Даль схватил его за руку. Но с таким же успехом мог пытаться остановить бьющуюся лошадь.
– Держи! – заорал, чувствуя, что не сладит.
Фельдшер, обычно помогавший держать раненых при ампутациях, – детина с бычьей шеей – тут же навалился отработанным движением, подмял под себя. Даль наклонил над раной бутыль с антисептиком. Опять ударил чесночный запах. Шотландец заревел пуще. Выгнулся. Силач-фельдшер отлетел, отброшенный.
Шотландец вскочил на ноги. Кожа покрылась язвенными пятнами. От них шел сизый дымок. Из глаз, ушей и носа струилась черная вязкая кровь.
Бакенбарды и волосы стояли дыбом.
«Похож на льва», – подумал Даль.
А затем глаза шотландца выкатились из орбит. И лопнули, как перебродившие виноградины.
– Господь всемогущий! – вскрикнул Тучков, хотя обычно поминал Господа исключительно скептически. Шотландец, как был в одной юбке и шерстяных гольфах, ринулся из палатки, выставив вперед руки и давя ногами по лежащим на полу.
– Держи!
– Не дайте ему уйти!
Перепрыгивая через раненых, офицеры выскочили. Даль за ними. И тут же впечатался лицом в спину адъютанта.
Рассветное солнце приподняло край неба, показало нежную розовую, золотую изнанку.
– Господь всемогущий, – просипел Тучков. Его религиозность проделала в эту ночь долгий путь.
Шотландца не было.
Ни больного, ни раненого, никакого. Точнее, ни единого. На поле схватки лежали только трупы в русских мундирах, подставляли солнцу белые кресты портупей.
– Эт-то… – заикаясь, предположил адъютант, цепляясь за разумное объяснение изо всех сил, – я п-п-понял. Рота Морозова, значит, сперва неприятельских солдат похоронила. А потом…
Никто не успел возразить, что рота Морозова проделала это, должно быть, с какой-то нечеловеческой быстротой, – как из-за хирургической палатки – будто нарочно – вывернула эта самая рота. С сержантом Морозовым во главе. Лопаты на плече, во рту цигарки. Следом трусил полковой священник. Кадило в его руках еще не было зажжено. Лопаты блестели. Совершенно сухие.
Увидев искаженное лицо Тучкова, Морозов встал во фрунт, козырнул:
– Виноват.
– Вольно. Доложить, – бросил Тучков.
– Задержались, ваше сиятельство. Виноват, – повторил он. – После ночной вылазки позволил роте передохнуть и покурить, я…
Но Тучков махнул рукой:
– Действуйте согласно ранее данному приказу.
– А где покойные шотландцы? – с невинным любопытством пробасил батюшка.
Даль отошел к отвесной каменной круче. Казалось, сидит атлант: обширная спина, голову втянул в плечи. Каменные ягодицы закруглялись где-то над головой доктора. Чтобы унять в руке меленькую дрожь, Даль приложил ладонь к камню. Влажный холод. Утренняя роса сверкала алмазами. Клочок тумана хотелось сдернуть и обтереть им пылающее лицо. Наверху небо не спеша рассказывало все, что знает о перламутре; выходило много. Даль зажмурился от укола света и опустил взор. В горле першило, в глазах – будто песок, в мозгу тоже. Еще одна бессонная ночь. Еще одна ночь без ответов. Только вопросы. Вопросы, вопросы, вопросы…
– Да твою ж мать налево. – Даль шарахнул по каменной заднице кулаком. Раздался треск, с которым рвут портянку. Не такую, какую положено по уставу. А такую, с которой наварил себе сперва поставщик, потом интендант. Кулак провалился в прореху. По коже царапнули края. Даль задергался, вытащил. Уставился на дело кулака своего. Дыра была неровная, по краям торчали волокна. Сквознячок, что шевелил их, пах неплохими духами. Даль старался не слушать звон в груди. Осторожно приблизил к прорехе лицо. Глаз.
***
Петербургский денек за окном был сереньким, мокреньким – словом, самым обычным. Хозяйка недавно встала. Уже протерла лицо кубиком льда. Но еще не оделась. Так что пытливый взор легко мог удостовериться, что госпожа Жюли Гюлен стройна, как пальма. Ее бюст, ее талия, ах! И все это без ухищрений парижского корсета фасона «наяда». Сквозь пеньюар просвечивала розовая кожа. Рыжевато-золотистые волосы были распущены по плечам. Госпожа Гюлен задумчиво водила по ним щеткой. И поглядывала в зеркало не столько на себя (в своей красоте она была уверена), сколько на господина в кресле.
Он был жалок.
А его предложение – жалким и возмутительным.
– Но Мишель! – Госпожа Гюлен возмущенно подняла брови. Проверила отражение в зеркале. На лбу появилась морщинка, некстати намекавшая, что госпоже Гюлен несколько больше лет, чем она сообщила при заключении контракта с петербургским Французским театром. Поэтому брови пришлось опустить. А гнев, таким образом, сменить если и не на милость (до этого было еще далеко), то на холодное презрение, которое обеспечивало лицу гладкость.
– Дорогая Жюли, я в вашей власти, – лепетал господин. – Какой конфуз… Какое положение… Безвыходное!
Безвыходность заключалась в том, что титул князя Туркестанского Мишель, то есть Михаил Аркадьевич, уже получил, указом его императорского величества. А победу, решительную победу в афганском Туркестане, у англичан все еще не вырвал. Хуже: невозможность этой победы теперь была ясна даже ему, человеку довольно глупому.
– Застрелитесь, – предложила Жюли. Выражение сочувствия обозначило бы морщины у носа, а потому было некстати.
Мишель схватился за волосы: реденький венчик вокруг лысины, прикрытой париком. Сам парик он не трогал, опасаясь сбить.
– И это все, что вы можете мне сказать?! После…
Он хотел добавить многое… После английской коляски?! После оплаченной квартиры на Морской?! После туалетов?! После цветов на каждый спектакль?! После бриллиантов?! После того, как я вырвал для вас у дирекции императорских театров этот сраный контракт с двойным бенефисом?! И это все – в ваши тридцать два года?! Но напомнить Жюли о возрасте значило бы разбить отношения навсегда. И потерять все сделанные инвестиции – коляску, квартиру, бриллианты, взятку директору театра. Поэтому Мишель благоразумно закрыл рот.
Жюли пожала розовым плечиком:
– После так после. Что же я могу сделать?
– Просто придите на этот ужин.
Жюли положила щетку. Вгляделась в зеркало. Морщинка это под глазом? Или еще нет?
Мишель видел, что она задумалась. Сердце его радостно екнуло:
– Уверяю вас, князь Меншиков – ваш давний поклонник.
Жюли не удержалась – брови подпрыгнули сами:
– Князь Меншиков? Который… мой бог… но он же…
«Морской министр!» – вертелось на онемевшем от радости языке. Но Жюли сумела проглотить опасные слова:
– Он же… ему много лет, – находчиво выкрутилась.
– Он в возрасте щедрости и мудрости, – кисло заметил Мишель. – То есть мудро понимает, что в его возрасте за удовольствия приходится платить щедро.
Уступить Жюли другому содержателю – более влиятельному, более богатому – было несколько больно для самолюбия. Но он ведь с самого начала знал, что рано или поздно придется, так? Что ж. Вот этот час и пробил. Час обналичить акции. И увидеть: сделанные инвестиции либо вернутся прибылью, либо сгорят. Только морской министр князь Меншиков мог вызволить князя Туркестанского из афганского тупика. Спасти его титул. Его карьеру. Его репутацию. Это определенно стоило и коляски, и квартиры, и всех уже потраченных на Жюли денег.
Жюли поднялась. Приняла позу графини Амалии из пьесы господина Матье. Плечи развернуты, подбородок вскинут, в глазах – негодование.
– Вы возмутительны. Ваши слова оскорбительны. Неописуемы. Беспримерны.
Выдержала паузу. Воздела руку. И холодно изрекла:
– Я люблю желтые бриллианты и розовое шампанское.
Князь Туркестанский схватил шляпу с плюмажем. Выпрыгнул из кресла так резво, как только позволяла подагра. Едва не сшиб в дверях горничную с корсетом «наяда» в руках.
– Бриллианты – желтые. Шампанское – розовое! – крикнула госпожа Гюлен вслед. – Не перепутайте!
Топот князя Туркестанского стих.
– Редкостный болван, – заметила Жюли и подняла локти, чтобы горничная помогла надеть корсет.
***
Даль отпрянул. Заморгал. Скала. Прореха. Небо. Только в перламутре его теперь преобладал голубой. Даль опомнился. Рванул в палатку. Под полог. Клацнул пастью ящика. Выдернул из гнезда гнутую хирургическую иглу. Руки тряслись. Не сразу вдел нитку. Бросил ящик открытым. Сломя голову понесся обратно. Спотыкаясь на рытвинах и крепче зажимая иглу в пальцах. Не упал, не потерял. Осадил у скалы. Прореха была на месте, сквознячок оттуда пах все теми же духами. Сердце Даля тяжело бухало, от ударов его подскакивал желудок, кишечник свело спазмом. Стараясь не глядеть, не вдыхать, не прислушиваться, Даль вонзил иглу. Потянул нить. Игла норовила ужалить пальцы. Стежки ложились грубо. Ну и к черту. Не лицо ж зашивает.
– Господин Даль!
Рывком затянул нить. Выдернул иглу. Чтобы замаскировать шов, рванул за волосы траву вместе с дерном.
– Что вы делаете? – удивился полковник Тучков. Глаза у него были обведены черными кругами. Черный круг, белый круг, в середине черное «яблочко». Две мишени. Даль прыснул, меленько затрясся. Глаза-мишени Тучкова подернулись туповатым недоумением: обижаться или нет?
– Извините, – заглох Даль.
– Какая-то лекарственная трава? – с уважением, но без интереса спросил Тучков.
Даль посмотрел на свои руки. Между пальцами торчали стебли, торчали корни.
Даль ткнул пучок поверх наложенного шва – спиной оттеснил взор Тучкова:
– Я сперва подумал, что лекарственная. А теперь вижу – обознался. – Он пристроил маскировку получше, утоптал. – Горная флора. Все виды немного отличаются от наших. Легко обознаться.
Посмотрел критически: видно? не видно? Хотелось верить, что нет. Потянул носом. Духами, по крайней мере, больше не пахло.
– Это да, – как-то слишком поспешно согласился Тучков. – Насчет обознаться и отличаются. Я как раз хотел вас спросить как… э-э-э… специалиста…
– Господин полковник… Дружочек, – проглотил зевок, икнул Даль. – Зачем вам ответы?
Тучков заморгал.
Даль воспользовался заминкой в его умственном процессе, проскользнул мимо – и быстро скрылся в палатке.
***
Час спустя эта же горничная, закутанная в клетчатый клок, подошла к подъезду французского посольства и передала швейцару записку для господина посла. Записка была не запечатана. Этого не требовалось. По дороге в лакейскую в нее сунул нос швейцар (агент на жалованье русского Третьего отделения). А по дороге к кабинету посла – и лакей (тоже агент на жалованье Третьего отделения). Вечером того же дня содержание записки было письменно донесено шефу Третьего отделения графу Дубельту. Утром подшито к делу о наблюдении за французским посольством. И забыто.
Ибо содержание ее было самым тривиальным:
«Девица Лансье нижайше просит господина посла о финансовом вспомоществовании для возвращения на родину морским путем».
Жюли Гюлен была уверена, что сумеет вытянуть из русского морского министра военные сведения беспримерной ценности. Так близко к источнику французская разведка еще не подбиралась.
***
Тридцать два года – все-таки великое дело. Плоть, быть может, и теряет упругую свежесть, которую так беззаботно не ценишь, когда тебе шестнадцать (возраст, когда Жюли Гюлен начала карьеру). Но зато приходит опыт. Который, впрочем, в шестнадцать лет тоже не ценишь – просто потому, что не имеешь о нем ни малейшего представления.
Морской министр князь Александр Сергеевич Меншиков сидел на диване в вальяжной позе. Глаза его блестели, на щеках играл румянец. А во всех движениях сквозила та особая, самоуверенная и неторопливая сытость, по которой безошибочно узнаешь, что накануне вечером этот мужчина получил искуснейшую порцию… нет, не то, что вы подумали. А лести.
Был густо обмазан медом комплиментов, осыпан похвалами. И всё под видом разговора о нем самом. О его впечатляющей личности. О его интересном парадоксальном характере. О его уникальных привычках, рисующих яркий ум. О его баснословном опыте. А уж как Жюли хохотала над его шутками! Не забывая, конечно, под столом ласкать пах морского министра ловкой ножкой в шелковом башмачке. Что позволило ей убедиться, что дальше разговоров этим вечером дело не дойдет. Князю Меншикову было за шестьдесят.
Но разговоры с Жюли были лучше всего, что только могла женщина дать мужчине в постели.
– Друг мой, – добродушно призвал Меншиков князя Туркестанского, – изложите же мне все по порядку.
Порядка в облике князя Туркестанского и правда было маловато. Парик сидел криво. Под глазами – мешки. По мундиру хотелось пройтись щеткой.
Зато Меншиков сиял. Ордена на груди министра были похожи на морские звезды, а золотые погоны – на актинии с густыми золотыми щупальцами.
– Коротко и по существу, – предложил морской министр.
Князь Туркестанский думал три секунды и высказался короче некуда:
– Катастрофа!
– Ну-ну, мой друг, – сцепил морской министр руки на животе, выпиравшем из-под мундира. – Выпейте чаю. И расскажите, что стряслось.
Князь Туркестанский торопливо обжег губы чаем. Отставил чашку. И начал:
– Как вы знаете, господин министр, завоевания афганского Туркестана изволил благоугодно пожелать государь. В заботах своих о процветании России государь милостиво и проницательно увидел в Афганистане ворота в Индию. Разумеется, государю известно было о мечтаниях его дражайшего деда омыть сапоги наших казаков в Индийском океане. Но государь проницательно пожелал держать эти ворота на замке. Дабы заведомо пресечь поползновения Британской империи на расширение своей территории вплоть до… – Мишель сглотнул и умолк.
– Государь бесконечно мудр, – заметил министр.
Мишель снова залепетал:
– Удивительно злосчастная кампания. Мы были уверены в ее успехе. Наши доблестные, испытанные на Кавказе полки были экипированы наилучшим образом. Опытнейшие командиры разрабатывали военные действия. Разведка исправно собрала сведения о силах неприятеля, который выставил против нас шотландских горных стрелков. Наш штаб…
Мишель благоразумно не сказал «я».
– Наш штаб полагал завершить кампанию в три недели. Разбив или обратив в бегство шотландские полки. Но они… Они…
– Так и не появились? – участливо подсказал морской министр.
– Да!.. нет. То есть и да, и нет. Неприятель повел себя крайне необъяснимо. Атаки начинались ровно в полночь. Можно было сверять по брегету. Наша армия всякий раз дралась блистательно и наносила неприятелю страшные потери. Но… но…
