Мастерская судеб
Анатолий Юрьевич Фоминцев
Всякий не утративший надежды и достоинства человек стремится хоть в чём-то сделать этот мир лучше, хоть малейший его клочок привести от хаоса к порядку. Далеко не всем, конечно, выпадет шанс по-настоящему что-то изменить в этом мире, и одни из тех немногих, кто имеет такую возможность – это работники Мастерской судеб. В их рядах нет магов и чародеев, алчущих тайного знания, нет там и супергероев, сражающихся со вселенским злом. В стенах Мастерской ведётся куда более тонкая и интересная работа – там пишутся наши с вами судьбы, там происходит калибровка и обслуживание того совершенного, исполинского механизма, частью которого является каждый из нас.Главный герой этой истории трудится в Мастерской судеб на должности мастера по работе с творцами. Каждый день он погружается в жизни разных творчески одарённых людей – музыкантов, поэтов, художников, актёров. Вместе с ними он проживает их сложные, эмоциональные, захватывающие жизненные истории, а порой сам переписывает их на свой лад.
Анатолий Фоминцев
Мастерская судеб
Вместо авторского предисловия
Я просыпаюсь от того, что у меня снова идёт кровь. Книга опять просится наружу – перебродила и теперь ищет выход. Чувствую себя бутылкой Кока Колы, в которую бросили полпачки Ментоса. Встаю с кровати – ноги едва слушаются. С божьей помощью добираюсь до поста дежурной медсестры, та отводит меня в перевязочную, даёт ёмкость для крови, уходит за дежурным врачом. В носоглотке открылся гейзер, в голове пустота – я сижу и тупо наблюдаю, как ёмкость постепенно заполняется красной жидкостью, составляющей основу моего существа. Улыбаюсь от мысли, что сейчас на запах слетятся все окрестные вампиры.
В кабинет входит врач – он спокоен, собран и деловит, но не потому, что я нуждаюсь в его помощи – это его обычное состояние, настройка по умолчанию позволяющая выжить в его мире, наполненном чужой болью. Капля эмпатии могла бы смертельно отравить его сознание. Меня укладывают на спину, кровь начинает стекать в горло, я рефлекторно сглатываю – круг замыкается. Мой нос уже забит тампонами так плотно, что лопнула кожа у краёв ноздрей, но кровь находит всё новые пути наружу. Врач просовывает мне в нос жгут, вытаскивает его через рот, привязывает к нему ещё один тампон и закупоривает им носоглотку снизу. Голову распирает от давления кучи засунутых в неё инородных тел. Кровь останавливается, но я знаю, что это ненадолго – книга больше не может сидеть внутри, ей срочно нужно на воздух.
Меня увозят обратно в палату, начинается пятая ночь новой жизни. Медсестра вкалывает мне какой-то сильный обезбол, от которого мир становится лёгким, чётким и радостным. Следующие пять часов я буду счастливым человеком. Это время можно потратить на сон или чтение. Разумеется, я выбираю второе. Читаю мемуары русского эмигранта в Англии, который страницу за страницей злобно и дотошно прикапывается к их традициям и образу жизни. Мысли упорно возвращаются к другой книге. К той, что внутри меня. Как же опрометчиво я её выносил, вырастил, вскормил, вскамлал, вдохнул в неё жизнь, а теперь вот решил просто так от неё отказаться, оставить ненаписанной. Наивный. Ночь проходит незаметно. К утру действие укола сходит на нет, тело начинает болеть в десятке разных мест, становится больно даже читать или слушать музыку. Начинаю просто коротать часы в ожидании следующего укола.
На следующий день меня осматривает профессор. Глядит на меня немигающим взглядом, что-то неразборчиво бросает сопровождающему его врачу, и мне велят готовиться к операции. Мне должны проколоть бедренную артерию, через неё ввести в кровеносную систему искусственный тромб, который каким-то магическим образом попадёт в повреждённый сосуд в голове и намертво его закупорит. Две пожилые, злые, тяжёлые во всех смыслах медсестры отводят меня в душевую комнату и насухо бреют мне пах, раздражённо бормоча себе под нос что-то неразборчиво-нелицеприятное в мой адрес. Чувствую себя столетним старцем. Персонажи из книги, которым я обещал дать жизнь, да так и не выполнил обещание, глумливо хохочут над моей тотальной беспомощностью.
Меня укладывают на каталку и везут к лифтам. Мы спускаемся в подвал, от которого начинается длинный тоннель, ведущий к соседнему корпусу. В тоннеле холодно, изо рта валит пар. Стены и потолок выкрашены в белый цвет, люминесцентные лампы над головой хаотично и нервно перемигиваются. Плиты пола пригнаны друг к другу неровно, и каталку немилосердно трясёт. Парочка везущих меня Харонов увлечённо ругает начальство. «Как барана на бойню», – лениво думаю я.
Чувствую себя душой, которую вытрясли из тела. У меня болит похоже всё, что только может болеть, но есть в моём положении и некий своеобразный кайф – я полностью лишён контроля над ситуацией. Я беспомощен, как младенец, и это странным образом опьяняет. В этот момент я понимаю, какой груз ответственности вынужден тащить за собой по жизни самый обычный человек. Ответственность эта в основном ни за что и практически ни перед кем. Она – сплошной фантом, но её рано или поздно становится так много, что она заполняет собой всё жизненное пространство, отравляет самые простые и невинные мысли, переписывает и постоянно пополняет каталог страхов и когнитивных искажений. Я понимаю, что мы живём в слишком большом мире. Осознавать его, осмысливать и переосмысливать, контролировать и старательно, кропотливо, фрагмент за фрагментом вписывать его в свою устоявшуюся картину мира – это же натуральный сизифов труд.
В этом мире практически ничего от нас не зависит, но мы упорно отказываемся это признать, тратя драгоценную жизненную энергию на маниакальные попытки убедить самих себя в обратном. Большинство систем нашего тела нам не подчиняются, наш мозг совершенно автономно, руководствуясь заложенными в него скриптами, генерирует наши желания, наши страхи глупы и иррациональны. Наши дети и наши родители, мужья и жёны живут в обособленных параллельных мирах, куда нам, за очень редким исключением, нет ходу.
Ежедневно сражаясь с фантомом ответственности, мы добровольно лишаем себя возможности сотворить что-то принципиально новое, ведь подлинный акт творения возможен лишь для того, кто рискнул довериться этому миру, позволив тому самому решать, какой стороной обернуться к нам сегодня. Мир привечает созерцателей и глумится над достигателями. Чем сильней ты давишь на реальность, тем сильней она тебе отвечает, ведь каждому действию в этом мире обязательно противопоставлено равное по силе противодействие. Стремление всё контролировать в итоге приводит нас к ощущению беспомощности, ведь окружающий мир и мы сами – величины абсолютно несопоставимые…
Через несколько дней я уже дома. Операция прошла успешно, но восстанавливаться мне предстоит ещё долгие месяцы. Я предоставлен сам себе, ведь болезные и немощные наделены священным правом хотя бы на время сложить с себя груз фантомной ответственности и спокойно наблюдать со стороны за творящимся вокруг безумием. Книга всё-таки настояла на своём. Она успешно проложила свой путь наружу, и мне остаётся лишь переложить её на бумагу, не задаваясь более бессмысленным вопросом – «Для чего мне это нужно?».
Просто таков путь.
Посвящается П., без которой эта книга
вряд ли когда-нибудь вышла бы в свет.
Пролог
Сначала была темнота. Чувство времени, которое обычно покидает человека во сне, оставалось, но перед глазами была угольно-чёрная тьма. Сегодня всё было иначе, всё было не как всегда – ночь протекала на самой границе сна и яви, и он был подобен канатоходцу, отчаянно балансирующему на тонкой ниточке между двух миров. Вскоре на самой грани восприятия появилась мерцающая красноватая точка. Он пошёл на неё, и та стала медленно расти, оказавшись вскоре пламенем факела, закреплённого на металлическом кольце в стене. Стена была сложена из грубо отёсанного камня, на стыках между блоками обильно рос мох. «Если есть стена, то должен быть и пол», – мелькнула в голове мысль, и действительно, взгляд тут же нашёл под ногами то ли земляную, то ли каменную поверхность. Он взял факел в руки и двинулся дальше.
Он шёл по темному и мрачному коридору, и в душе его росло и ширилось ощущение тягостного одиночества, поднималась и снова и снова давала о себе знать мучительная неуверенность в собственном будущем, безотчётная и беспредметная тоска, перемежающаяся с жалостью и презрением к себе. Становилось тяжело дышать, ноги наливались свинцом, а коридор всё не кончался и не менялся. Он обрадовался бы даже повороту, даже небольшому изгибу стены, но та и не думала хоть как-то ломать свою форму, знай себе тянулась и тянулась, и не было ей конца, насколько мог различить взгляд в неверном свете факела.
Стоп! Ведь если есть стена, значит, должна быть и дверь! Столь простая и логичная мысль вызвала за собой целую бурю истерического веселья, а когда буря схлынула, то перед ним действительно оказалась дверь – огромная, из тёмного от времени дерева, на массивных ржавых петлях, с бронзовым кольцом вместо ручки. При виде этой двери на него накатила робость. Он снова был закомплексованным подростком, не решающимся позвать девушку на свидание, студентом-троечником на важном экзамене у грозного преподавателя, тощим и хрупким интеллигентом перед толпой матёрых хулиганов. Ему казалось, что внутренний его стержень рассы?пался, и ощущение собственной ничтожности невыносимым грузом легло ему на плечи; такое простое действие – протянуть руку и открыть дверь – стало казаться ему невыполнимым. Потоптавшись в нерешительности на месте, он двинулся дальше по коридору, а оглянувшись, обнаружил, что дверь исчезла. В этот момент факел в его руке погас, и он, поддавшись внезапно нахлынувшей панике, не разбирая дороги, бросился бежать, а когда силы покинули его, рухнул на пол и тут же проснулся.
Он лежал у себя в комнате, весь мокрый от пота, с бешено колотящимся сердцем, не в силах пошевелиться, не в силах собрать мятущиеся мысли. Так он долго оставался в неподвижности, пока сознание его не успокоилось, пульс не выровнялся, а дыхание не стало подобным морской волне, на которой он мягко и плавно покачивался, пока снова не погрузился в сон, и на этот раз приснилось ему совершенно другое – яркое, объёмное и невыносимо прекрасное.
Он видел огромный античный город, раскинувшийся одной своей частью у дельты реки, другой – вдоль морского побережья. Как это бывает во сне, восприятие играло с ним в странные игры, и он видел город с высоты птичьего полёта и одновременно находился на его улицах, в самой гуще толпы, стекавшейся со всех концов к шестиугольной храмовой площади. Массивная громада храма нависала над площадью, как древний и незыблемый утёс над кипящим морем, и было в его силуэте столько всего, что оторопь брала любого, кто долго и пристально смотрел на него. Это была косная, прямолинейная сила, это была солидность, надёжность, твёрдое обещание защиты и опеки, это была угроза неминуемой и жестокой кары всякому вольнодумцу, дерзнувшему приблизиться к святыне, а главное – это было пьянящее чувство приобщённости к чему-то, что стои?т превыше всего земного, к чему-то солидному, вечному и во всех отношениях правильному.
Толпа на площади всё прибывала и прибывала. Нарастающее хаотичное движение внутри замкнутого пространства порождало всё более сильные потоки и всплески энергии, и в какой-то момент стало казаться, что взрыв неминуем. И едва у наблюдателя возникло это чувство, на храмовом балконе появилась фигура тощего лысого старика, замотанного в несколько слоёв ритуального алого одеяния. Как только он показался, всё движение на площади моментально остановилось, звуки стихли, а все взгляды устремились на тщедушную фигурку священнослужителя, который медленным, властным движением простёр над толпой руки и начал нараспев читать утренние молитвы и благословлять горожан на грядущий день. И пока голос его звучал над площадью, вся принесённая толпой энергия упорядочивалась, меняла свою структуру и вливалась в некое русло, направление которого было понятно лишь немногим избранным.
Священнодейство закончилось так же внезапно, как и началось. Старик медленно опустил воздетые руки и чинно удалился. Загипнотизированная толпа стряхнула с себя сонную одурь, вновь забурлила, заметалась и начала ручейками растекаться по городу, оседая во всех его концах. Находясь в гуще гомонящей и движущейся одновременно во всех направлениях толпы, можно было подумать, что существом её правит хаос, однако впечатление это было ошибочным – наблюдатель отчётливо различал, что каждая частичка, каждая молекула этого исполинского организма точно знает, как именно ей нужно действовать, куда и к чему стремиться, и все эти крошечные, незначительные существа дружно и слаженно тащили на себе столь огромную и сложную структуру, что каждый из них по отдельности не смог бы даже вообразить её масштабов. Одним словом, жизнь, во всём многообразии её форм, продолжалась, стремясь, как и всегда, к некой великой цели, суть которой никогда и никому не будет до конца понятна.
Растворяя своё восприятие внутри этого механизма, размазывая его тонким слоем по улицам этого огромного муравейника, наблюдатель слышал, видел и впитывал в себя бесконечное количество разрозненной информации. Это продолжалось до тех пор, пока за всей этой какофонией не стала проглядывать одна важная, но всё время ускользающая деталь. После многочисленных изматывающих попыток ухватить её он наконец совладал с ней и словно бы прочитал между строк обрывок чего-то страшного и неотвратимо приближающегося: «Последний закат догорал над городом…»
Внезапно он отчётливо понял, что ему необходимо срочно попасть в порт, и он бросился бежать, тут же потерявшись в лабиринте незнакомых улиц. Плутая по ним, он мчался, не снижая темпа, и вот, когда ноги уже едва держали его, а грудь, казалось, готова была лопнуть от напряжения, он выскочил на причал и сел в поджидающий его парусный ялик. Тот, словно конь, бьющий от нетерпения копытом, ждущий только лишь команды от седока, чтобы сорваться в галоп, тут же помчался прочь от берега, увлечённый порывом очень кстати подувшего ветра. Ещё минуту назад ясное небо вдруг очень быстро затянуло тучами, пошёл дождь, ветер усилился и задул теперь с моря в сторону города. Впереди показался огромный, заслоняющий небо вал, который рос и приближался к лодке с какой-то неестественной медлительностью, а в следующую секунду лодка исчезла, и он оказался в воде. Он запаниковал, забарахтался, перестал понимать, где верх, а где низ. В его голову потоком хлынули образы, картинки, звуки, слова, строки, рифмы. Все они, смешиваясь с морской водой, закружили его в водовороте, заполнили его лёгкие и стали сдавливать и душить его. Ещё миг – и он снова проснулся…
В городе было четыре часа утра, когда в спящем, полностью тёмном доме загорелось окно. Это была крохотная кухня в квартире древней хрущёвки, стоящей на окраине огромного мегаполиса, в каких доживают свой век ветхие одинокие бабушки и снимает жильё самая небогатая прослойка населения. Свет зажёг молодой мужчина с совершенно усреднённой внешностью. Худой, лохматый, закутанный в плед и сощурившийся от яркого света – на него можно было примерить любую маску. Возможно, уже через несколько часов он облачится в чёрные брюки, белую рубашку, форменный галстук и отправится в какой-нибудь торговый центр, где будет приставать к людям с дежурным вопросом – «Вам что-нибудь подсказать?». А может, он наденет джинсы, кроссовки, бесформенный свитер и пойдёт настраивать капризный, вечно ломающийся сервер какой-нибудь крупной конторы, а может, и вовсе будет раздавать листовки у метро – в данный момент совершенно невозможно было это определить, ведь когда он смешается с толпой, он станет настолько органичной и естественной её частью, что будет совершенно невозможно узнать его и отличить от остальных.
Тем временем мужчина умылся, зажёг газ, поставил на огонь чайник и принёс на кухню толстую папку с бумагами. Он заварил себе чай и разложил перед собой множество листов, исписанных мелким, неразборчивым почерком. Некоторое время он сидел и перебирал бумаги, кусая губы и внимательно вчитываясь в отдельные фрагменты, словно и не знал наизусть всего написанного. Потом, отложив бумаги, он некоторое время сидел неподвижно и смотрел на горящий газ. Губы его шевелились. Наконец, он взял из папки чистый лист и начал писать. Слова сами ложились на бумагу. Это происходило настолько легко и естественно, что рука едва успевала их записывать, и почерк его из неразборчивого становился и вовсе нечитаемым. Поток слов был настолько стремительным, что он не успевал обдумывать и осознавать его. Он знал, как будет звучать следующая строка, но не имел возможности заглянуть чуть дальше в ещё не написанное и не выраженное. Он понимал, что если попытается, то нарушит этим всю магию происходящего. Он писал и писал, и в строках, им написанных, растворялся и древний замок, освещённый факелами, и античный город, и лысый тощий старик с мёртвым взглядом, и штормящий океан, грозящий поглотить всё живое, посмевшее приблизиться к нему. Он писал, и ему чудился то запах каменной сырости, то гомон толпы, то крик чаек над волнами. Чем полнее перед ним разворачивалась картина написанного, тем отчётливей он понимал, что же именно проглядывает между строчек, какое послание получает он неведомо от кого. И он снова и снова вычёркивал лишнее, переставлял строки местами, возвращался к началу и тут же перескакивал в конец, поворачивал лист и писал на полях сверху вниз, раскидывая по листу одному ему понятные пометки и закорючки – остатки сна стремительно выветривались из его головы под напором приближающегося утра, и он спешил вобрать в себя как можно больше оставшегося от него осадка, пока сон не успел окончательно забыться. Он писал, а над городом уже начинался день. Неумолимо приближалось время надевать маску. Наконец, уже засветло, перед ним остался лежать лист с набело переписанными стихами:
Мягкой музыкой изнутри,
Из-под толщ векового льда,
От заката и до зари
Шепчут мёртвые города.
Слов, заученных наизусть,
Давно мёртвого языка
Беспредельная льётся грусть,
И сочится в наш мир тоска
Из щелей между стыков плит
В штабель сложенных тысяч лет –
Словно рана в ноге болит,
А ноги-то давно и нет…
Эта музыка вмёрзла в лёд,
Ей оттуда не выбраться,
И никто не запишет нот
Колыбельной для мертвеца.
И никто не возьмёт аккорд,
Струны лопнут, не задрожав,
Я молчу с очень давних пор –
Челюсть лёд не даёт разжать.
А бессмысленный город спит
Под поло?гом дурных примет –
Словно рана в душе болит,
А души-то давно и нет…
Глава 1
Непогода застала город врасплох, хотя ещё с утра ничего не предвещало столь разительных перемен. На деревьях ещё оставались неопавшие листья; городские парки, расцвеченные буйством осенних красок, ещё не успели окончательно посереть и зачахнуть; и редкие прохожие, не спешащие по своим делам и не уткнувшие взгляд в землю или в экран телефона, могли наслаждаться золотистым погожим деньком и нежиться под лучами словно бы приглушенного осеннего солнца. Даже прогноз погоды ещё вчера был невероятно оптимистичен для середины октября. Людям, чей склад ума позволял с головой окунаться в отвлечённые размышления, в этот день как никогда хотелось отрицать неизбежное, хотелось воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Но надежды их были несбыточны. В какие-то полчаса погода внезапно испортилась, подул резкий, злой порывистый втер, и из набежавших ниоткуда туч повалил густой мокрый снег.
Город с видимой неохотой, словно бы даже с мучительной гримасой, с раздражённым ворчанием покидал уютное, нагретое место, выходил из зоны комфорта, вываливался в суровую, без прикрас, реальность. Люди поднимали воротники, запахивали поплотнее пальто и куртки, ускоряли шаг, начинали жаться к стенам и автобусным остановкам. Некоторые пытались прятаться под куполами зонтов, но разгулявшийся ветер с силой вырывал их из рук, выгибая и ломая спицы, оставляя людей беззащитными под напором летящих в лицо мокрых холодных хлопьев.
Ветер проникал всюду, запускал свои щупальца в каждую щель, в каждую форточку, под каждую неплотно пригнанную деталь одежды. Он накидывал невидимое лассо на летящих птиц и те, тщетно пытаясь бороться с его мёртвой хваткой, напрягая последние силы, застывали в воздухе с широко расправленными крыльями, словно упёршись в невидимую стену. Ветер преследовал по пятам в панике бегущих от него людей, липкими снежными пальцами вцепляясь в волосы, с торжествующим кличем врываясь в помещения на плечах обречённых беглецов.
Закончилось всё так же быстро, как и началось. Вскоре недра грозных свинцово-серых туч истощились, в небе появились просветы. Ветер, выдохшись и перебесившись, стих, весь выпавший снег таял буквально на глазах, проглянувшее сквозь обрывки туч солнце заиграло весёлыми бликами на оконных стёклах, лужах и мокром асфальте. Город снова, как ни в чём не бывало, радовался жизни.
Иван шёл к автобусной остановке, сосредоточенно глядя себе под ноги. Надо было спешить, чтобы не опоздать на работу. Всё было некстати – и этот снег, из-за которого вымокли ноги в разваливающихся кроссовках, и вечная спешка в самый неподходящий момент, и появившиеся с утра первые симптомы простуды. Он чувствовал, что сегодня должно что-то произойти. Очередная тонкая связь, очередная невидимая ниточка натянулась, готовая вот-вот лопнуть, и ноги сами несли его к точке невозврата. Очередная судьба была на кону, но чья? Где, как это должно было случиться в этот раз? Очень часто Иван ловил себя на мысли, что он уже давно сошёл с ума и живёт в выдуманном мире, в собственных фантастических реалиях. Собственно говоря, как и всякая чрезмерно тонко чувствующая натура, он и вправду время от времени был близок к помешательству, но сегодня этого чувства не было. Сегодня он особенно остро ощущал собственную непохожесть на всех. Он чувствовал Силу у себя за спиной, чувствовал уверенность в каждом жесте, в каждом сделанном шаге, и чувство это было ещё одним верным признаком того, что вскоре должно было случиться.
Иван подошёл к остановке, поднял взгляд и увидел, как отъезжает нужный ему автобус. И в этот момент он почувствовал обречённость, словно приговорённый к расстрелу утром перед казнью. Это должно было случиться здесь. Кто-то подошёл к нему сзади и дотронулся до его плеча. Он обернулся – перед ним был подросток лет пятнадцати.
– Мужчина, можно вас попросить – купите мне сигарет. Деньги есть, вот. Я паспорт дома оставил, а без паспорта не продают.
Некоторое время Иван смотрел на него молча. В горле образовался комок. Грудь стянуло спазмом, виски пульсировали, а руки мелко подрагивали. Наконец, он спросил хриплым голосом:
– Сколько тебе лет?
– Восемнадцать. Только паспорт я дома забыл.
Иван молча покачал головой и отвернулся. Он закрыл глаза. Перед ним проносилась вся дальнейшая жизнь этого мальчика. Еще минуту назад он стоял на развилке, судьба его ещё не была сформирована, разные пути открывались перед ним. И вот теперь, в эту самую минуту, выбор был сделан. Точка невозврата пройдена, судьба окончательно определена. С этого самого дня у него начнёт формироваться раковая опухоль в лёгком. Через десять лет он об этом узнает, пройдёт курс лечения, почувствует себя лучше, пройдёт все стадии духовного перерождения, к нему вернётся вкус к жизни, а ещё через год он умрёт от осложнений, не успев жениться и завести детей. Линия наследственности, берущая своё начало в глубокой древности, будет оборвана здесь и сейчас. И ничего уже нельзя было с этим поделать.
***
Ещё секунду назад человек плавал по рекам межреальности, ещё секунду назад душа его была завёрнута в кокон спокойствия, комфорта и безопасности, но настал тот неизбежный миг, когда всё это рухнуло, – на прикроватной тумбочке истошно заверещал будильник, и душа резким рывком вернулась в тело, которое тут же принялось выполнять всякие противоестественные действия: откинуло одеяло, встало с кровати, включило свет и отправилось в ванную, где выдернутой из райских кущ душе предстояло вытерпеть пытку бритьём и контрастным душем. Из мутного, давно не мытого зеркала на человека угрюмо уставился сорокапятилетний мужик с широкой челюстью, сильно выступающим подбородком с ямочкой, набором морщин, свидетельствующих о частенько возникающей на этом лице сардонической ухмылке, и глубокой вертикальной морщиной между глаз. Одарив его в ответ ещё более хмурым взглядом, человек зачем-то провёл расческой по жёсткому, негнущемуся ёршику волос и отправился на кухню. Там он включил телевизор, всё время настроенный на новостной канал, и принялся священнодействовать.
Благоговейно приблизившись к алтарю, он одним движением руки материализовал на нём цветок весело пляшущего священного синего пламени. Он взял с полки ручную мельницу, и в жерновах её захрустели, защелкали дробящиеся на осколки волшебные зёрна, а по кухне тут же разлился ни с чем не сравнимый, божественный аромат. Ещё несколько чётких, идеально выверенных манипуляций, и вот уже на огне стоит закопчённая медная турка, в которой медленно зреет утренняя доза амброзии.
Тем временем телевизор бодро и безостановочно декламировал чётким, твёрдым, хорошо поставленным голосом: «…на саммите большой двадцатки… план экономического сотрудничества в сфере атомной энергетики… рабочая поездка президента… спущен на воду атомный крейсер… Совет Федерации рассмотрел законопроект… экономические санкции… симметричный ответ… беспорядки в Париже… шпионский скандал в Лондоне… важный социальный проект… маленькому Ростиславу нужна ваша помощь…». Наконец объявили новость, которую он с нетерпением ждал: автобус с людьми на загородной трассе столкнулся с грузовиком… водитель не справился с управлением… шестнадцать погибших, шестеро раненых, трое в крайне тяжёлом состоянии… один чудом уцелевший – маленький ребёнок, отделавшийся только парой синяков, да ссадиной на лбу…
– Тоже мне, Гарри Поттер, блин, – забормотал человек и тут же в голос заматерился – оставленный без присмотра на плите кофе вскипел и с угрожающим шипением выплеснулся наружу, погасив газ. Божественный напиток был испорчен, священнодейство кощунственно прервано. Это был явно дурной знак, а значит, день предстоял тяжёлый.
Первое подтверждение тому он смог получить, едва выйдя из квартиры, – на лестничной площадке его подкарауливала Магдалена Кирилловна.
– Доброе утро, Борис Евгеньевич! – просияла она. – Как вам спалось?
