Мешочек с монетами опустился на стол, глухо звякнув настоящим тяжелым золотом. Ни заказчик, ни исполнитель не признавали расписок и банковских билетов. Всегда только монеты – те, которые невозможно отследить. Как там говорил легендарный сквернавец Хуго Мортенс, не одно десятилетие отходивший главарем банды наемников? «В жопу справедливость, где мое золото довоенной чеканки?!»
Рука в тонкой кожаной перчатке приняла деревянный пенал из огромной лапы гнома. Мастер широко улыбнулся контрасту: у него столь короткие и толстые пальцы, кровяные колбасы, не иначе. А способны проводить столь малые и хитроумные манипуляции, непосильные для узкой и длинной ладони надземного.
– Матрицы? – уточнил для порядка оптик. – Могу передать.
– Оставляю на квалифицированное хранение. Как вы совершенно справедливо заметили… – на тонких губах визитера впервые появилось слабое подобие улыбки. – Они ничего не стоят без вашего мастерства. До встречи через шесть месяцев
******
Может показаться удивительным, но одновременно с этой холодной, расчетливой беседой профессионалов, каждый из которых был непревзойден в своей специализации, далеко—далеко, в иных краях, в другой стране, вели другой разговор.
Никак не связанный с чудесами оптики. Однако разговор этот протянул незримую нить меж двумя людьми. Удивительную нить судьбы, что повлекла их навстречу друг другу, сквозь жизни и смерти других…
На залитой лунным светом тропе, что по—змеиному петляла сквозь осыпавшийся подлесок, стояли семь человек. Один против шестерых.
– Руки в гору, пан ахвицер! А то, Бог свидок, стрельну! Вдруг и попаду? Надо оно вам? – на «ахвицера», срывая голос, кричал пацаненок—оборванец. Винтовка ходила ходуном в руках юного бандита, в латанной—перелатанной бурке.
Больше всего, пан ахфицер, то есть прапорщик[1]Корпуса Кордонного Безпечинства Анджей Подолянский боялся не выстрела. И не последствий выстрела. Оборванный граничар целил из винтовки прямо в живот – намекая, что быстрой смерти не будет, придется помучаться. Края вокруг дикие, армейским патронам пули обычно опиливают, чтобы в ране лепестками раскрывались.
Его пугало, что голос дрогнет и даст петуха.
– И не опасаешься, ты, граничар, с Корпусом ссориться? Меня застрелить недолго. Бойцов моих перерезать не дольше. А вот потом что? Не дадут ведь тебе жизни. Надо оно тебе?
Вышло… Приемлемо. Не плац—доклад, конечно, флаги в высоте не затрепетали бы от рыка. Но вполне, вполне. Держащие Анджея за руки даже присели от неожиданности. Но хватку не ослабили. Сволочи.
В общем, не генералы вокруг, а на полдюжины окруживших контрабандьеров[2]и того хватит. Контрабандьеры, судя по одежке из местных крестьян—граничаров – в далекие, еще королевские времена, обязанных нести вспомогательную службу по охране границы – оттого и имя приклеилось.
Анджей исподлобья смотрел на врагов. Хорошо крестьяне живут – дай Царица Небесная каждому так жить! – ни одного самопала-однозарядки. Как на подбор, у всех в руках армейские винтовки—«барабанки». Новенькие, чистенькие, ремни не вытертые, приклады без царапин…
Зато в ссадинах были лица и ребра граничар. Пограничников брали живыми, и в скоротечной ночной сшибке в ход пошли приклады и кулаки.
Револьверы и винтовки у Анджея и его подчиненных забрали. Подчиненных связали, залепили рот кляпом и уложили тюками под кусты. Прапорщику заломили руки и поставили на ноги.
Анджей стоял. Поминутно слизывал кровь, веселым ручейком текущую из носа. Левый глаз заплывал, саднили отбитые ребра – изрядно поваляли по земле и напинали повсюду, куда только дотянулись. Но счет все равно был не в пользу нападавших. За две минуты драки Подолянский успел оставить отметку почти на каждом.
У главаря, который стоял рядом с оборванцем, держащим прапорщика на прицеле, на поясе висели две кобуры. Из кобур призывно торчали рукояти револьверов, касаясь друг друга антабками.
– А чего нам бояться? – радушно улыбнулся главарь. Точно главарь. Наглый—наглый, и улыбка паскудная. Высокий, темноволосый, черноглазый, кожа холеная. Не местный, сразу видно. Аборигены все больше светлые, выбеленные солнцем, снегом и ветром.
– Так чего бояться? Брюхо вспорем, каменюк набьем, в Лабу[3]кинем. Она барышня жадная, никого еще не отдала! А ты чужой, только приехал. Нужен ты кому больно! Кроме Лабы – она у нас любвеобильная.
Контрабандисты слаженно, будто репетировали, заржали. Смех звучал на диво гнусный. Коронный[4]злодей, поддержавший ворогов улыбкой, продолжил:
– Пропал офицерик с двумя бойцами, так что с того? Места у нас дикие, лесные. Орки через реку только и шастают: туда—сюда, туда—сюда. Кто вас всерьез искать будет? Спишут на Племена, да рукой махнут. Ну да, – спохватился главарь, сунул правую ладонь за пояс, – начальство твое еще родителям отпишет. Пал, мол, ваш драгоценный сыночек, опора нации, при исполнении. Героически, так сказать. Сракой прямехонько на штык насадился и помер в корчах, даже левой ногой не дрыгнув. Все имение в слезах утонет. Есть ведь оно, именьице, по морде гладкой вижу, что есть!
Граничары снова прегнуснейше заржали, уподобившись подлому зверю гиене.
Анджей, ища опоры и оттягивая неминуемое, воззрился на своих бойцов. Оба нижних чина, ландфебель Водичка и рядовой Бужак, лежали, не рыпались. Теперь и за их смерть отвечать…
И ведь только-только имена запомнил! Неделя службы за спиной – в заставских коридорах еще плутать приходиться, куда там имена запоминать! Так первое время и различал, что один – унтер медведеобразный, второй – рядовой чистопогонный, взором несколько бессмысленный.
Оба два надежно связаны и уложены под терновым колючим кустом, изображают йормландские колбасы под лунным светом. Тихо лежат, глаза бесстыжие попрятали.
Олухи Царицы Небесной! Как так?! Не первый же год служат! Могли хоть чуточку внимательнее быть! Ушами прохлопали, будто мумаки[5]длиннобивневые… Понятно, прапорщик новичок в кордонных делах, какой спрос с него, но они—то!
Неправильный главарь, отнятые револьверы, бестолковые подчиненные… Перспектива умереть спустя минуту. И улыбка геологической барышни, всплывшая в памяти нежданно—негаданно. Видела бы она, что тут творится, в обморок грянулась бы всенепременно. Видение надуло губки, подмигнуло обнадеживающе, исчезло.
– Да ты не бойся, не бойся, пан ахвицер, – шумно потянул носом оборванец в треухе с оборванным «ухом», – Мы тебя небольно застрелим. Раз, и все! А живучий будешь, так и штык испачкаем, не побрезговаем. Поспособствуем, так сказать. Шоб как положено, от железа. Будто свинья!
Анджей рванулся вперед, залепить сопляку «крюком» в ухо. Граничары по бокам хоть и ожидали чего—то подобного но слабину дали. Самую чуточку, самую малость. Но прапорщик смог согнуть руки. Рыкнул, для проформы. Кивнул себе, удовлетворенно.
Гнев будущего покойника контрабандьеры съели, не подавились. Заржали все, как один. Даже главарь, что неотрывно пялился на прапорщика – и тот оскалился.
Скалься, на здоровье. Слабина есть. И моё есть. И дышать уже чуть легче.
Подолянский перевел взгляд на подчиненных. Если начнут убивать с них – то дышать станет нечем. Ведь оба—два хотя и лопухи бессовестные, но все же его! И вообще, кто в наряде старший, тот во всем и виноват… Стыдно, Анджей, стыдно!
Вокруг смеялись граничары, шумел запутавшийся в ветвях ветер, гулко стучало сердце в груди…
…Листвы подгнившей нету – на тропе подловили, не в зарослях. Да и заросли те – лещина, дубовая поросль – облетели давно, конец октября на дворе. Ох, хоть в этом везения капелька – морозом грязь прихватило. По толстой корке подошва не так скользит…
В спину больно ткнулся ствол, молчаливо намекая, что смех смехом, а у ежа кверху мехом. Весело злодеям, но никто из них не расслаблялся. И о том, чтобы кинуться, дернуть, свалить с ног, в горло вцепиться, и речи не идет… Пока. Вдруг да вывернется момент!
Анджей в который раз тяжело вздохнул. «Момент заветный…». Ведь хотел же «мышебойку»[6] на резинке в рукав пристроить. Все лень! О которой предупреждал Яремчук. Старый шулер, плохих советов товарищам-сокамерникам никогда не давал. Умнейший был злодей-мздоимец, хоть и герба у бывшего полицейского, русина наполовину, отродясь не имелось.
В крохотном пистолетике всего две пули – хоть и весьма серьезного калибра – и перезарядка сущее мучение, но сейчас и один выстрел полезен до крайности. Жахнуть в лоб кому Заступница Небесная пошлет, а в суматохе всякое случиться может.
– Ты, что, пан ахвицер, прибалдел с перепугу? – граничарский главарь, словно услышав мысли Анджея, начал делано коверкать язык, уподобляясь свите. – Или замерз? Давай—ка еще раз повторим. Ты товар мой пропускаешь, и идешь себе лесом. Подальше. И сегодня подальше идешь от моей тропы, и завтра. И вообще, до скончания службы краем обходишь. Сговоримся – в обиде не будешь. А не сговоримся – так Лаба рядом. Соглашайся. Правда, уж прости, с вояра такого завзятого, расписку возьму.
– Какую расписку? – буркнул Подолянский, набычившись. Фантазиям предаваться – дело полезное. Но раз никаких огнестрельных запасов ни за пазухой, ни в рукаве, надо возвращаться на грешную землю. И надеяться на слабину.
– Такую—растакую. О сотрудничестве взаимовыгодном, – кротко улыбнувшись пояснил, будто неразумному ребенку, главарь, – Я, мол, такой—то и такой—то, герба такого—то. Распрекрасный из себя, обязуюсь с достопочтенным паном Лемаксом, главою контрабандьеров Вапнянского уезда, дружить, горелку смачно пить и вкусно заедать. А следом торжественно клянусь и честно—сердечно обещаю товары и глубокоуважаемых курьеров пана Лемакса пропускать, еженощно и ежедневно, без досмотру и пошлого обыску.
Ваши все пишут, не сумлевайся. И поручики, и гауптман. Даже сам ясновельможный полковник Луцкий, что в Вапнянском баталионе[7]сидит – и тот написал, поднатужился, крысюка ему в дупу. – Главарь отточенным, театральным движением приложил руки к сердцу. – Мне брехать ни к чему. Не веришь – уточни. И чужим именем подписывать не советую. Мы—то не дурнее паровоза, уточнили кой—чего по малости. Фамилие твое, к примеру, Подолянский, на гербе три медведя в красном поле, сам ты гвардионус бывший, родом из Дечина.
– Распи—иску? – протянул Анджей, чувствуя, как паровым молотом начинает стучать в груди сердце, а по спине текут холодные ручейки пота.
Как бы ни храбрился прапорщик, но в двадцать один год помирать страшно. И не радовало, что земля подмерзла, и кишки не по грязи придется собирать… Одно хорошо – голос не дрожал перед смертью.
Анджей повел плечами, вздернул подбородок. Глубоко вздохнул – и рванулся уже не для проформы, вниз и вправо, на сильную руку. Левая нога предательски скользнула по грязи, в голени стрельнуло болью. Выдержали, скотины. Снова дали слабину, аккурат на правую руку – но ухватили в четыре руки, стреножили… Хорошо хоть мордой в землю не сунули, оказали уважение!
– В сраку иди, курец замерзший! – зарычал прапорщик, не пытаясь, впрочем, снова вырваться. – И расписку ту, сам напиши, да засунь себе поперек до самых гланд! Подолянские со злодеями дружбы в жизни не водили! А с тобой, падла, я и на одном огороде не присяду, чтоб тебе холера нутро вывернуло, утырка неумытого!
– Грубый ты, паныч, словно барбоска! И где только слов таких поганых нахватался? Лаешься, что тот каторжанин. А еще ах—ви—ци—ер! – главарь осуждающе покачал головой, состроил на лице недовольную мину. И, чуточку рисуясь, выхватил из левой кобуры револьвер.
«Марс». Точь—в—точь такой же пятнадцать минут назад был в кобуре Анджея.
Главарь покачал револьвером, поднял, целя в голову. Злодеи из—за спины предусмотрительно убрались, держащие по бокам чуть отстранились.
«Чтобы казенными мозгами жупаны не заплескало. Которые хоть краденные, а уже свои», мелькнула мысль. Рассмешила, почти до слез.
Что ж, судьба, значит. Чем мы меряем, тем и нам отмеряют. Сразу за веселой и грустной мыслями, пришла похабная: «А если бы не башку тогда отрубил, а что иное?» Или сперва иное, а голову после?
Пан Лемакс медленно взвел курок, посмотрел вдоль ствола. Прищурился…
Анджей кулем рухнул на землю, на мгновенье расслабив все мышцы. Крепко державшие его злодеи захлопали глазами, разжали пальцы, упустив добычу. Да и как не выпустить, когда шесть с половиною пудов в мокрой и грязной шинели валятся из рук?
Подолянский метнулся под ноги Лемаксу, попутно цепляя за штаны всех, до кого дотянулся, и на кого хватило длины рук. Зацепил, повалил – больше суматохи, больше куча, больше шансов дотянуться до оружия. Револьвер, винтовка, нож, плевать, лишь бы ухватить! Да и граничары не армейцы, не рискнут стрелять, когда можно задеть своих. А где тут чужой, где свои, в темноте, да в мешанине драки не разберешь!
На прапорщика свалилось два контрабандьера, следом рухнул третий. Анджей зарычал, вывернулся, сшиб кого—то, подмял под себя, ухватил за горло, чувствуя, как трещат хрящи под пальцами.
– Хер вам всем в сраку, отродья свинячьи! – захрипел прапорщик утробно. Тело под ним забилось, выгнулось дугой, заскребло пятками по осенней земле.
– Отставить душить поручика! – рявкнул кто—то над ухом голосом начальника заставы. Подолянского тут же подбросило в воздух мощным ударом в бок. Анджей слетел с тела врага, вскочил, готовый снова ринуться в бой. И уперся носом в дуло револьвера. За «Марсом» виднелся гауптман Темлецкий собственной персоной. Реальный и осязаемый, как утром, на выходе наряда. Тогда, правда, гауптман был без револьвера в руках.
– Свои это все, господин прапорщик, свои! – заблажили связанные бойцы, повыплевав казалось бы надежно запихнутые кляпы. – То проверка, господин прапорщик!
– Ландфебель Водичка и рядовой первого класса Бужак говорят вам чистую правду, пан Анджей, – гауптман улыбнулся, вокруг глаз собрались смешливые морщинки. Улыбнулся, но револьвер не убрал. – Каюсь, грешны, грехом смертным. Но и поздравляю вас. Вы только что с блеском прошли нашу маленькую проверку.
Из—за кустов вышли еще несколько человек. Прапорщик узнал двоих офицеров с заставы – поручиков Свистуновского и Дмитра Байду, командиров первого и второго взводов соответственно. Остальных Анджей еще не видел, но – судя по форме и погонам Корпуса – тоже люди в лесу не случайные.
Взъерошенный прапорщик от души выругался, обложив по матери всех присутствующих, кордон, лес, грязь. Не забыл и любвеобильную Лабу, протекающую в трех верстах, и славный Круков с прочими Вапнянками.
– Душевно выражаетесь, пан Анджей, – протянул поручику руку подошедший офицер. Невысокий, в круглых очках, со здоровенной, явно не револьверной кобурой на ремне. – Гауптман Орлов, начальник «трешки».
Подолянский пожал, борясь с желанием за эту самую кобуру схватиться и, следом, «надеть» гауптмана на колено, добавив по загривку. Шутники, мать их за ногу да головой об пень!
– Птиц, ты, это, ты отойди от моего парня! Думаешь, лупару повесил, так самый главный лев в мире животных? – с деланной злостью отпихнул Орлова Темлецкий. – Прапорщик с моей заставы, не с твоей, я главное право имею! Вопросы?!
– Отсутствуют, – гауптман блеснул окулярами, отшагнул в сторону.
Темлецкий вернул револьверы Анджею, окинул критическим взглядом поручика. Оправил китель, расправил плечи, прокашлялся и набрал в легкие побольше воздуха:
– Прапорщик Анджей Подолянский герба Три Медведя! Я, гауптман Владислав Темлецкий, герба Три Сороки, прозвищем Цмок! – Тут гауптман сбился с пафосного тона и, наклонившись, прошептал Анджею на ухо. – Это, прозвище. Довожу до вашего сведения сразу, чтобы вопросов глупых не возникало. – Темлецкий отстранился, вернулся в прежнюю, бравурную позу: плечи развернуты, подбородок вскинут, грудь колесом. Гауптману не хватало только барабана под ногой – и был бы вылитый Малыш—Сицилианец[8].
– Перед лицом присутствующих здесь офицеров, нижних чинов и Кордона, без которого жизни нет, и на котором жизни нет тоже! Заявляю, что вы, господин прапорщик, достойны и своего герба, и звания. За сим же, рад приветствовать вас в рядах Четвертой заставы!
Под ногами заперхал недодавленный «злодей», судорожно разминая горло…
Глава 1
Я живу в лесу глубоком
Я живу в глухой Тайге!
И в молчании одиноком
Мыслю только о враге![9]
Захмелевший прапорщик качался в седле. В голове бурным потоком шумел водопад.
Сразу, как гауптман закончил речь, «новоприбывшему»поднесли чашу. И какую! В той чаше половине пьянчуг Дечина утопиться можно, и еще на палец до края не доплеснет. Но выпил, справился, и тут не уронив чести гвардейской! Хотя сколько той чести осталось… Но о плохом думать не хотелось. Не время и не место. Да и где то плохое. В прошлом глубоком.
Анджей оперся о луку седла, закрыл глаза.
Хорошо быть… Снова чувствовать. Горечь и сладость настойки, обжегшей разбитые губы. Запах прелой листвы под ногами. Ветер, охладивший разгоряченную кожу. Стук сердца в груди. Звездное небо, а не решетку, над головой.
Хорошо быть живым.
Прапорщик открыл глаза. В одно, можно сказать, строю, ехали офицеры двух застав, четвертой и третьей. Шумели: «с «двуйкой» у нас, пан Анджей, не мир, не война, в спину не стреляем, но в суп плюнем, и нижних чинов под дверь насрать отправим с превеликим удовольствием! Потому и не позвали вылупков! Отчего вылупки поголовно? Ну как сказать, послужите – поймете! А «первая» далеко, через Шпрею[10], мы с ними вообще никак». А про блиц-шквадрон[11]гауптмана Побереги и вовсе лучше не вспоминать в приличном обществе! Ибо место тому гауптману в самой вонючей выгребной яме! Ходит он, усиками своими сверкает, фацет[12]драный!
Горланили песни, слов которых Подолянский не знал. «Видит Царица Небесна, выучу! Память хороша и горло стальное, в Академии, в роте курсантской первым запевалой был!» Угощали новичка живительными напитками и кордонными байками, которые рассказывалис со всеми подробностями – будто и не было рядового сотава вокруг: «честью клянусь, клыки у него были, вот такенные, в локоть, в два локтя! И фляжечка вот эта самая на ремне, крохотулька!». Хвастались о подвигах: «вот помните того, у кого фляжку забрал? Не помните?! Потом снова расскажу! У ихнего военного вождя – киксади по-орчачьему! Гросса Шланга его звали. Чуть ли не в сажень та шланга! Будто мумак какой, идет, по земле волочит, прости, Царь небесный, аж завидки[13]берут! С одного выстрела перебил! А фляжечку затрофеил!».
Да и вообще, говорили только о хорошем. От чего плохое и мертвое выветривалось из памяти…
О враге, что тайно бродит
По тропам в полночный час
И случается, находит
Пулю меткую от нас
Не страшит его коварство
В нашем сумрачном лесу:
– Я охраны государства
Службу честную несу!
Прапорщик внимательно слушал, с готовностью смеялся, где надо, и где не надо, пытался подпевать. Плевать на слова – чтоб громко выходило, вот главное! А слова, что слова – запомнятся! Раз услышал, второй услышал, в голове и уложилось!
Важнее другое – рядом были те, за кого он готов был отдать жизнь и душу. Искренне веря, что и они не задумаются ни на миг, если потребуется такая же жертва. Рядом были свои. И он был здесь свой.
Чувство, казалось, забытое за год. И возродившееся из пепла. Затоптанного презрением бывших сослуживцев, проклятиями родных и близких, окриками охраны… Забылось вдруг все плохое. И ревность, жгучей волной, хлещущая по телу, и холодная, как снег, обжигающая ненависть, и кровавая пелена перед глазами. И даже небо, перечеркнутое паутинной сталью решетки, выветрилось из памяти.
Анджей снова закрыл глаза, вцепился в поводья – хмель повел за собой.
Выдохнул. Царица Небесная, хорошо—то как!
– И клянусь я, братья, честно
Государство охранять!
