И теперь вот барин сам не свой.
Сила его колдовская сочится подобно сукровице из ран. Не сдерживается ни словом ворожебным, ни духом барским. И с часом рана та не затягивается, становясь лишь горше.
Глиняный жбан, полный молока парного, разлетелся вдребезги, споткнувшись полным боком о белокаменную стену горницы. За ним – россыпью тарелки из фарфора редкого, кувшин стеклянный. Бокалы, что в самих палатах престольных даром дивным гляделись бы. А там и утварь серебряная выгнулась дугой, оплавляясь на каменные плиты пола живым зеркалом.
Подневольные бабы разбежались врассыпную. Попрятались по углам, осторожно выглядывая да ожидая барской воли.
А тот лишь сказал:
– Запрягай повозку.
И вскочил из-за стола.
В конюшне лошадей снаряжали скоро – о барском гневе были наслышаны. И сани с дорогой упряжью были готовы за десяток минут. Скакуны с норовом – вмиг отнесут господскую ярость подальше от дворовых. А там, глядишь, и сгинет она на сеннике девичьем, вернув хозяину покой и ласку.
Гай взметнулся к поводьям скоро, на ходу сбив с насиженного места старого конюха. Пинком того в дорогу наградил. Ругательством, в котором – часть силы дивной, отчего у старика до вечера мягкое место болеть станет. И поделом ему, окаянному!
Взмахнул кнутом, эманацию дивную из него прогоняя. И сила та отразилась огнем зеленым в круглых зенках глаз вороных, что понеслись во весь опор. А перед повозкой вихрь послал снег разгонять: знать, невмоготу было…
В Камнеграде знали ту упряжку. Расступались шустро, кланялись барину.
И ворота, в которые он не въехал – влетел – раскрылись на ходу.
Вереница ходов заканчивается покоями дивными, в которых замест половиц – небо синее, искрами звезд усыпанное. А посреди звезд тех – Госпожа.
– Сбежала? – Чаровница не сдерживала триумфа, пристально глядя в глаза Ворожебнику. – Я ж тебе говорила: девка, она и есть девка. Дурная, необразованная. А ты – полюбство. И благодарностью моею за нее расплатился. А ей что? Сбежала… да не одна. Доволен?
– Верни! – Гай миновал расстояние между ним и Колдуньей всего за полдюжины шагов. Метнулся к ней – и наткнулся на ледяную стену едва мерцавшей силы. Мерзлая зелень сгустилась кругом него, лишая воздуха. И тут он ощутил, как на шее затянулась живая удавка.
А Чародейка меж тем привстала с небесного мрамора да подошла вплотную:
– Вернуть? – Удавка затягивалась все сильнее. И вот уже Ворожебник не смел дышать. Перед глазами плыло, и привычные очертания покоев Госпожи исчезли, равно как и все вокруг, и остался один лишь голос: – Назови цену…
Гай попытался сказать, но покои кружились все сильнее, а голоса не хватало. Вышел один хрип:
– Все…
– Все?
– Все, что пожелаешь.
– Хорошо, – откликнулась Чаровница. – Слово прозвучало. Я возьму с тебя плату, когда придет час. А девка твоя… в дороге она, теплом мужика молодого согретая. Не веришь? Гляди!
И она махнула перед Ворожебником рукою, раскрыв пространство, словно разрезав тонкую ткань острием ножа. Хлопнуло. И воздух в покоях заискрился, а посреди дыры, что образовалась перед Гаем, возникла небольшая горница. С невысокой лавкой, укрытой сенником. С узким тазом теплой воды и оставленным рядом полотенцем. С девкой, отвернувшейся к стене. И молодым хлопцем, утиравшемся после мытья.
– Гляди внимательно, – улыбнулась Колдунья, – на что променял плату.
Ворожебник увидал, как мужик этот молодой, утерев лицо ручником, ложится на сенник подле девки. И девка та – никто иной, как Зарина.
Его Зарина.
Яростью полыхнуло сразу. И дыра в пространстве, что открылась перед ним, затянулась, обиженно шипя и дымясь, словно бы уголек, брошенный в воду. А Чаровница ликовала.
– Ты пойдешь по следу и заберешь ее, коли нужна она тебе такой. Вот только затем исполнишь слово мое.
Она склонилась к Гаю так близко, что тот ощутил смрадный запах Лесов Симаргла.
Дверь за Гаем затворилась тихо, и Чародейка позволила себе откинуться на высокие подушки, укрытые мягким бархатом. Его везли для Госпожи из самих Южных Земель и, говаривали, будто бы стоила такая ткань, что само золото.
Бархат Колдунья любила. Однако ж насладиться его мягкостью не успела, потому как дверь тихо отворилась, и в покои прошмыгнула девка:
– Гонец прибыл, – служанка боязливо оборачивалась по сторонам, словно бы страшась того, что творилось в покоях, пока ее не было. – Просит дозволенья доложить.
– Зови.
Гонец казался измотанным и уставшим. Одежонка его, выпачканная в дорожной грязи и талом снеге, гляделась особенно неуместной среди высоких перин и бархата заморского. Но вести, что ждала Чародейка, были желанными. Оттого и потерпеть было можно.
– Говори! – Приказала она.
И гонец рассказал:
– Лазутчики доложили, что Хан степной выдвинул войско в сторону Белограда. Только ж идет не так, как зимами раньше.
– Не так? – Колдунья сощурила глаза, становясь похожей больше на зверя, нежели на женщину. А в покоях отчетливо запахло страхом – гонец почуял хищную природу Госпожи.
– Не так, – откликнулся он осторожно. – Раньше старый Хан шел Землями Пограничья, собирая скарб еще до Лесных Княжеств. Нынче же обходит их, словно бы что гонит его вперед. Не останавливается надолго ни у одного города, что отделяет Степь от Леса. И стоянки все – короткие, вынужденные. А еще…
– Что? – С нетерпением спросила Колдунья.
– Лазутчики донесли, что в Белограде сын его наместником сел. И что правит твердой рукой, только вот…
– Что? – Вновь вопрос, и в тонком голосе сквозит нетерпение.
– Элбарс, первый сын Хана, всегда был верен ему, готовый отдать саму жизнь по первому слову отца. А нынче вот… ощеривается пиками да стрелами в сторону Степи, да город укрепляет. И говорят, быть войне.
Госпожа отвернулась. Она ждала этого, потому как Лесные Земли, если верно поглядеть, не так уж и велики для нее. Стало быть, выпив здесь остатки силы, она захочет еще. А Степь близко: многим ближе Соляных Копей, в который правит сумасшедший Велерад.
– Иди, – обернулась она. – И да, приноси вести с Белограда как можно чаще.
Гонец поклонился, а Чародейка подошла к высокому ложу. Нынче оно было пусто – супруг ее, все чаще забывавшийся во снах, оставался в своей опочивальне. Значит, ее ничто не побеспокоит…
На мягкое покрывало легла соломенная кукла, одетая в кусок холстины дивной, кожаной. В Лесных Землях такую не носили, а вот в Степи… да, она досталась Колдунье от степняка. Как и клок волос смоляных, что сплетался с соломинами.
В углу горницы зажегся пучок травы колдовской, медуничной, что в крови девичьей вымачивалась. И по палатам пополз сладкий запах, к которому Чародейка так пристрастилась. Она вообще любила сладкое, потому как от самой жизни сладости уже не чувствовала, только от силы. Да еще травы…
Кругом соломенной фигуры легли знаки древние, заставившие куклу вытянуться, наливаясь прозрачным очертанием того, кого Колдунья видела лишь однажды.
Руна Сна – и степняк, чей силуэт нынче затихает на ложе, смеживает усталые веки. А перед глазами – дурман, подаренный руной Забвенья.
Знак Обмана, чтоб провести виденье в разум. И вторая, чернокнижная, – чтоб усилить влияние, впечатать в память. А ведь тяжко быть там, где тебя нет. Разрывать пространство раз за разом. Переступать сквозь версты, оставаясь в покоях…
Стало быть, нужно запечатать видение, на что уйдет несколько капель крови. Их Чародейке не жалко, потому как вот она, огненноволосая дева, уже лежит подле степного воина, что наместником в палатах Белограда сидит.
Гладит теплую грудь его, пропуская меж пальцев волос темный. Ласкается.
Шепот ее звучит у самых губ медных, а за шепотом этим к воину с раскосыми глазами приходит забытье. И вот он уже не помнит, чей сын и чей нареченный. Старые обеты стираются из памяти услужливым ароматом медуницы.
Только набатом – слова Колдуньи.
***
Ярослава огляделась.
Кругом нее было темно. Почти. И только в дальнем углу покоев мерцал огонек. Искрился, озаряя коловрат сухих досок пола яркой искрой. И тут же затихал, словно боясь в полную силу войти.
Знахарка пригляделась: слабый. Слишком блеклый, чтобы озарить даже такую горницу.
Яра двинула рукой – и, как ни странно, ничего не ощутила: ни боли, ни тяжести. Будто бы и не рвали ее запястья острыми зубами, да силу из нутра не тянули. А ведь она помнила и море бушующее, и зов голосов. Крики душ неприкаянных…
Только тут ничего этого не оказалось. Легкость и покой. А еще – нега. И так хорошо ей стало, что поначалу она замыслила остаться. Да и отчего бы нет? В этой горнице сухо и тепло. И морем самим не пахнет, солью. И еще бы нареченный был рядом…
Мысли о Даре заставили ее подняться и оглядеться.
А ведь она по-прежнему была боса. Шаг, другой, третий…
Тонкие ступни чуют шершавость досок и запах смолы. И, знать, пол, что держит ее, выделан из старого дерева, отчего коричневого колеру половицы прочно сидят друг к другу. Сосною красно Темнолесье, что оберегает село родное, и к породе той Ярослава привычна. А еще – к смоле, что липнет к коже босой.
А вот стены в покоях высоки. Сбегают под самый кров, теряясь очертаниями в темноте ночной, отчего кажется Ярославе, будто не заканчиваются они, а уходят в самое небо. Верно, небосвод здесь тоже темен. Вот тот, что над ними с Даром у самых берегов был, пестрел звездами яркими, среди которых – две сестры, Медведицами прозванные. И оттого подле моря света огней не требовалось.
Знахарку повело в сторону, и она попыталась найти лавку, чтоб присесть. Только все тщетно – лавок у стен не оказалось. Пришлось осесть прямо на доски – сырые, смолистые. Теперь то ложе в каюте катергона, что так не приглянулось Ярославе поначалу, показалось ей удобным, правильным. Со шкурами меховыми, которыми укрыться можно. С мужем, что нет-нет, да и заглянет на минуту проверить, как его ворожея.
Да только и всего этого, уже ставшего привычным, нет. И тогда, стало быть, Дар унес ее в другую каюту. Или в трюм, где спокойнее и тише? Подальше от моряков и воинов степи, от голосов навороженных, плеска волн. И…
– Его здесь нет, дитя, – услыхала она спокойный голос, что зазвучал в дальнем углу горницы – в том, где мерцал слабый огонек. – Дар остался на катергоне.
Ярослава не разумела, о чем с ней говорят. Да и говорившую разглядеть было тяжко. Ворожея только понимала: с ней шепчется старуха, потому как голос ее напоминал голос Крайи.
– И ее здесь нет, – отозвалась хозяйка покоев. – Крайя в беде, дитя.
Огонек моргнул, и в блике света его Ярославе удалось разглядеть очертания той, что говорила с нею. Пока размытые, едва различимые. Но и этого знахарке хватило.
Женщина была стара. Сгорблена немного и сосредоточена.
Глядела на сухие руки, что сновали над чем-то светящимся, а сама в тот час бормотала под нос:
– Принеси-ка ты мне дощечки, что покоятся в углу. Да не бойся, коль заскачут в пальцах. Озорники, что с них взять… Клятый свет! Не видать ничего. Уж как не люблю прясть зимними вечерами…
Она указала ладонью в сторону Ярославы. Оглядевшись по сторонам, Яра взаправду заприметила небольшую вязанку с насыпанными в нее дощечками. А подле нее – другую, с землею жирной. И с земли той колос пробивался, раскрываясь на конце огоньком серебристым.
– Не медли, – голос старухи окреп, и Ярослава различила в нем силу, которой позавидовал бы молодец лихой. Да только можно ли то? А старуха засмеялась: – Знала я: полотно цветастое тебе в радость пойдет. И с мощью древней справишься, потому как и сама – сильна. А вот что судьба такой выйдет… Ты прости меня, дитя, раз столько испытаний снесла по-за рукоделием моим. Ведь рок у тебя сперва другим был: со Святом сплетенный, с озорниками вашими. И деток-то много вышло – четверо мальцов, да одна девка – как две капли похожая на Мару…
А ведь и в ней, судьбе старой, сила в тебе дремала нечеловечья, а тут и вовсе…
То ж не просто Свят до тебя ходил, отцовского слова ослушавшись… чуял полотно исконное, да все предназначенье свое пытался выполнить. Только что поделать? Вишь, руны не сидят на месте. Скачут, что живые, силой дивной напитанные. Поди удержи их старыми пальцами, озябшими за день работы…
Старуха зачерпнула горсть дощечек, что Ярослава поднесла ей в лозовой вязанке, и Яра увидала, как руны-знаки действительно дрожат. Подпрыгивают, словно не терпя исполнить предначертанное. Ликуют: дескать, вот и нам частичка жизни достанется. А она сладка…
И старуха вновь разразилась руганью:
– Вот и с тобою так было. Разбежались, озорники. Им-то что? Они боли роженицы не ведают, слепые до людей, что живут под облаками. Их взора не хватает, чтоб достать до мира смертных. А я вот видала, как твоя матка выла. От того и мне горько становилось. Пришлось тебе другое полотно отдать. Старое. Диковинное. Я ж его для себя пряла. А тут…
Ярослава глядела на старуху удивленными глазами и не могла поверить в услышанное. Уж коль и взаправду все, что деется перед нею, тогда женщина эта…
– Пряха, – согласилась та, – как есть Пряха. И нынче ты гостишь у меня во второй раз.
– Макошь? – Ярослава едва не села от удивления.
А старуха разругалась:
– Не люблю этого назвища. Люди так меня прозвали. А я – Пряха, потому как пряду ручники судьбоносные, да заворачиваю в них души чистые перед тем, как матке в руки отдать. И ты меня так зови, Ярка. Я ведь и для тебя ручничок смастерила…
Знахарка кивнула. Она не разумела: то ли сон перед нею деется, то ли другое что…
– Не сон, – откликнулась Пряха, – и не морок. Ты здесь, потому как с силою мощной столкнулась. Душа, завернутая в обычный ручник, такого не сдюжит. Сомлеет, выдохнет, да и отойдет в Туманный Лес. Твоя ж другая. Хочешь взглянуть?
Яра кивнула. Она разуметь не разумела, что происходит с нею. Да только вдруг и впрямь та, что стоит перед нею – Пряха небесная? А тогда за непочтение сочтет, откажись Ярослава.
А Пряха лишь улыбнулась:
– Вы, люди, слишком осторожны. Боязливы даже, – она покачала головой, словно бы сокрушаясь о сказанном, – здесь нет тех, кто вас накажет. Ну, да ладно. Гляди вот на свою одежонку.
Сгорбленная старуха на миг показалась молодой ворожее иной, диковинной. Словно бы выпрямилась она, гордо расправляя плечи. Мощью от нее повеяло, теплотой. И силой – такой, что Ярослава едва удержалась на ногах.
А уж когда тонкая ладонь метнулась в сторону знахарки, и вовсе случилось чудо. Порыв ветра – студеный, свежий – налетел на девку. Закружил, завеял. Запел тысячей голосов, что сплетались в одно:
– Гляди, гляди, гляди…
И Ярослава огляделась. То платье, в котором она была в каюте, куда-то исчезло. А на его месте оказалось цветастое полотно. Переливчатое. Разноколерное.
Ворожея впервые видала такие краски.
Они, словно бы живые, играли в тусклом свете единственной лучины небывалыми отблесками, и девка зачарованно загляделась.
– Руны, взгляни на них.
Знахарка пригляделась. То, что она поначалу приняла за темные краски, нынче виделось ей скоплением рун-дощечек. И каждая из них – особенная. Тоже живая, непоседливая. Дрожащая, скачущая то ли от ветра, то ли от силы, ее наделившей.
Бережа укрывала утробу, в которой – Ярослава видела это нынче отчетливо, – билось крошечное сердце сына. Верно, Дар прав был…
