ничего об этом
ты не узнаешь,
пахнет мерзлым потом
за гаражами.
Проходи быстрей,
проходи острожней,
хоть лежащий строй
под ногой все тверже
и ведет туда,
где горят на черном
в четыре ряда
школьные окна.
Песни о простых людях
Good man has no shape.
W. S.
Мил-человек, твоя бесформенность
всегда была твоим убежищем,
где ты мог быть любым уебищем
и быть, как быть, и как-нибудь;
и, как ни будь, по вечной присказке
твоей, все было хорошо, милок,
все было плохо, ниже среднего,
и бог горчил, и падал снег
и становился грязью, ветошью,
и вечностью, и грузом очности;
и выходя курить на лестницу,
ты спотыкался: там лежал
соседа труп, с утра не убранный,
и в белый потолок подглядывал;
и было тошно, было радостно,
и, было, лыбилось ебло;
и свет-дружок, почти сокамерник,
старался быть вечерним, искренним,
старался разглядеть лицо твое;
и белолобик шел на взлет…
* * *
Что с неба сеется, что сыплется?
Не снег, не дождь, не пламя серное —
бог крупной солью солит мясонько,
чтоб стало солоно земле,
чтоб из нее росло соленое,
тяжелое, большое мясонько,
чтоб шло, толкаясь, локти липкие
втыкая в скользкие бока, —
под свет неважный, послепраздничный,
подставить голову широкую
и чувствовать смыканье родины
над ней, садовой и седой,
и гордой, гордой, и не то чтобы
повинной, а – чего не сделаешь
для этих сисек медных, медленных,
матерых, материнских, бля:
пойдешь уродовать юродивых,
мудохать мудрых, править праведных;
так пустота сыновней нежности
родна утробной пустоте…
* * *
В начале жизни – парта липкая,
тьма, пахнущая мокрой ветошью,
доска коричневая, скользкая,
немилый пот, невнятный мел,
тычки, пинки, вонь туалетная,
грязь подноготная, изустная,
грязь языка, с плевочком беленьким,
и матерок – на ветерок,
и зависть, зависть до бесчувствия —
как онанизм, и слабость отчая,
и материнское бессчастье, и
тоска, и скука, и тиски,
и брусья, и большая родина,
и малая дыра родимая,
и в тесной кофте дура женская,
и в пиджаке дурак мужской,
и смерть какая-то – как вредная
привычка, два по поведению,
замена разом всех училок на
таинственных учителей…
* * *
Никто не знает, мы ли умерли,
а только знает: кто-то умерли, —
смотря в окно на «Специальную»…
А что смотреть? А что смотреть?
Кого-то в простыне, на про?стыне
обоссанного и обосранного
выносят просто, даже запросто,
как будто мусор – что смотреть?
По узкой лестнице, для этого
не предусмотренной, для этого
не предназначенной, для этого
не спроектированной, бля.
Всем будет легче: детям, воздуху,
родным и близким. Дайте воздуху
квадратным метрам нашим, собственным,
где мы еблись, где нас ебли!
Жилье, жилье, жилье, коробочка
вонючая, родная, грязная!..
Несут, уносят, суки, вынесли,
бросают в кузов ледяной…
* * *
«Чего они такого сделали?
Нам ничего они не сделали.
А если сделали… ну – сделали.
Чего поделать? Ничего.
Да, деду в жопу вертел вставили,
да, бабку за п…зду подвесили,
да, распилили мамку заживо,
да, х…й отрезали отцу.
Да мы и не такое видели!
Музея пыток мы не видели?
Кина такого мы не видели?
Да будь здоров – и наяву!
А если стало только лучше? А?
Надежней люди стали, искренней,
детей воспитывали в ценностях,
учили родину любить?..»
Трясется за окном окраина.
Короста снежная. Даль честная,
без обещаний. Жизнь безгрешная.
Без обещаний. Наяву…
* * *
А праздник ходит, набирается
горячей жизнью, раскоряченной
как баба-шуба в местном ельнике
над мужичком под пятьдесят;
и набирается отчаяньем,
и разговором в пользу бедствия,
и сытый стон от голошения
уже неотличим почти;
а праздник волей набирается,
и вместо ног, давно нечуемых,
