– Я несу свет! – раздался приятный глубокий голос и на террасе появилась Мария, прикрывая рукой дрожащий огонёк свечи в высоком серебряном канделябре с цветочным орнаментом. Её светлая фигура – в белом платье, с пепельно-белокурыми волосами, настолько внезапно материализовалась из темноты, что Михаил невольно застыл, поражённый её видом. Увидев незнакомца, она приостановилась, вглядываясь в него.
– Добрый вечер, ваше высочество, – поприветствовал её Михаил, поклонившись. – Рад представиться, князь Михаил Иннокентьевич Ковалевский.
Мария кивнула ему головой, расплывшись в такой заразительной улыбке, что он тоже невольно заулыбался.
– А мы ищем её собачку, – пояснила Мария. – Идём, – обратилась она к сестре, – здесь его нет.
– Джимми! Где ты, дурашка? – крикнула Анастасия, вприпрыжку выбегая с террасы.
Мария ещё раз широко улыбнулась Михаилу и последовала за сестрой. А он так и остался в состоянии какого-то странного очарования.
– Я несу свет… – задумчиво повторил он. И сердце отчего-то сжалось, от жалости ли, или от сочувствия, или от других чувств.
– Эта девушка могла бы быть моей дочерью, она так молода, совершенное дитя… – зачем-то сказал он себе и вдруг вспомнил о другой девушке.
– Завтра приезжает Лили! И привезёт, надеюсь, что привезёт, что ей удастся…
Михаил бросил давно потухшую папиросу и вернулся к гостям.
5
Приехали…
– Со щитом или на щите? Удалось ей или не удалось? Боже, это же так опасно! Такая сумма… А ведь от удачи этого мероприятия зависит многое! – бормотал Михаил, нервно теребя перчатки.
Он приехал на Московский вокзал за час до прибытия поезда, потому что не мог найти себе места, купил ни к чему не обязывающий букетик вялых бледно-розовых роз и, в ожидании поезда, принялся медленно прогуливаться по забрызганному грязью перрону. На одном цветке он заметил подгнившие лепестки и, с чертыханием вырвав его из букета, бросил в урну. Однако, подумав о том, что теперь число цветов в букете чётное, вырвал оттуда ещё одну розу и тоже в сердцах бросил туда же, промахнулся, и цветок медленно опустился прямо в грязь нежными розовыми лепестками, на которые тотчас попали чёрные брызги… Почему-то ему вспомнилась Великая княжна Мария, которую он так близко увидел вчера. «Мы с Лили причастны к тому, чтобы ни в чём не повинная девочка погибла, упала в грязь, как эта свежая роза, на которой не было гнили, в отличие от той, первой… Но, видно, так уж повелось, что тот, кто обречён на гибель, заслуженно обречён, тянет за собой того, кто невинен… Такова судьба!»
А тем временем на перрон въезжал пассажирский состав, с хрипом отплевываясь дымом, застилавшим мутные окна вагонов, за которыми проплывал февраль 1917-го… В этом поезде, в вагоне третьего класса, въезжал в свою новую жизнь бывший житель села, а теперь, как он надеялся, будущий горожанин, Иван Скороходов:
– Ну, здравствуй, Петербург… то есть, Петроград! Здравствуй, новая жизнь! – шептал он, с жадностью прижав нос к холодному стеклу вагонного окна.
Иван, худенький двадцатилетний паренёк, с пшеничными непослушными волосами, девичьим румянцем на белом лице – кровь с молоком, и широко распахнутыми голубыми глазами, заканчивал свой первый долгий путь из Курской губернии в столицу. Отец у него воевал с немцами, а им с матерью несладко приходилось, вот и решено было после долгих обсуждений и материнских слёз отправить его в Петроград, к дяде, родному брату отца. Списались, получили «добро» и стали собираться в дорогу… Дядя Андрей обещал устроить племянника на завод. Была у Вани и своя мечта, которую он держал от всех в тайне: с детства он любил рисовать. Рисовал он всё, что попадалось на глаза – кур, гусей, покосившиеся избы родного села, знакомых мальчишек… Много рисунков было посвящено матери: вот она сидит, призадумавшись, нахмурив брови, вот замешивает тесто, и соломенная прядь выбивается из-под косынки… Рисовал он углём на всём, на чём можно было рисовать: на бумаге (если повезёт), на старых газетах, даже на берёзовой коре… Но особенно доставалось белёным стенам их дома – все они от пола до потолка были исписаны Ваниными художествами. Сколько мать ни ругалась, ни стегала его полотенцем, ни стирала рисунки со стен – всё было напрасно, рисунки появлялись вновь.
– Хоть бы делом стоящим занялся! – ворчала мать. – А то удумал – пачкотнёй заниматься… Ох, сколько деток Бог дал, а выжил только этот, юродивый…
А мечтал Ваня, приехав в столицу, посетить картинные галереи, посмотреть, что столичные художники рисуют, а там, может быть… Но что там – парень не представлял.
Всю дорогу он сидел в набитом вагоне, прижав к себе баулы с нехитрыми деревенскими подарками для столичных родственников. Но чем больше приближался город, тем беспокойнее становился Иван – крутил головой, стараясь рассмотреть, куда же он приехал, покинув родную деревню… Но вот состав въехал на перрон, замедлил ход, вздрогнул и, лязгнув последний раз, остановился.
Попутчики Ивана двинулись к выходу, таща или двигая перед собой свою поклажу – баулы, мешки. Бывший сельчанин тоже подхватил свои узлы, перекинув их через плечо, и поспешил к выходу. Когда тебе двадцать, когда ты полон радостных надежд, тебя не смутит ни серое небо, ни хмурые взгляды пассажиров.
На его худой фигуре неловко сидел старый отцовский кафтан, а ноги утопали в отцовских необъятных валенках. Выйдя на перрон, он оробел от нависающего над ним здания вокзала, снующих мимо людей, толкотни и суеты, столь непривычных после созерцательного зимнего покоя деревни…
– Поберегись! – гаркнул над самым ухом грузчик, ловко маневрируя нагруженной тележкой. Иван отскочил в сторону, но тут же едва не упал, споткнувшись о чьи-то узлы.
– Куда прешь! Зенки раскрой! – отпихнул его в сторону хозяин узлов. Иван неловко отпрянул и попал валенком прямо в раскисшую жижу. Ноге сразу стало сыро и холодно. Февраль – и лужи… В их родной Курской губернии снега намело столько, что сверкающие на зимнем солнце сугробы возвышаются до окошек, а здесь перрон лишь чуть-чуть припорошило, и кое-где чернеют прогалины. Иван стянул шапку и вытер вспотевшее то ли от жары, то ли от волнения лицо.
– Здорово, племяш! – сильные руки дяди Андрея подхватили его, крепко обняли и увлекли из этой толчеи. – А дай-ка я на тебя посмотрю! – Андрей Скороходов, младший брат отца, крепко сбитый, среднего роста мужчина лет тридцати пяти, с узким смуглым лицом и чёрными усами над смеющимся белозубым ртом, осмотрел племянника с головы до ног. – Чтой-то не сильно ты, племяш, вырос. Ну да ладно, все мы такие, невысокие, зато к земле ближе. Н-да, вижу – весь в мать, нашего-то ничего. Волос светлый, морда круглая, добрая, в мать, не в нашу родню.
– Здорово, дядя Андрей, – произнёс обрадованный встречей Иван. – Ну и что, что в мать? Мамка красивая. А главное, я добрался. Ух!
– А то! Ты, поди, из деревни своей в первый раз выполз.
– Не, обижаешь. Мы выезжаем… Вот, с мамкой в Курск на прошлую Пасху ездили.
– Ого-го! В Курск! Да ты путешественник!.. Сколько ж мы с тобой не видались? Года три, не меньше.
– Ага. Как война началась, так и не видались.
– Дааа… – Андрей помрачнел. – Война эта, будь она неладна… От бати-то есть что?
– Давно не было.
– Тяжко приходится? В деревне-то?
– Тяжко. Вот мамка и отправила в город на заработки. Езжай, грит, сам уж как-нибудь зарабатывай… Спасибо, дядь Андрей, что пригласили…
– Не благодари. Самому туго. На первое время помогу, дальше сам. Ну, идём.
Вышли из здания вокзала. И перед вчерашним сельчанином развернулась панорама огромного города: высокие, в несколько этажей, здания, плотно стоящие друг к другу, широкие улицы, спешащие толпы людей, топот лошадиных копыт, проносящиеся экипажи и, реже, моторы.
– Смотри-ка, телега сама едет! – задохнулся от восторга Иван.
– Это мотор, привыкнешь, – отмахнулся дядя. – Ну, а мы поедем по старинке, на извозчике. Постой-ка здесь…
Андрей деловито кинулся к нескольким извозчикам, скучающим на своих потёртых пролетках в ожидании пассажиров.
– Да ты что, совесть поимей – 30 копеек до Голодая! Давай за 20…
Пока дядя торговался с извозчиками, Иван достал из внутреннего кармана полушубка клочок обёрточной бумаги и уголёк, и стал быстро зарисовывать проезжающие мимо автомобили.
Тем временем на перрон въехал ещё один поезд – дизель-локомотив из Парижа.
– Ну, здравствуй, Питер! – примерно этими же словами приветствовала родной город белокурая дамочка тридцати с небольшим лет, въехавшая на перрон в фешенебельном вагоне первого класса. Она натянула на короткие кудряшки меховую шляпку, с неожиданной силой подхватила один увесистый чемодан и другой, из коричневой кожи, поменьше, и направилась к выходу.
– Эй, ты! – подозвала она уже спешившего к ней в предчувствии щедрых чаевых грузчика с тележкой.
– Я здесь, мадам! С благополучным прибытием!
Он услужливо подхватил её чемодан, а когда протянул руку за вторым, маленьким, она поспешно отпрянула.
– Нет-нет, это я сама!
– Позвольте, мадам!
– Делай, что тебе говорят! – раздражённо одёрнула его дама. – Да куда этот Миха запропастился?
Пока они продвигались к выходу, она шныряла зорким взглядом в толпе, пока не высмотрела среди встречающих стройного высокого мужчину с букетом роз.
– Миха! – на весь перрон крикнула она, отчаянно размахивая рукой.
Он вздрогнул, огляделся и, увидев её, поспешил к ней.
– Ну, здравствуй! – глядя на него смеющимися голубыми глазами, воскликнула дама, улыбаясь пухлыми губами, что очень ей шло, так как на розовых щеках образовывались две милые ямочки.
– Здравствуй, Лили! – Михаил Ковалевский, а это был он, вручил ей букет.
– Розы! Зимой! Как мило… – она зарылась лицом в нежные розовые лепестки.
– Позволь… – протянул он руку за чемоданом.
– Благодарю, я уж как-нибудь сама.
На пути к зданию вокзала Лили наступила на брошенную в грязь розу, окончательно растоптав её. Пара прошла через вестибюль вокзала и вышла на площадь с другой его стороны на Знаменскую площадь. Обведя смеющимися глазами расходящиеся в разные стороны проспекты – Невский, Лиговский, и возвышавшуюся по центру Знаменскую церковь с приземистыми круглыми куполами, она заметила, улыбаясь:
– Питер не меняется… А знаешь, я рада, что наконец-то дома.
– Как Париж?
– Надоел!
– Как Нью-Йорк?
– О, вот это другое дело! Современный город, в котором кипит жизнь. Помяни моё слово – будущее за Америкой. «Америка, Америка…» – звонко пропела она припев гимна Соединённых Штатов. – Всё расскажу в подробностях, вот только расплачусь с грузчиком… Нет-нет, я сама…
Дама щедро расплатилась.
– Побудь здесь, дорогая, я возьму извозчика.
Иван, ожидая, когда дядя сторгуется с извозчиком, стоял тут же, крутя головой во все стороны. Он сразу обратил внимание на необычную пару, резко выделявшуюся среди потёртой привокзальной публики: нарядную даму в дорогой шубке и её респектабельного спутника. Мужчина степенным шагом направился к группе извозчиков, ожидающих клиентов, а дама, проводив его тревожным взглядом, поставила маленький кожаный чемоданчик на большой саквояж, торопливо вынула из ридикюля небольшое зеркальце, пудреницу и стала приводить себя в порядок, то и дело кидая в сторону своего спутника быстрые взгляды. В этот момент ошивающийся поблизости подозрительный тип в рваном полушубке и смятых сапогах, улучив момент, схватил чемоданчик и бросился бежать. Дама настолько была занята своим туалетом, что не заметила исчезновения чемоданчика. Иван же видел всю сцену прекрасно. Воришка бежал, то и дело озираясь, и стремительно приближался к Ивану. Не задумываясь о том, что он делает и для чего, Иван подставил ножку, воришка упал и выронил чемоданчик. Иван кинулся на украденное, как лиса на мышь, схватил добычу и молниеносно сунул в мешок со скарбом. В этот момент дама заметила пропажу и истошно завопила:
– Украли! Украли! Держи вора!
Народ засуетился.
– Где вор? Что украли?
Воришка уже вскочил на ноги.
– Вот он! – завопил Ваня, указывая на воришку пальцем.
– Вот он! – подхватило несколько голосов. – Держи вора!
Воришка был в смятении: он хотел было наброситься на Ивана, но заметив ажиотаж вокруг своей персоны, бросился бежать. Ему повезло – пока народ осознал, что случилось и кого следует ловить, он скрылся в ближайшей подворотне. Всё произошло за какие-то несколько секунд. Только что Иван глазел по сторонам, обозревая привокзальную площадь, только что всё было спокойно и размеренно, и вот уже площадь кипит, народ волнуется, нарядная дама бьётся в истерике, респектабельный гражданин растерянно мечется возле неё, озираясь по сторонам, а на раскисшем снегу валяются брошенные дамой розы…
– Убёг, гад! Ушёл, мерзавец! – сокрушался народ.
– Ваше высокоблагородие, полицию бы надо!
К безутешной паре уже стремительно подходил городовой. «Надо сказать, что чемодан у меня, – подумал Иван. – Надо сказать, что мне удалось отобрать чемодан у вора. То-то обрадуются! Может, и монету пожалуют…» Однако он не двигался с места, продолжая наблюдать, когда господин замахал на городового рукой и, повторяя «Ничего, ничего, утрата невелика, там были одни дамские пустяки…», увлёк безутешно рыдающую женщину к пролетке. Извозчик тронулся, странная пара скрылась из виду.
«Эх, опоздал… – подумал Иван. – Но господин же сказал, что в чемоданчике одни пустяки. Что я мог поделать, если они спешат».
В этот момент подошёл Андрей и потянул его к извозчику.
Ваня подхватил свой скарб. Взгромоздились на сидение пролетки, которая закачалась под ними, как лодка. Дядя натянул на колени себе и племяннику потёртый кожаный фартук. Извозчик тронул сразу с места в карьер. Вчерашний крестьянин испуганно ухватился за дядю – ему показалось, что ещё немного, и он вывалится прямо на мостовую, так непривычно было восседать высоко над мостовой и раскачиваться, как в лодке на речке. Дома, если на телеге куда поедешь, сидишь низко, чуть ногами земли не касаешься, и катит телега ровнее и медленнее.
– Что, племяш, призадумался?
– Людей жалко, у которых вор чемодан украл. Дама так плакала, так убивалась…
– Сама виновата – не зевай. А ты – нос не вешай. Это большой город, тут полно всяких проходимцев. Привыкнешь.
Неизвестно, быстро или нет Иван привык бы к чужому горю, но к быстрой езде он привык быстро, и через несколько минут уже во все глаза смотрел по сторонам.
– Ух ты… – только и мог он произнести, жадно рассматривая проплывающие мимо прекрасные здания, напоминавшие причудливо изукрашенные гигантские шкатулки.
– Что, красиво? А то, это Невский! – довольно улыбался дядя Андрей, распираемый гордостью столичного жителя, который когда-то сам прикатил сюда в лаптях из глухой провинции. – Невский – главная улица…
– А это что за домина?
– Это, братец, сам Зимний дворец.
– Вот это да! И там царь?
– Да нет, царь с семьёй обычно в Царском Селе. Сюда редко наведываются…
– Жааль… А то я уж было подумал – царь, такой… ну почти как Бог, и так близко… Дядь Андрей, ты царя видел?
– Случалось. Когда война началась.
– А правда, что царица в госпитале медсестрой работает?
– Правда.
– Неужели сама царица – и медсестрой?
– Да, что правда, то правда. Она и дочки её. Старшие… А вот и Нева. Видал когда-нибудь такую широкую реку?
– Ух ты! –Иван заворожённо смотрел на запорошённое снегом речное пространство. Ширина реки произвела на него впечатление.
