к касогу подъехал один из сопровождающих.
– Пшех Гумзаг просить остановить люди, госпожа, – на ломаном славянском языке проговорил человек знатного касога. – Мы проехать, вы стоять сторона.
– Встаньте справа, – крикнула Ольга своему отряду, и те, кто не успел съехать с мостовой, прижались к правой стороне.
Касоги цепью – голова в голову по левому краю мостовой принялись объезжать Ольгин отряд. Главный же касог оставался на месте и невозмутимо, но пристально взирал на Ольгу.
Он дождался, пока все его люди минуют Ольгиных людей, и последним тронул своего коня. Проезжая мимо Ольги, натянул поводья, остановился, недолго рассматривал её и вдруг белозубо улыбнулся. Касог был очень хорош собой и чертами лица напомнил Ольге Желана. Однако в выражении его лица было что-то такое, что выдавало в этом человеке знатного воина. Его тёмная, скромно расшитая серебром одежда удивительным образом шла ему, придавая гордый и значительный вид. Ольга улыбнулась в ответ и качнула головой, выражая благодарность за проявленное вежество. Касог коснулся ладонью груди со стороны сердца, тронул коня и уехал, а Ольгин отряд продолжил свой путь.
На следующий день был назначен пир, на который Ольгу не пригласили. Сокрушалась Любава, до последнего не веря, что князь мог так поступить с Ольгой, и всё охорашивала выбранный наряд, надеясь, что он ещё пригодится.
Касоги приехали, князь принял их, начался пир, а Ольга сидела в своих покоях в обществе лишь одной своей челядинки.
– Зачем не утерпела ты, княгинюшка, – ворчала Любава. – Зачем слова дерзкие князю молвила. Подумаешь, потешился малость с чернавкою, будто и правда цена нам какая есть. А нынче вот на пир не сажает с собой, так, глядишь, и ночевать перестанет ходить.
– Любавушка, не томись. Сбегай в Пировальню, поглазей на празднество, – сказала ей Ольга, устав выслушивать чернавкино недовольство.
– Ты позволишь, госпожа? – оживилась Любава. – Я быстренько, а потом расскажу тебе всё, да как было.
Вернулась её челядинка нескоро, и Ольга заметила, что посматривала на неё Любава как-то растерянно и сочувственно.
– Ну, что там? Сказывай,– поторопила Ольга.
