Если уже столько случилось, то может произойти все… Тут мы бессильны.
Но пока можем, мы будем вместе. А это не так уж мало.
Станислав Лем. Солярис
Глава 1
Кто меня знал, да помянет душу мою
Санкт-Петербург, январь 2005 года
Январь в Петербурге может быть разным.
Снег выпадает, лежит или тает. Дожди идут, смывают снег, движение невских вод вынуждает беспокойные реки выходить из берегов. Солнце выглядывает и прячется.
Январь – нервный месяц. Праздничная суета сменяется апатией, но никто не успевает расслабиться: перед студентами и школьниками уже маячит начало второго, самого сложного семестра. Отложенные «на потом» мысли – о летних экзаменах, о переводных или вступительных испытаниях, о каникулах или об отпуске – возвращаются. Январь вроде бы длинный месяц, но пролетает слишком быстро, пока люди пытаются совладать с привычкой писать предыдущий год в обозначениях дат.
Январь наступившего года казался Ксене странным.
Ей было не с чем сравнивать: она впервые зимовала в Петербурге, но ее не покидало тревожное ощущение, что все вокруг не так.
Мороз сменился оттепелью. При попытке сойти с тротуара приходилось выбирать, в какую часть гигантской бурой лужи погрузить сапоги, машины обдавали прохожих грязью из-под колес. С крыш текло, повсюду бежали ручьи, мир, казалось, утекал в водосток и находился в непрестанном движении. По телевизору сообщили о закрытии каких-то станций метро, на экране мелькали кадры плывущих по дорогам автомобилей, и черная вода высоко подходила к гранитным набережным, то и дело переплескиваясь через край.
Ксеня прикрывала глаза и видела почему-то лопасти вертолетного винта. Рубленые, слишком неровные, слишком неритмичные их движения наводили на мысль о неисправности: взмах, пауза, взмах. Что-то не так было с этим январем, с этим городом, с этим миром.
Или с ней самой?
Торговки из овощных рядов Сытного рынка, словоохотливые тетки с шерстяными платками на пояснице, стали угрюмыми и настороженными. Губернатор выпустил указ о запрете посещений культовых учреждений: с февраля храмы пополнят списки уже закрытых музеев, театров и кинозалов. Объяснения были, как всегда, скудными и лаконичными: угроза инопланетного вторжения и сверхмощные вражеские технологии, которые воздействуют на человеческое сознание, если люди собираются вместе числом более пятидесяти. Правительство настоятельно рекомендовало – пока это были всего лишь рекомендации – по возможности отменить перемещения не только между городами, но и внутри города.
Ксеня провела дома все каникулы.
Она пару раз съездила на кафедру – обновить перечень оборудования, убедиться в том, что приборы в рабочем состоянии, а расходные материалы – в достаточном количестве. Дверь кабинета Конышева была плотно закрыта. Что-то дрогнуло в Ксенином сознании. Ей не нравилось это ощущение: будто внутри мозга поселился мотылек и шевелит крылышками при воспоминаниях о недавних событиях.
Ксеня помнила, как чудом сдала зачет по физике, несмотря на недосып и недостаточную подготовку. Кажется, Образов, всегда жесткий и требовательный, пошел на уступки и проявил удивительную лояльность.
Она помнила, как глупо поссорилась с Оксанкой из-за Сашки, а с Сашкой – из-за его настырного любопытства и желания влезть в ее жизнь. Или из-за Оксанки? Инка Аветян сказала, что Оксанка не сдала физику с первой попытки и пересдавала зачет спустя неделю. Наверное, она уехала на каникулы домой. Пока еще можно было уехать.
Шли дожди. Мокрые крыши автобусов, ларьков, мокрые плащи прохожих, зонты и лужи – все поблескивало. Город играл сам собой в мрачную мистерию, зима притворялась то ли весной, то ли осенью. Казалось, еще немного, и от малейшего дуновения ветра вода наконец вырвется из гранитных берегов и хлынет по улицам. Впору было поверить в недобрые питерские легенды и, оглянувшись, увидеть, как из тумана за твоей спиной поднимается оживший Медный всадник.
В какое-то из январских воскресений Ксеня снова отправилась навестить деда и отца.
Она старалась ступать на островки асфальта между лужами, но быстро смирилась с тем, что посуху пройти невозможно. Похоже, она проведет первую петербургскую зиму с почти постоянно мокрыми ногами. Ксеня получила неплохую стипендию, и зарплату на кафедре выдали с щедрой новогодней прибавкой. Она могла бы наконец купить новые сапоги. Но почему-то мысль о новых сапогах раздражала: сколько той зимы осталось?
Показалась зеленая церквушка. Ксеня обычно обходила ее по широкой дуге, потому что рядом толпились люди, но сегодня народу было мало. Из приоткрытой двери донеслось пение. Снаружи у стены стояла металлическая подставка с зажженными свечками, и янтарный частокол дрожал язычками пламени на ветру.
Уже сгущались сумерки, и церковь выглядела как островок уюта и тепла среди серых и мрачных деревьев и могил. Ксеня замедлила шаг.
Люди заходили в церковь, кто-то стоял возле ряда свечек, склонив голову, но Ксенино внимание зацепилось за другое. Несколько женщин шли вдоль церковной стены, обходя здание против часовой стрелки и не отрывая ладонь от стены. Ксеня остановилась. Она немного подождала и убедилась в том, что не ошиблась: из-за угла слева показалась та самая женщина в красном платке, которая несколькими минутами ранее исчезла из виду. Закончив полный круг, она подошла к металлическому ящику под частоколом свечек, что-то засунула под него, прислонилась лбом к стене и в такой позе застыла.
Кто-то взял Ксеню за локоть. Ксеня вздрогнула и отвела взгляд от церкви. Рядом стояла сгорбленная бабушка. Тело ее сгибалось почти под прямым углом, отчего бабушке приходилось задирать подбородок, чтобы смотреть на собеседника. Бабушка опиралась на палку, а другой рукой аккуратно, но требовательно давила на Ксенин локоть.
– Ты не смущайся, дитка, у блаженной Ксенюшки можно не только малыша вымолить, и другое можно, чего тебе надо, она сама знает.
У Ксени перехватило дыхание.
– К-ксенюшки?
Бабушка кивнула. У нее были черные глаза, которые как будто тонули в складках век. Круглое лицо покрывала сетка морщин. Глаза казались бусинками, вшитыми в мягкую игрушку. Бабушка улыбнулась беззубым ртом.
– Сюда в основном за малышом ходят, смотри, – она кивнула в сторону череды женщин, продолжавших молчаливый обход здания, – но тебе, вижу, малыша пока не надо. Вера, даже спящая, даже безглазая сильна, а ее в тебе предостаточно. Ты с Ксенюшкой познакомься, она тебе многое подскажет.
Старушка отпустила Ксеню и засеменила прочь по дорожке.
Ксеня шагнула по направлению к церкви и остановилась. Какая-то ее часть хотела развернуться и как можно быстрее уйти, не обращая внимания на людей, свечки и сумасшедших кладбищенских бабок.
У блаженной Ксенюшки
Но любопытство пересилило, и Ксеня подошла к зданию вплотную. На белой каменной плите виднелись тисненые позолоченные буквы. Ксеня пробежала по ним взглядом. «В сей часовне погребена… жена певчего Андрея… странствовала… звалась именем мужа… принимала участие в строительстве церкви… тайно таская кирпичи…». И в самом низу: «Кто меня знал, да помянет мою душу для спасения своей души. Аминь».
Ксеня почувствовала странное облегчение: она не знала ни эту женщину, жившую в Петербурге задолго до ее приезда, ни историю ее жизни, ни приписываемые ей чудеса. Значит, и делать ничего не нужно. Все это не имеет к ней никакого отношения. Старушка права в одном: малыш Ксене сейчас точно ни к чему.
Ксеня пошла дальше по дорожке, стараясь больше ни с кем случайно не встретиться взглядом.
У могилы деда Ксеня почувствовала себя странно.
Будто она шла сюда с какой-то целью, а как дошла – забыла, что собиралась сказать. Или сделать. Она обошла надгробие кругом, присела на корточки, словно искала подсказку. С последнего ее посещения ничего не изменилось. Но Ксене все же стало тревожно. Опять появилось зудящее ощущение внутри головы, и Ксеня потерла виски пальцами.
– С наступившим, дед, – прошептала она. – С наступившим, папа. У меня… – она растерялась и замолчала, подбирая слова. – Вроде бы все нормально. Или нет. Не знаю.
Она поняла, что действительно не знает, как у нее дела. Сессию она сдала, стипендию получила, в квартире все благополучно, Парсек сыт и здоров. Что с друзьями поссорилась – бывает, это мелочи.
Но что-то подсказывало Ксене, что как раз на такие «мелочи» Бенцион Владимирович обратил бы пристальное внимание. Она почти увидела, как он хмурится и барабанит тонкими пальцами по краю стола.
Ксеня выпрямилась и постояла еще немного, переводя взгляд с могилы отца на могилу деда и обратно. Сумерки обступили ее, она уже не могла различить надгробия соседних могил. Зажглись фонари. Тишина, нарушаемая только шумом ветвей и карканьем ворон, давила Ксене на уши. Она подождала еще пару минут, словно чего-то ждала, и наконец сделала неопределенный жест рукой.
– Я пойду. – Она кивнула могилам. – До встречи. Надеюсь, когда церкви закроют, кладбище останется открытым, чтобы мне вас навещать.
Обратно Ксеня шла быстрым шагом, не глядя по сторонам. Она вышла с кладбища, почти сразу же поймала маршрутку, и всю дорогу домой ее не покидало странное и щекотное чувство, будто она забыла что-то сказать. Или спросить. Или сделать.
Глава 2
Борщ – буквально
Санкт-Петербург, январь 2005 года
Ксеня и предположить не могла, что пока она навещала отца и деда, Сашка тоже бродил по кладбищу.
Сашка родился и вырос на Лиговском проспекте. У него на глазах менялся облик города. На месте дома, где жили его дед и бабка, – отец успел ему показать латунные таблички с дореволюционными шрифтами на двери коммуналки, – теперь стояло здание метро. Метро – это хорошо, в этом районе людям не хватало транспорта. Обещали протянуть ветку метрополитена и к Обводному каналу. Но Сашка почти везде ходил пешком, метро его интересовало мало. Что его интересовало – так это деревья.
А с деревьями на Лиговке была беда.
Ноткины жили на пятом этаже, квартира выходила окнами на проспект. Перекрестья улиц поблизости были сплошь голыми, бетонно-каменными. Надя, которую, как любую девушку, периодически охватывала решимость похудеть (Сашка не понимал, зачем его костлявой сестрице худеть), иногда пыталась бегать по утрам. Ее попытки ограничивались парой-тройкой дней, после которых она с досадой заявляла:
– В этом районе невозможно вести здоровый образ жизни.
Сашка не любил бегать, но он любил гулять. Поэтому иногда он бродил по Волковскому кладбищу.
На Волковское кладбище его послала мамина двоюродная бабка. Суеверная баба Варя служила бесценным источником городских легенд и примет. Когда она узнала, что Сашка поступает в театральный институт, она немедленно вывалила на него ворох советов. Среди них была рекомендация прогуляться по Актерской дорожке Волковского кладбища.
– Я туда всех, всех посылаю, – напевно говорила баба Варя. – У нас кладбищ много, а такой поддержки и такой энергетики ты, рыбонька, нигде не встретишь. Только на Волковском, только там. Еще в лавру можно, там тоже все свои, но на Волковском особая, особая энергетика. Ты походи между деревьями да послушай. Сам поймешь.
Сашка пропустил пассажи про энергетику мимо ушей, но до кладбища добрался. Ему действительно понравилось гулять по дорожкам, со временем он запомнил расположение могил известных актеров и литераторов и вступал с ними в пространные мысленные диалоги. Когда баба Варя уже была при смерти, и Ноткины по очереди несли вахту у постели болеющей старушки, Сашка развлекал ее рассказами о том, какие могилы посетил. Баба Варя расцветала, розовела, сухие губы растягивались в улыбке, и она патетически шептала:
– Энергетика, рыбонька, все дело в ней, в ней.
Теперь ноги на автомате несли Сашку на Волковское кладбище, когда ему хотелось побыть одному и поразмыслить над проблемами. В какой-то книжке он прочитал, что у каждого человека есть убежище – реальное или мысленное, где можно прополоскать мысли, как белье, которое сушится на ветру. Волковское кладбище стало для Сашки таким местом.
В этот день в середине января кладбище являло собой странное зрелище.
Деревья стояли в воде. Вода выглядела гладкой, как стекло, и возник таинственный зеркальный мир. Дорожки терялись в тумане, который бережно окаймлял видимое пространство. «Виньетка», – вспомнил Сашка название обрамления для картины или странички в книге, а также для фотографии, когда края снимка чуть затемнены или, напротив, осветлены. Мир был обрамлен виньеткой из тумана, и ему это понравилось: настоящее Убежище.
Сашка бродил по дорожкам. Ему о многом нужно было поразмыслить. Когда он выходил из дома, на душе было тяжело, как бывает перед экзаменом, к которому ты не готов. На кладбище ему становилось легче, словно душу и в самом деле полоскал невидимый свежий ветер.
Сашка потеребил шарф и чуть ослабил петлю. Он вспоминал каждое слово из услышанных в тот вечер, когда Страшила, которую он привык считать помехой, искажением привычного пространства Ксениной парадной, затащила его в приоткрытую дверь своей квартиры.
Тогда он даже не успел испугаться, просто стоял перед ней, уронив руки. В прихожей не было ни одного лишнего предмета: Сашкин взгляд метался с вешалок на шкафчик, с опрятных обувных полок – на чистый коврик. Из кухни тянуло густым запахом борща, таким аппетитным, таким… цветным – перед глазами полыхнуло морковно-свекольными разводами на бульонной глади, – что у Сашки громко заурчало в животе.
Страшила рассмеялась и протянула руки за Сашкиным пальто.
Тогда он ее и разглядел.
Никакая она была не Страшила: маска нелепой сварливой бабы слетела с нее, стоило закрыться входной двери. Волосы были аккуратно уложены в косу, которая крепилась к затылку шпильками. В ушах поблескивали капельки сережек. Нос не был изящным, но и не напоминал картошку, а губы, когда их не искажал крик, оказались тонкими, слегка подведенными коралловым блеском. Глаза смотрели умно, колко и торжествующе – Страшила… тьфу, соседка конечно заметила Сашкину растерянность. Ее небольшой рост не был обманом, она глядела на Сашку снизу вверх, но привычная полнота куда-то делась, стоило ей скинуть с себя объемный фартук в нелепых оборках и остаться в простом сером платье.
– Проходи, – она кивнула в сторону, откуда волнами истекал божественный борщовый аромат, – ужинать будем.
Сашка не заставил себя уговаривать, скинул ботинки и положил на пол сумку. Соседка пропустила его и задержалась у входной двери. Она некоторое время смотрела в глазок – для этого ей пришлось встать на цыпочки, потом глубоко вздохнула, повернулась и пошла за Сашкой.
Повсюду царил такой же порядок, как в прихожей.
Сашкин взгляд скользил по светлым стенам, полкам с книгами, закрытым шкафам. Он не увидел ни одной лишней детали – ни статуэтки, ни другой безделушки. Квартира – по крайней мере та часть, которую успел увидеть Сашка, – поражала минимализмом и опрятностью. Интерьер кухни тоже был предельно скромным: плита, раковина, стол, два стула. Сашка привык, что полки на кухне – у него дома, да и у Ксени – ломятся от баночек, пачек специй, мельничек, что многочисленные гвозди несут на себе груз прихваток, рукавичек, поварешек и так далее. Здесь же его взгляд повсюду натыкался на стерильную поверхность, будто он находится в операционной или в рабочем кабинете, но никак не в кухне, где господствует женщина… женщина?
Он опасливо покосился на соседку. Она кивнула на огромную эмалированную кастрюлю.
– Сначала накормлю. Как в сказке, помнишь? Накорми, напои, в баньке попарь и спать уложи, а только потом ешь – правила уважающей себя Бабы-яги. Доступно?
Сашка криво усмехнулся. Он не был до конца уверен в том, что странная тетка пошутила.
– Я… Александр, – он запоздало вспомнил правила приличия. – Здрасьте.
Соседка расхохоталась.
– Потолок покрасьте. Лариса Федоровна, майор КГБ. – Она глянула на Сашкину отвисшую челюсть, открыла шкафчик, извлекла оттуда глубокую тарелку, поварешку и ловко плеснула в тарелку борща. – Ну, в прошлом, конечно. Хотя в нашем деле прошлого не бывает, как ты понимаешь. Да расслабься уже, никто тебя есть не станет. Баньки у меня, правда, тоже нет.
Она поставила тарелку перед Сашкой. Откуда-то возникли здоровенная хлебная горбушка с сочной мякотью и стеклянная банка со сметаной. Впору и вправду было подумать, что он попал в избушку Бабы-яги.
