Смертная обречённость тела покойного была столь выразительна, что в какой-то момент ОН почувствовал себя на его месте. Здесь, в свежем воздухе выставочного зала, не могло быть специфического запаха земли свежевырытой могилы, но ОН ему почудился. Голова наливалась тяжестью, в висках стучало, в ушах нарастал звон. Ему хорошо было знакомо это полуобморочное состояние. ОН автоматически полез в карман за лекарством. Какая-то часть мозга настойчиво требовала – «Уходи!», другая безмолвствовала, удерживая на месте.
Невежливый толчок в бок со стороны мелкого ростом толстячка, пробирающегося поближе к картине, вывел его из ступора. Если бы не трость, ОН мог бы и упасть, ноги не гнулись, колени у него просто одеревенели. Не глядя на другие полотна, гонимый клубком неясных и тревожных мыслей, пошатываясь, ОН направился к выходу, держа в руке блистер с таблеткой. И только на улице стал, наконец, избавляться от кладбищенского наваждения.
Полубредовый вид пожилого человека с тростью, тяжело опустившегося прямо на каменные ступени и неуклюже выковыривающего таблетку из блистера, привлёк к нему внимание двух не очень молодых женщин, куривших у крыльца, неподалёку.
– Извините, мы можем чем-нибудь помочь вам? – обратилась к нему одна из них. – Вы очень бледны!
ОН не сразу понял, что обращаются к нему.
– Нет, нет, – спасибо, все в порядке, благодарю, – отреагировал ОН с запозданием, когда женщины уже двинулись было к нему.
– Ну ты, парень, даёшь, людей уже пугаешь, – вяло ругнул ОН себя, отправляя таблетку в рот.
Ему вдруг страшно захотелось закурить, хотя бросил это занятие ещё лет 30 назад. Но табачного киоска рядом не увидел, «стрелять» же у первого встречного ОН никогда не любил. А просить сигарету у женщин – это было для него вообще «не комильфо».
Вопрос женщины окончательно вернул его в реальность. Возвращаться домой было рано, да и не хотелось. Его квартира была ему и домом, и мастерской, и холостяцкой берлогой. ОН любил её, скучал по ней, отлучаясь, с удовольствием возвращался. Купив когда-то голые стены новостройки, собственноручно её отделал и обустроил по своему хотению. А сейчас она почему-то не манила его. Она всегда казалась ему светлой, солнечной. Но теперь впервые с неудовольствие подумал о том, что солнце бывает там только в первой половине дня. Да и то – только в безоблачную пору. Вернувшись сейчас, солнца ОН уже не застанет.
– Вынырнувшему из могилы, не хочется возвращаться в замкнутое пространство, – нашёл ОН в себе силы пошутить над собой.
Сумеречное настроение, вынесенное им из выставочного зала, не покидало его. Нужно было двигаться, чтобы избавиться от него. Встав со ступенек и выполнив несколько дыхательных упражнений под внимательными взглядами тех же двух женщин, искоса наблюдавших за ним, ОН отправился искать, где бы присесть, чтобы передохнуть, перекусить, прийти в себя и решить, что делать ему дальше в столице. Зачем-то же ОН сюда приехал!
СОН В ЭЛЕКТРИЧКЕ
ОН провёл в Москве весь день, просто гуляя по знакомым со студенческой поры местам, с удовольствием разглядывая быстро хорошеющий город. Но картина Караваджо шла за ним по пятам, время от времени всплывая в памяти и мешая ему наслаждаться прогулкой. Какая-то безотчётная тревога продолжала подтачивать его настроение, и ОН решил возвращаться домой.
Сел в предпоследнюю в этот день электричку. Народу было немного. Домой возвращался подмосковный трудящийся люд, неизменно с бутылкой пива почти у каждого мужчины, и большая компания погулявшей в Москве молодёжи. В вагоне было шумновато. Молодёжь была отвязная: болтала и смеялась в полный голос. И ОН подумал, что в таком шуме-гаме и захочешь – не заснёшь. Прежде ОН старался никогда не спать в электричках. После того, как однажды, забывшись в дрёме, проехал свою остановку и потом замучился с возвратом.
Ехать ему сейчас предстояло не меньше часа. Какое-то время активная жизнь подвыпившей молодой компании развлекала его. Но время было позднее, эмоциональная и физическая нагрузка прошедшего дня дали себя знать, его веки сами собой смежились, и он задремал.
И сразу оказался в просторном помещении, хорошо освещённом солнцем через большой почти круглый проем в потолке. Судя по строительным лесам вдоль стен, здание находилось в процессе либо ремонта, либо перестройки. В тени одной из стен стояло на козлах подобие стола, сколоченного из досок. Он был заляпан разноцветными пятнами и заставлен глиняными и стеклянными кувшинами, ступами, банками и баночками, в щели между досок были вставлены на сушку кисти разных размеров. На дальнем уголке стола на тряпице, когда-то имевшей белый цвет, лежали: полголовки сыра, несколько луковиц, что-то напоминающее лепёшки.
Два курчавых паренька почти херувимской наружности, стоя по разные стороны стола, напротив друг друга, энергично толкли и размешивали что-то в небольших посудинах. На них, кроме грязных фартуков и куска ткани вокруг бёдер, ничего не было. Один работал голыми руками, у другого на кистях было что-то вроде тканевых перчаток. Время от времени они поднимали свои песты к лучам солнечного света, разглядывая цвет краски на них. При этом они непрерывно болтали, смеялись, подначивая друг друга. Иногда в их разговоры вклинивались голоса с нижнего яруса строительных лесов, с которого свешивались ещё две черные головы. И одна из них, судя по длине волос и звонкому голосу, была девичья.
В какой-то момент растиратели красок заспорили, к кому пойти сегодня вечером: к вдове синьоре Кастеллони или к братьям Маттератти. И там, и там намечались маскарады и кому-то из гостей под маской наверняка захочется получить удовольствие. Может быть, удастся прихватить оттуда домой что-нибудь из еды. Решили, что разделятся, чтобы не соперничать друг с другом, как прошлый раз, если спрос будет небольшим. Теперь заспорили – кто к кому пойдёт. Никто не хотел идти к братьям. Скуповаты, мол, они и грубияны несносные, могут и прогнать, и побить.
Их спор был прерван резким голосом, потребовавшим помыть кисти и принести краски телесного цвета. Оба юноши бросились к станку, на котором вертикально стояло огромное полотно высотой не менее трёх метров. На нем уже был нанесён тёмный фон по краям, тщательно выписана голова пожилой женщины с выражением глубокой печали на лице. В стадии завершения находились две головы молодых красивых девушек. Контуры двух стоящих мужских фигур, а также фигура Христа, были только обозначены.
Задремавший пассажир электрички ясно сознавал во сне, что видит будущую картину Караваджо «Положение во гроб» в процессе её создания, и понимал, что пожилая женщина на холсте должна олицетворять мать Иисуса. Но лицо её почему-то было лицом его давно умершей родной матери. Подсознание вытолкнуло её образ из своих недр без всякой, казалось бы, связи с тем, что ОН сейчас видел во сне.
В молодости ОН доставил матери немало огорчений, и в памяти его навсегда осело печальное выражение её лица в окне, когда ОН, в очередной раз надолго покидая дом, оглянулся, чтобы помахать рукой на прощание. И именно это выражение ОН видел сейчас на лице матери Иисуса. Этот образ изредка посещал его, пока она была жива. Чаще всего тогда, когда его совесть вдруг напоминала, что у него где-то есть бесконечно любящая мать, обременённая серьёзными болячками и заботами о младших двух детях, тоже не ставших для неё подарками судьбы. ОН бросался к столу написать письмо. Но письма эти были почти всегда короткими и не сильно отличались по содержанию. Обычно спрашивал о здоровье, как и что у них там в семье, а о себе отделывался привычными фразами, которые сводились по смыслу к словам: «у меня все нормально, жив, здоров, работаю».
После смерти матери – это тревожное выражение её лица стало постоянным укором для его совести. Потому что и «доглядеть» её толком, ОН не сумел. После смерти отца забрал к себе на другой конец страны. Но нашла коса на камень: мать и его жена. Жена проявила качества характера, о которых он раньше даже не догадывался, и которые никогда не хотел бы в ней увидеть. Впоследствии, когда сын встанет на ноги, ОН с ней расстанется. А тогда, не в силах видеть такой разлад и не желая принимать чью-либо сторону, ОН поселил мать в отдельной квартире.
И обрёк её на одиночество. Стараясь, чтобы она ни в чём не нуждалась, забегал часто, но не задерживался, так как постоянно был чем-то занят. Это были 90-е, копейку на содержание семьи приходилось собирать на подработках сразу в трёх местах. По выходным мотался по базам за продуктами. Где-то удавалось достать коробку китайской тушёнки или флягу пальмового масла, в другом месте ящик мороженных американских окорочков, ещё где-то – пакет сухого молока.
А тут ещё инфаркт случился, совсем не кстати. Мать жаждала общения, воспоминаний о былом, рассказов о его планах, о том, как и что у него на работе, а ОН думал о том, как бы побыстрей добраться до своей квартиры, до своего рабочего стола, а то и до дивана, до подушки.
Устав от жизни, от болячек, а ОН знал теперь, что и от его недостаточно внимательного отношения к ней, она решила уйти из жизни и отказалась от лекарств и пищи. Ни ОН, ни наблюдавшие её врачи не смогли её переубедить. Она умерла тихо ночью, ОН проснулся от её последнего вздоха-стона. С этого часа чувство вины перед ней никогда уже его не покидало. Оно становилось ещё более острым, когда вспоминал, КАК ОН её хоронил.
Она ушла в сезон почти непрерывных июльских ливней, тайфунов, характерных для Дальнего Востока. Откладывать похороны было нельзя. И хоронить пришлось в дождь. Могильщики с трудом поддерживали могилу в относительной сухости. Поэтому гроб почти без промедления опустили в яму и тут же засыпали раскисающей глиной. Приехав на следующий день, ОН обнаружил, что земля опустилась, могильный холмик ушёл в яму, залитую водой доверху. Пришлось ее вычерпывать и формировать новой холмик. Тяжёлый осадок от всего этого остался с ним навсегда и усугублял его чувство вины пред матерью.
И вот теперь во сне ОН видел свою мать у края могильной ямы, предназначенной для её сына. ОН был уверен, что это его должны опустить в гроб, но себя на полотне не видел. Все его внимания сосредоточилось на художнике небольшого роста, который стоял рядом со станком сразу на двух разновеликих табуретках. ОН сразу узнал в нем Караваджо. Глаза чуть навыкате, усталое, несколько помятое лицо мужчины явно за тридцать лет. Волнистые, густые, немного спутанные волосы, но одновременно аккуратная бородка клинышком и подкрученные усы. Отложив кисть, он что-то прихлёбывал мелкими глотками из кувшина в ожидании спешащих к нему ребят….
И в этот момент электричка резче, чем обычно, притормозила. Сосед по вагонному сидению, собираясь на выход, задел его колено и придавил стопу. ОН открыл глаза и не сразу сориентировался. Шум, голоса, которые ОН только что слышал во сне, продолжали звучать почти в той же тональности и здесь, в вагоне. На сиденьях сзади него и впереди весело болтали парни и девчонки. Он глянул на часы. Оказывается, дремал всего десять минут.
ОН слышал вокруг себя русскую речь, а в голове его ещё свежи были отзвуки иного языка, похожего на итальянский. Неужели во сне ОН слышал итальянскую речь и понимал её? И эта речь должна была быть староитальянской, ведь Караваджо жил на рубеже 16 и 17 веков. В это было трудно поверить. Невозможно поверить.
ОН задумался. В своё время его ограниченная память не позволила ему освоить ни одного языка, кроме азов английского. ОН не знал итальянского, но мог отличить его звучание от других. С этим языком у него было кратковременное давнее знакомство, когда внучка выбрала в продвинутой школе итальянский в качестве дополнительного предмета. По настоянию жены, ОН собрался ей помогать. Накупил пособий и примерно с месяц возился с ними, слушал записи итальянских уроков, пытался проговаривать отдельные фразы. Занятие это было скучное, и ОН иногда крепко засыпал с наушниками на голове под монотонное менторское бормотание с диска. Но внучка, как всегда – вдруг, передумала и перешла на изучение испанского. Какое-то время ОН ещё продолжал заниматься итальянским из личного интереса, так как слышал, что изучение иностранных языков сохраняет и укрепляет память. Но хватило его ненадолго, и ОН засунул пособия в дальний ящик.
С такими скудными познаниями в языке мог ли ОН сейчас понимать смысл сказанного на итальянском? Может быть, даже на староитальянском, то есть, тосканском? А ОН прекрасно понимал этих молодых людей, которых видел во сне, понимал их скороговорку, римский жаргон, все эти словечки, граничащие с неприличными выражениями.
Это было просто невероятно! И ОН отдавал себе в этом отчёт. ОН никогда не замечал за собой каких-либо экстрасенсорных или каких-то там ещё необычных возможностей или способностей. ОН не верил в мистику, эзотерику ни в каких их проявлениях. Больше того, ОН прежде не запоминал своих снов. Напрочь, никогда, как бы ни старался пробудившись утром, что-то выковырнуть из памяти. Правда, никогда и не переживал из-за этого. Но сейчас сон жил в нем, ОН его отчётливо помнил и это было поразительно. Сам сон был удивительным, как продолжение его видений и чувств на выставке, только в другой интерпретации. Как сценка из какого-то фильма про средневекового художника. Или галлюцинация. ОН не верил сам себе и впервые в жизни забеспокоился, что сон может пропасть, исчезнуть, как это было всегда с его снами. И, самое главное, ОН не сможет проверить, так ли все было там, в мастерской Художника, с этим итальянским языком.
ОН попытался немедленно вернуться назад в сон, пока тот ещё стоял перед его глазами, цеплялся за память. Стараясь обособить себя от окружающей обстановки в вагоне, забыв всякую предосторожность, ОН вновь закрыл глаза. Натужная попытка заснуть не сразу дала результат. Лишь мысленно вернувшись в выставочный зал к полотну «Положение во гроб», ОН вновь погрузился в сновидение. Но это была уже другая картинка, другая комната.
Раньше ОН не присутствовал в мастерской Художника, наблюдал происходящее в ней как бы на экране. Сейчас же ОН ощущал, что сам находится в комнате. Перед ним на небольшом отдалении задняя сторона станка-мольберта. На нем огромное полотно, обращённое к нему обратной стороной. ОН видит, как слегка прогибается ткань в том месте, где с лицевой стороны по ней проводят кистью. Художника сначала не видно. Потом его лицо стало появляться то с одного края подрамника, то с другого. И это было лицо Караваджо, несомненно. С помощью рукоятки кисти Художник, прищурившись одним глазом, снимает размеры изображаемого объекта. И ОН понимает, что этим объектом ОН и является. В какой-то момент ему кажется, что его взгляд и взгляд Художника встречаются. И в глазах Художника он видит себя, лежащем на спине на каком-то тряпье почти в позе Христа на картине Караваджо «Положение во гроб». Совершенно нагой, прикрытый лишь на чреслах отрезом белой ткани. Над ним склонилась его мать. Больше никого рядом нет.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70164448&lfrom=174836202) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
