Юлий Гарбузов "Полное собрание сочинений"

– Сейчас Мишаков придет к тебе! Возьмите, что надо – багор, запасную защелку для цепи! Короче, тебе виднее, что там еще! Чтобы волка привязать. Выйдите, когда Волчок возле будки будет! Карпачев ему туда мясо бросит. Сделаете все, как тогда, когда он свинью зарезал. А сейчас возьми карабин и подстрахуй Мишакова. Чуть что – стреляй. А я отсюда страховать буду.

– Что значит страховать? Я не понимая!

– Это значит, Волчка под прицелом держать! Если что – стрелять! Понял?

– Ясно понял! Пусть идет Мишаков. Я жду!

Прохоров опять позвонил.

– Дневальный, Мишакова! Мишаков, иди тихонько к Ингуру в коморку. Он впустит тебя и закроет дверь. Мы с ним вдвоем тебя страхуем с карабинами. Готов? Ну, с Богом, как говорится!

Прохоров приоткрыл дверь и стал так, чтобы весь путь от казармы до коморки был открыт. Держа наизготовку карабин на боевом взводе, он краем правого глаза наблюдал одновременно за волком. Все застыли в напряженном молчании.

Открылась дверь казармы. Мишаков, озираясь, тихой, осторожной походкой двинулся к коморке Ингура. Волк его заметил, но с места не двинулся. Только смотрел в его сторону, навострив уши. Вот и дверь коморки. Ингур приоткрыл ее, и Мишаков спокойно вошел.

– Так. Одно дело сделано. Теперь подождем, пока они подготовятся. Все будет в порядке – вот увидите.

Грязно ругаясь, Карпачев принялся растапливать печь. Пламя уже гудело вовсю, и вода в баках почти закипела, когда затрещал телефон.

– Слушаю! Карпачев!

– Очень хорошо, Карпачев! У тебя есть какая-нибудь приманка для волка?

– Какая приманка? Зачем приманка? Товарищ старшина! Где я ее возьму?

– Ты что, уже похмелиться успел? Простых вещей не понимаешь! Кость от вчерашнего обеда, мясо, наконец!

– Так точно, товарищ старшина! Есть кусок мяса на кости. Добрячий такой, аппетитный! Только холодный.

– Да хер с ним, пусть холодный! Сейчас Ингур, Мишаков и я займем позиции во дворе, а ты выйди и швырни его волку, поближе к будке. Он к нему подбежит, схватит, а мы успеем закрепить волка на цепи, понял?

– Да? Я уже выходил к нему, так он на меня сразу кинулся. Чуть не растерзал!

– Так уж и растерзал! Приоткрой свою дверь да швырни поближе к будке, понял? Он у ворот ходит, до тебя сразу не добежит. Ну-ка, давай! Живо!

– Слушаюсь, товарищ …

Но Прохоров уже повесил трубку.

Опять ругнувшись, Карпачев вынул из котла кусок мяса.

– Ишь, тварюга! Какой кусок-то! Самому бы съесть! На кухне служишь, а такого не поешь вволю.

Карпачев откусил кусок холодной отварной говядины и с наслаждением принялся жевать. Но тут снова затрещал телефон.

Карпачев снял трубку.

– Слушаю!

– Да ты что там, завтракаешь, что ли? Закусываешь после опохмелки? А ну, выходи, делай, что велено! Живо!

– Слушаюсь, товарищ капитан!

Карпачев подошел к двери, послушал. Вроде тихо. Отодвинув осторожно засов, приоткрыл дверь и выглянул во двор. Уже почти рассвело. Волк стоял у ворот и смотрел в сторону своей будки.

– Хорошо, что я вчера заставил этого бездельника смазать дверь. Не скрипнула. А то бы этот зверюга уже бежал сюда, чтобы растерзать меня.

Не выходя за порог, Карпачев размахнулся и, выкрикнув «Волчек! На!» – некоординированным броском швырнул кусок к будке. Но он полетел к двери дежурки. А волк, гремя цепью, кинулся не к мясу, а к Карпачеву. Тот поспешно захлопнул дверь и задвинул засов. Слышно было, как волк толкнул ее и куда-то отбежал.

– Ну, все. Я свое дело сделал. Пусть теперь сами там управляются. А я от командира свое задание имею – завтраком займусь.

Диденко стоял у окна.

– Тьфу, ты! Пьяная харя! Совсем не туда кость бросил.

– Бросил, как бросил, товарищ капитан. У меня есть план на этот счет. Разрешите действовать?

– Действуй, Прохоров. Что поделаешь!

Прохоров подошел опять к форточке.

– Ингур! Ингур, где ты там?

– Здеся! Здеся я! – крикнул Ингур, стоя у открытой двери своей коморки.

– Сейчас я выйду, возьму мясо и подманю Волчка к будке. А вы с Мишаковым действуйте, как договорились! Понял?

– Ясно понял! Погоди мало-мало! Мы сейчас!

Через несколько минут Ингур открыл коморку и крикнул:

– Прохор! Мы идем. Только ты не выходи раздетая! Надень полушубок и застегнись. Ясно?

– Зачем он мне? Так легче.

– Простудиться шибко можно. Понял? Давай, одевайся проворно!

– Да ты делай, что тебе говорят! Некогда мне одеваться да наряжаться!

– Тогда мы с Мишаковым не выйдем, ясно?

– Вот упрямый старик, черт бы его побрал! Придется одеться.

Прохоров вышел во двор в полушубке, застегнутом на все пуговицы. Он подошел к мясу, которое уже успело задубеть на морозе, поднял его и обернулся к волку. Тот стоял неподвижно. Прохоров спокойно приблизился к будке. Потом, протягивая кусок, позвал:

– Волчок! Волчок! На! Покушай!

Волк поднял голову, понюхал воздух и медленно, временами останавливаясь, двинулся к Прохорову. А с другой стороны двора шли Ингур с багром и карабином и Мишаков с другим багром. Волк не обратил на них внимания и подошел к Прохорову. В двух метрах от него волк остановился.

– Волчок! Волчок! Возьми, покушай!

Прохоров сделал шаг назад, к будке, и протянул волку мясо.

– Волчок! На!

Волк стоял, шевеля ноздрями и чуть оскаливая клыки. Наклонившись, Прохоров снова протянул мясо. И в это мгновение волк неожиданно кинулся на Прохорова, пытаясь схватить за горло. Тот рывком отпрянул в сторону, и волк вцепился ему в плечо, рванув с дикой звериной силой полушубок вместе с кителем, гимнастеркой, бельевой рубашкой и телом. Прохоров со стоном повалился на землю, а сзади с сухим треском прогремели два раскатистых выстрела.

Прохоров открыл глаза и увидел, что рядом в предсмертных конвульсиях, обагрив кровью снег, в предсмертных конвульсиях бьется мощное, мускулистое тело волка. Прохоров медленно встал и подошел к нему, превозмогая боль в плече.

– Волчок! Волчок! Зачем же ты, а?

Волк открыл глаза, уже подернутые смертной пеленой, и в последний раз встретился взглядом с Прохоровым. Из них на окровавленный снег скатились две крупные слезы, чистые, как горный хрусталь.

Волчьи глаза медленно закрылись. На этот раз навсегда. А Прохоров присел над остывающим питомцем, взял в руки его серую голову и, глотая слезы, бессмысленно забормотал:

– Волчок… Волчок… Зачем же ты так… Волчок?..

Сзади подошел Ингур.

– Ладно, Прохор! Иди в лазарет перевязка делать! Негоже плакать солдату! А тут тайга. Она сурова. Забрал своего духа к себе. А нас наказал мало-мало. Хорошо, что не шибко! Ну, пойдем. Я помогу тебе полушубок снять.

Юлий Гарбузов

22 января 2001 года

Харьков, Украина

Вселенские уравнения

Научно-фантастическая повесть

Все персонажи и события этой повести вымышлены. Любые возможные совпадения имен, фамилий, портретных черт, характеров, образов, ситуаций, высказываний и взаимоотношений между людьми чисто случайны, поэтому автор никаких претензий на этот счет не принимает.

65-летнему юбилею профессора

Юрия Ивановича Волощука

посвящается

Когда на сердце тяжесть,

И холодно в груди,

К ступеням Эрмитажа

Ты в сумерки приди,

Где без питья и хлеба,

Забытые в веках,

Атланты держат небо

На каменных руках.

Александр Городницкий,

«Атланты».

Идея, внезапно вспыхнувшая в воображении Калинича, вот уже который месяц не давала ему покоя. Поражали не только ее значимость и оригинальность, но также необыкновенная простота, дешевизна и доступность в осуществлении. Всем существом своим Калинич чувствовал мощнейший потенциал этой идеи. И о чем бы он неи начинал думать, логическая цепочка размышлений в конечном итоге непременно приводила к навязчивой мысли о создании экспериментальной установки, ее реализующей.

Эта мысль прочно засела в его голове и разрасталась с каждым днем. Вскоре она заполнила каждую извилину, каждую живую клетку его мозга. Она повсюду следовала за ним, как тень, грызла его днем и ночью, точила, как ржа железо, и начисто лишила сна. Укрыться от нее было некуда – она преследовала его повсюду, куда бы он ни направлял свои стопы. Все, абсолютно все в жизни Леонида Палыча отодвинулось на второй план, даже основная работа. А ведь ему недавно исполнилось пятьдесят семь – пора бы уже всерьез подумать о приближающейся пенсии. Душа разрывалась на части, работа никак не клеилась, и думать он мог только об экспериментальной проверке своей идеи, больше ни о чем.

Голос разума менторским тоном наставлял: «Калинич, будь благоразумен. Вспомни, сколько тебе лет. Оставь юношеские иллюзии. Действуй рационально. Делай то, что необходимо для работы, для пенсии, для твоего личного благополучия и благополучия семьи». Но демоны подсознания в самые решительные моменты вкрадчивыми голосами нашептывали искусительные речи: «Калинич, не топи свой талант в рутинном болоте карьеры, стабильности и благополучия… Ты же знаешь: все это не более, чем мышиная возня. Брось все и займись воплощением своей идеи. Она же безукоризненна. Ведь это итог всей твоей жизни, черт побери… Овчинка стоит выделки. У тебя получится, и ты пожнешь лавры великого первооткрывателя, равного которому не знает история человечества».

Калинич отдавал себе отчет в том, что, хотя посулы демонов чрезвычайно соблазнительны, но искушая, они чаще всего обманывают. Однако же… не всегда! В том-то все и дело, что иногда – быть может, раз на миллион, а то и того реже, они говорят правду. Иначе кто бы тогда мог соблазниться их посулами? Как в лотерее или карточной игре. И если бы все люди были настолько стойки, чтоб их искушениям не поддаваться, человечество лишилось бы многого. И его прогресс остановился бы…

В конце концов, Калинич устал и сдался на милость назойливых демонов своего подсознания – пошел по пути наименьшего сопротивления. И всю свою дальнейшую жизнь он подчинил этой новой безумной идее.

I

Пустив работу на самотек, Калинич взялся за постановку эксперимента. Не осуществить его Леонид Палыч просто не мог – он шел к нему в течение всей жизни. Но для этого требовались время, терпение и кропотливый труд. Все необходимые детали и материалы были, слава Богу, под рукой – он ежедневно работал с ними в институтской лаборатории. Лучшим местом для постановки и проведения эксперимента была эта самая лаборатория, в которую Леонид Палыч пришел еще юношей, прямо со студенческой скамьи. Что же касается терпения и трудолюбия, то их ему было не занимать.

Компьютерные программы были самым сложным звеном работы. Для их создания требовалось не только глубокое знание самой сути идеи, но и умение формализовать ее и воплотить в виде формул и машинных команд. Программы можно было создавать и отлаживать дома, сидя в личном кабинете у собственного компьютера. Но поддержки в семье Леонид Палыч в этом не находил. Впрочем, как и во всем остальном. Долгое времяпрепровождение в отрыве от самых насущных семейных дел вызывало злость, раздражение и непрестанные упреки со стороны жены. Сыновья с детства привыкли во всем вторить матери. Естественно, работать приходилось, в основном, по ночам, когда жена спала. А дети, слава Богу, были уже взрослыми и жили отдельно – каждый со своей семьей.

Но «клепать железо», то есть создавать материальную часть экспериментальной установки, можно было только в лаборатории, причем в рабочее время. Окружающие видели, что он упорно трудится, но чем он занимается конкретно, мог понять далеко не каждый. Да это, собственно, до поры до времени не интересовало никого. Свою основную работу Калинич полностью переложил на подчиненных и всецело посвятил себя осуществлению задуманного. Он испытывал мучительные угрызения совести, но ничего не мог с собой поделать.

А время шло. Постепенно, невзирая ни на какие препятствия, программные пакеты были созданы и скрупулезно отлажены. Создавать и тестировать их помогала Аня – давняя подруга Леонида Палыча. Она была опытным программистом и единственным в мире человеком, осведомленным о замысле и цели предстоящего эксперимента. Но в принцип действия установки она никак не хотела вникать, как она неоднократно высказывалась, в силу разных причин. Кроме нее никто не был в состоянии вдохновить, поддержать, или хоть мало-мальски понять увлеченного ученого. Она была единственным в мире верящим в него человеком, и только ей мог спокойно довериться Леонид Палыч.

Наступил день, которого Калинич ждал столько времени, к которому упрямо шел, преодолевая множественные сомнения и препятствия. Задолго до обеденного перерыва он сделал последнюю пайку и с облегчением выключил паяльник. Все! Готово! Тьфу-тьфу – три раза через левое плечо! Леонид Палыч откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Только сейчас он почувствовал голод и вспомнил, что уже конец июля, что на улице палящий зной, что с мая месяца не было дождя, что почти все коллеги в отпуске. Да ведь и сам он вот уже девять дней, как числится в отпуске. Но какой может быть отпуск, когда созрела столь грандиозная идея, и так приблизилось ее осуществление?! И если он ее не проверит тут же, немедленно, то непременно окажется где-нибудь в психушке или в кардиологической клинике! А с чего это он уже расслабился? Не рано ли? Нет-нет, надо спешить! Мало ли какие могут возникнуть осложнения. Надо действовать! Проверить, срочно проверить эту необычную и столь многообещающую идею! Ведь даже самая стройная, перспективная, изящная и красивая теория может быть в одно мгновение разрушена до основания одним-единственным, грубым, элементарным опытом.

Калинич встрепенулся, словно ему на голову внезапно вылили ведро холодной воды. Он поспешно собрал оба полукомплекта и подключил к управляющим компьютерам исполнительные блоки с рабочими боксами. Пока коллеги в отпуске, можно воспользоваться их компьютерами. Он счел, что девочка-практикантка и два лаборанта, работавшие с ним бок о бок, будут ему мешать при первом испытании, и, несмотря на зуд нетерпения, решил подождать до конца рабочего дня, когда все разойдутся по домам. Тогда можно будет спокойно провести, наконец, свой долгожданный эксперимент, не привлекая ничьего внимания и избежав всяких ненужных вопросов типа «что?», «как?», «зачем?» и тому подобных. От этого эксперимента зависит все: итог доселе прожитой жизни, самооценка, планы на будущее, дальнейшее благополучие и взаимоотношения со всеми окружающими. Поэтому нервы Калинича были напряжены до предела.

Внезапно Калинича охватило беспокойство и какой-то животный страх перед предстоящим экспериментом. Как перед смертным боем. Дрожали руки, млели икры, перехватывало дыхание. Калинич сделал несколько глубоких вдохов, но в воздухе, казалось, было недостаточно кислорода. Отчаянно колотилось сердце, готовое вдребезги разнести грудную клетку и выскочить наружу. За грудиной нарастала тупая давящая боль, с которой он успел познакомиться лет пять тому назад. «Не хватало еще приступу разыграться! – подумал Калинич. – Как некстати!»

Леонид Палыч полез в карман за валидолом. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, он прикрылся носовым платком, будто вытирает губы, и незаметно сунул под язык огромную таблетку. Раскрыв изрядно потрепанную рабочую тетрадь, Калинич бессмысленно уставился в нее невидящим взором и принялся листать, словно в срочном порядке выискивая какую-то архиважную запись. Наконец, валидол начал действовать, и удушающая боль постепенно отступила. Но Калинич все продолжал сидеть над тетрадью, опасаясь ее возвращения. В голове теснились, наползая одна на другую, тревожные мысли.

Да… Предстоит последний, итоговый эксперимент, который, по идее, должен завершиться успешно и положить конец его треволнениям. Калинич представил себе, как все вокруг будут удивляться его результатам, как его имя прогремит на весь мир во всех средствах массовой информации, как вместе с ним будут радоваться его друзья и близкие, как будут от злости скрежетать зубами завистники и злопыхатели. А уж он…

А что, собственно, он? Сколько раз уже в процессе работы над этой идеей ему приходилось переживать подобные ситуации! И всегда поначалу казалось, что все проблемы решены и остается только сделать последний, решающий шаг. Но почему-то после свершения этого шага ключевая проблема порождала множество новых, которых он никак не мог предвидеть заранее. А финал в очередной раз отодвигался на неопределенный срок. И, едва оправившись от следующего удара судьбы, он упрямо начинал все сначала. Калинич не исключал, что этот процесс может оказаться бесконечным, а идея – принципиально неосуществимой, несмотря на кажущуюся простоту и логичность.

Неужели его снова ждет удар и горькое разочарование? Тогда – полный крах, которого он может не пережить. Сделан ход ва-банк. На карту поставлено все: его официальная работа, престиж как ученого, перспектива дальнейшего пребывания в своей должности и в институте вообще. Пожалуй, у него уже не будет ни сил, ни физической возможности начать все заново. Его с треском вытурят из института, даже не дав доработать до вожделенной пенсии. А дома?.. Какие чудовищные упреки услышит он от жены?.. Что скажут сыновья?.. Об этом не хотелось даже думать.