трещали, хрустели, дребезжали,
клацали, скрипели, повизгивали,
скулили, воняли, истекали, сочились,
терпели, терпели, не знали, умереть
или жить: все надоело, но, в общем,
оставляло некоторую надежду…
«Коньяк «Дагвино», трехлетний, ноль двадцать пять…»
Коньяк «Дагвино», трехлетний, ноль двадцать пять.
Примерно пять рюмок, но достаточно трёх —
из пола эти растут и говорят: «Исполать
деспоту нашему от нас, подмастерьев, терёх.
Мы – твои исполатники. Что захоти?шь,
исполним. Что скажешь, сотрем в порошок —
синий, красный, желтый… Подпольную мышь
петь заставим тебе, Бельведерский горшок.
А заиконную мышь, ту, что в заиках сидит,
говорить научим и хвостом рисовать
сильные, строгие брови, энергический вид,
в бога отца и сына и душу мать!
Нужен тебе стишок, нужен тебе дружок.
Первый – вот. А второго ищи-свищи.
Выпей четвертую, пятую, посмотри на слепой снежок,
послушай, как ветер дует во все свищи…»
Серая мысль становится белой, ручной,
лабораторной, привычной к току, к игле,
и лежит, выполняя долг, побеждая гной,
на блестящем, чистом как спирт, столе.
«Родион ты Романович, Родя, родненький…»
Родион ты Романович, Родя, родненький,
первый консул ты всех Петроградских старух,
хоть бы ты нас коснулся своим топориком,
даже если не лезвием – подойдет и обух!
Мы поедем в Обухово на покойницком,
нам карету тележную подадут
прямо к самой платформе и на просторное
богадельное кладбище отвезут.
А Порфирью Петровичу, этой крови Пилатовой,
мы покажем по кукишу из кости?,
дурачок ты, Романович, но талантливый,
а ему, белоглазому, не простим.
Ходит воздух копеечный по Столярному,
и не ходит, а мается на углу.
Загибается за? угол бабья армия —
спозаранку до полночи припадать к топору.
«Дури, дури, дурак нечаянный…»
Дури, дури, дурак нечаянный,
побольше эр, побольше жи,
побольше желтого отчаянья,
и разной разноцветной лжи,
как жили-были, были битыми,
как сами били в кровь и пыль,
как после стали копролитами
и сверху зашумел ковыль,
как выросли потом огромными
цветами, желтыми как месть,
Петровичами и Петровнами,
царевичами, королёвнами,
сапожничами и портнёвнами…
И вот, стоят, качаются все вместе.
«Вера Никон из фотоателье…»
Вера Никон из фотоателье
на шестой станции отирает
его лицо светочувствительным
полотном, и как из лейки свет и
пот становятся вывеской Веры.
Человек с ворохом Т-образных
рубашек подбегает к Форресту
Гампу и отдает ему одну —
вытереть лицо от грязи, а тот
размазывает по рубашке:)
Трехметровый пятый номер Хесус
Эсперанца стирает серебро
с черного лица белым убрусом
и делает трехочковый во имя
отца, сына и командного духа.
«как часть природы я сказать…»
как часть природы я сказать
не знаю что тебе
играет ветер на губе
играет диззи на трубе
играет дева на себе
орел играет на гербе
борьба играет на борьбе
играет слизень на грибе
играет плётка на горбе
играет гайка на резьбе
росток играет на бобе
дурак играет на судьбе
играет мертвый на столбе
играет нами вещь-в-себе
играют мышцы при ходьбе
очко играет при стрельбе
а я не знаю что тебе
сказать лишь ме да бе
«реки меня сестра…»
реки меня сестра
сестра моя река
река моя сестра
что надо знать когда
речешь меня черна
смородиновая
на родине огня
всё меньше нет огня
на родине огня
сестра моя рембо
нам сделали бобо
подуем ничего
сестра моя ребро
нам не было темно
не будет и светло
на смо?роде-реке
мы смолоду хехе
сидели как в яйце
а рядом во дворце
сидела смерть в парче
держала мух в руке
и вот они летят
в соседний лётный сад
и сразу же назад
уже совсем седые
«Непорядки и раннее горе…»
Непорядки и раннее горе —
все пройдет, все развеется вскоре,
и сирена взревет на мосту,
разделяющем эту и ту,
и – ту-ту и тю-тю, и у сквера
нам скривятся Надежда, и Вера,
и за ними старша?я, Любовь,
приподымет косматую бровь,
и пойдут позвоночники прямо,
до веселого хруста, и прямо
станет, что? было криво тогда,
и лопатки сойдутся тогда,
и в губах округлится свистулька,
и свистящая вылетит пулька
прямо в птичку, летящую встречь,
прямо в райскую адскую печь,
засвистят соловьи гробовые,
как влюбленные городовые —
как банально начало конца,
но не бойся и требуй свинца! —
здравствуй, рубленая, ножевая,
пусть прольется уже чуть живая,
пусть хлопочут по эту и ту,
чтоб запела сирень на мосту!
«– В ночь эталонную слышишь ты пение?..»
– В ночь эталонную слышишь ты пение?
Любо ль нам видеть свой труд?
Слышишь ты в рощице русское пение?
Слышишь, как дети поют?
– Нет, я не слышу русского пения.
Труд наш не слишком хорош.
Дети поют, но воды до кипения
этим ты не? доведешь.
