Вадим попытался встать. Ноги затекли, и он шлёпнулся обратно на сиденье. Новицкий с ехидной ухмылкой наблюдал.
Вторая попытка удалась. Вадим, как подранок, заковылял прочь. Новицкий глумливо захлопал в ладоши. Мурашки вонзили в бёдра Вадима тысячи крысиных зубов, разбежались по щиколоткам. Он словно пробовал бежать на ходулях.
Выход не приближался. А Контролёр – да.
Вадим бросил взгляд через плечо как раз вовремя, чтобы увидеть, как Контролёр, весь в клубах зловонного пара, смял женщину с нарисованным лицом. Она развалилась под червивой массой на куски, как манекен. Чей-то истошный вопль едва не выбил из Вадима сознание. Его собственный.
Он рванул по салону изо всех иссякающих сил, натыкаясь на сиденья. Толкнул субъекта, с головы до ног завёрнутого в толстую, будто ковёр, ткань. Пассажир гневно простёр руки разной длины, пытаясь задержать безбилетника. Вадим увернулся и раздавил ползущего клеща, порождение девчонки с планшетом. Клещ чмокнул под подошвой так осязаемо, словно Вадим наступил на него голой пяткой.
Справа и слева за ним гнались ряды окон, за которыми плясал сумасшедший, пожирающий души подлинный мир. Боковым зрением Вадим видел, как снаружи бредёт вперевалку нечто невообразимо гигантское, изъеденное временем. Сатанинское око здешней луны – заспиртованный эмбрион младенца, огромное кровоточащее бельмо, паучий кокон, обесцвеченный вечным прозябанием в недрах глубочайших каверн; что угодно, только не привычная луна – провожало его бег.
Заверещала девчонка – словно бутылочные осколки вонзились в уши. Вопль осёкся, но не смолкал в голове «зайца». Резкая боль штопором ввинтилась в пах, Вадим оступился, оттолкнулся от поручня и продолжил бесконечный марафон. Теперь ему казалось, что выход стал ближе. Определённо, ближе!
– Последний шанс! – донеслось до Вадима сквозь настигающую какофонию карканье Новицкого.
В финальном рывке, отобравшем все силы, Вадим впечатался в дверь. Заколотил кулаками. Что бы ни находилось снаружи, он выберется. И найдёт дорогу домой.
– Есть всего один способ! – Голос Новицкого был едва различим за канонадным грохотом, сопровождающим тварь. Вадим почувствовал её жар, волны смрада, рвущиеся изо всех склепов, моргов и мавзолеев, накрывающие с головой, сбивающие с ног. Почувствовал неодолимую гравитацию. Необъятная тень накрыла его и повергла на колени.
Гаснущий голос Новицкого:
– Твоё слово!
За дверным стеклом плоская, растоптанная подлинной реальностью улица Нежими казалась странно знакомой. Она мигала, как неоновая вывеска, пропадала и появлялась, и только от Вадима зависело, проявится ли она или исчезнет навеки – как и он сам. Опаляющее, податливое и слюнявое коснулось его плеч легко, точно заразный поцелуй, под которым пополз, сгорая, кашемир, вспузырилась кожа.
И Вадим закричал.
***
Её вечер начинался с кружки горячего какао, так же как утро – с чашечки кофе. Большущая кружка – «мужской размер», как она называла – с приплясывающим Дональдом Даком стояла на раковине, ожидая, когда её наполнят сладким напитком и добавят маршмеллоу. На плите в кастрюльке согревалось молоко. В духовке румянился лимонный пирог, наполняя кухоньку ароматом тропического рая. Ласково струились из соседней комнаты шёлковые звуки джаза. В клетке на холодильнике дремала канарейка. Провинциальное хюгге под апельсиновым абажуром. Расслабиться в плетёном кресле, прикрыть глаза, позволить воображению унести тебя – и вот ты уже в Дании.
Губы Насти тронула улыбка. Словно прочитав её мысли, запрокинула головёнку Даша, которая играла на полу со смешариком Нюшей и тряпичным динозавром Ариком. Динозавра Настя смастерила сама – в свободное время она подрабатывала шитьём игрушек. Дочка тоже улыбалась – ласково и слегка растерянно, с ямочками на щёчках. Ямочки достались ей от отца, как и тёмные волосы.
А Насте от отца Даши и бывшего мужа досталась двушка в пятиэтажном доме на окраине города и «Субару», который сейчас под окном заметало снежком. После развода они разменяли четырёхкомнатную квартиру, и Настя купила эту: пусть в хрущёвке, но уютную, чистенькую и тёплую. Район считался стариковским, а значит – спокойным. Здесь даже сохранились деревянные домики девятнадцатого века, аккуратненькие, хоть помещай на открытку. Поблизости красовалась сосновая рощица, светлая и нестрашная, мимо можно ходить без опаски. Летом ветер приносил в открытые окна терпкий хвойный запах. Синяя церквушка в соседнем дворе по утрам будила чистым колокольным перезвоном, от которого было радостно просыпаться даже в будний и ненастный – совсем как сегодня – день. Настя не знала, считать ли выпавшую ей долю счастьем – как и у всех, в быт вторгались проблемы, большие и не очень. Но совершенно точно в жизни Насти хватало долгожданного умиротворения. Её это более чем устраивало.
Она подмигнула в ответ на Дашину улыбку. Дочка отбросила игрушки и потянулась ручонками к голубым язычкам пламени, танцующими под кастрюлькой.
– Нет-нет, зайка, – сказала Настя. – Детям на ночь нельзя. Не уснёшь. Я дам тебе яблочный сок. Чуть-чуть.
– Сок! – Даша будто попробовала слово на вкус и нашла его негодным. – Сок не хочу.
– А что хочешь? – Настя начала вливать тёплое молоко в плошку с какао-порошком и сахаром.
– Хочу слонёнка, – отчеканила Даша. – И дельфиёнка.
– И где же они тут поместятся? – усмехнулась Настя.
– Здесь. – Девочка развела кулачки. – Мы сделаем, мы сделаем бассейн дельфиёнку.
– За ними будет очень трудно ухаживать.
– Ну ма-ам. Ну ма-а-ам. Ну мам.
– Как только подрастёшь, обязательно купим.
Настя убавила огонь и сняла с какао пенку. Когда она стряхивала её в раковину, сзади раздался треск, заставивший хозяйку вздрогнуть: всполошилась канарейка. Настя задела рукой нож, который лежал возле мойки. Нож брякнулся на пол.
«Кто-то придёт», – машинально подумала она, наклоняясь за ножом, пока до него не добралась Даша. Мужчина или женщина? Настя не помнила, что на этот счёт говорила примета. Необъяснимая тревога лизнула кожу между ключицами ледяным языком.
– Кто-то придёт, – объявила Даша, словно прочитав мысли матери. Настя сомневалась, знает ли про примету девочка. Иногда Даша безошибочно предсказывала то, что должно случиться. Например, где свободное место на забитой парковке или когда в кофейне неподалёку приготовят её любимые морковные кексы. Настя упорно считала это совпадением.
– Опять сочиняешь? – Она заставила себя улыбнуться, точно улыбка могла развеять прорицание. – Уже поздно. Кому вздумается прийти?
– Не знаю, – присмирела Даша. Птичка неистово металась по клетке, роняя перья.
Настя хотела добавить, что все спят, и маленьким девочкам тоже пора, когда в ускользающий уют ворвался громкий и отчётливый стук. Настя забыла о хюгге и какао. Забыла об умиротворении.
Тук. Тук. Тук. Из прихожей.
«Не открывай», – велела ей интуиция.
«Не глупи, ничего страшного», – возразил рассудок.
Настя выключила плиту и, вытирая чистые руки о передник, направилась в прихожую. Некстати ей вспомнилось, что в старину шахтёры брали канареек в забой. Если в скважине скапливался газ, пташки первыми оповещали горняков о беде.
Тук. Тук. Тук. Требовательно и знающе: хозяева дома, отсидеться не выйдет.
Настя на цыпочках подкралась к двери и заглянула в глазок. Запоздало вспомнила о ноже, оставленном на столешнице.
Ничего. Темнота. И это было хуже, страшнее всего, что она ожидала увидеть.
Затем темнота пришла в движение, задышала и обрела форму. Знакомую.
– Господи! – выдохнула Настя. Отперла замок, загремела цепочкой, нарочито громко, чтобы привычные звуки помогли избавиться от страха.
– Господи, – повторила она для собственного успокоения – и не испытала оного. – Привет. Чего не предупредил? Случилось что?
За спиной раздалось шлёпанье ножек. Настя кинула назад беглый взгляд. Даша вышла в коридор с динозавром Ариком в обнимку.
– Папа! – воскликнула она. Улыбка расцвела на детском личике, та самая, с ямочками… а затем увяла.
Насте пришла на ум – неизвестно почему – одна из песен, которые любил слушать в машине бывший муж. «Сумасшедший автобус» группы «Сплин». Как там?
Сумасшедший автобус идёт домой
Поздний гость перешагнул порог квартирки. Настя попятилась.
– Мам, а что у папы с лицом? – спросила Даша слёзно, а потом сорвалась на крик, от которого Настя вздрогнула: – Что у папы с лицом?!
Мать отступила к дочери. Заслонила её собой.
Дома всё кувырком
Дома всё кувырком
2021
Письмо Полины
Здравствуй, Галя.
Написала приветствие и вот сижу, ломаю голову, как продолжать. Столько времени прошло. Лет тридцать, пожалуй; и большой срок, а пролетел – как не было. Аж жутко.
Я и поблагодарить тебя опять хочу, и извиниться. Поблагодарить – за то, что помогла мне тогда с мамой, за каждую копейку. А извиниться – что отвечать я перестала. Не из гордости и не из зависти какой, не подумай, ради Бога. Как ты уехала в Москву поступать, так я и стала думать: да зачем я Гале, когда теперь у неё один день ярче да насыщеннее, чем те десять лет в Студёновске, что дружили мы? Целый волшебный мир, и какое я право имею набиваться в него со своими горестями? Хотела от себя огородить, не тянуть назад. Жизнь разводит людей, дорогая, только всегда я тебя помнила, и не было у меня подруги ближе. Тебя отпустила, а сама забыть не смогла: нашла в соцсетях и радовалась, как у моей Гали всё ладно сложилось. И доченьку ты свою Полиной назвала. Я аж заплакала, когда узнала. Будь у меня дочь, назвала бы Галей. Но Господь детей мне не дал, а про успехи и писать неловко. Однако ж придётся, потому как тяготит меня, и уносить эту ношу с собой, не поделившись, не хочу. Знаю, ты одна поверишь, как прежде бывало. И мне легче станет.
Нет меня на этом свете, дружок, если ты письмо это читаешь. Конверт я Инессе Викторовне передам заранее, она отправит. А ты не горюй. Пожила своё Поля, хорошего видела мало – жалеть не о чем. Думала к тебе съездить напоследок. Не решилась. Страшно мне, Галя. Того что ждёт, боюсь.
Есть там что-то, милая. В «после».
Кольку Клигера помнишь? Учился с нами в параллельном. Поди, не помнишь, зачем он тебе. От него вся школа натерпелась. Таким был отребьем! Кажется, его единственного у нас из пионеров исключали. Как вылетел после восьмого класса, тут же и сел за злостное хулиганство. Мать его в нашей школе работала уборщицей. Оказалось, что уборщицы – немногие, к кому он относился снисходительно. Убедилась лично.
Но я торопыжничаю, а надо по порядку. Главное, до ночи успеть. У меня целая стопка бумаги, потому как рассказ долгим, и фляжка с настойкой, потому как будет он непростым.
Я про Кольку не зря написала. Он часть истории. Возможно, сама история.
Клигер стал известной персоной у нас в Студёновске. Я не следила нарочно за его похождениями, но они были на слуху. Союз ещё не распался, а Колька с дружками, такими же бандюганами, уже крышевал торговлю на Цементном, на Ленинском рынке, и Бог знает, что ещё за ним водилось. А уж после Союза для таких вот клигеров настало золотое время, и развернулся он по-крупному. Самое занятное знаешь, что? С той его отсидки после школы к нему ни разу ничего не прилипло. Это, правда, не спасло Клигера от прочих напастей, присущих его «профессии».
Лихое было время. Помнишь? Ребята в трениках, блатная романтика и, конечно, разборки… После одной из таких двое дружков Клигера пропали, а его самого нашли избитым до беспамятства за набережной. Он с месяц пролежал в коме. Приди Колька в чувство, превратился бы в дурачка, который проносит ложку мимо рта прямиком в глаз. Он и до комы был не самым умным человеком на Земле, даром, что Клигер. Но Колька выкарабкался. Ко всеобщему удивлению, не стал ни инвалидом, ни дурачком, и очень скоро продолжил своё восхождение. Или начал – потому как прошлые его победы ни в какое сравнение не шли с новыми. Развернулся будь здоров.
Мои же дела катились под гору. В середине девяностых у мамы отказала левая рука. Мне пришлось уйти из столовой и устроиться уборщицей в больницу, там платили лучше. А наш герой сообразил, что одним криминалом не проживёшь, и решил выйти из тени. С прошлым окончательно не порвал, но для видимости соблюдал дистанцию. Он превратился в типичного «нового русского»: малиновый пиджак, бритая башка, золотые цацки и телефон размером с цветочный горшок. Клигер рассекал по Студёновску на единственном в городе «Джипе Гранд Чероки» (джипы были его страстью, он менял их, как перчатки), а его империя приросла вещевым рынком и торговым центром «Берёзка». С врагами он как-то утряс вопросы, многие его соратники, менее удачливые, отправились в мир иной; никто и ничто не мешало Клигеру властвовать. Он и властвовал. О да! Был самой крупной жабой в нашем болоте, тогда как в городе побольше затерялся бы среди прочих головастиков, ищущих лучшей доли.
Клигер это понимал и потому остался в Студёновске. Он купил участок в Первомайском районе – неподалёку от набережной, где его отмутузили – и начал строить дом. Сейчас район в упадке, но в те времена считался престижным. Особняк достроили, если память не изменяет, в девяносто седьмом: вышел двухэтажный коттедж, полностью отвечающий представлениям «новых русских» о прекрасном. Помпезный, из красного кирпича, с забором и гаражом, и с пристройкой для охранника. Тут тебе вазоны, тут тебе беседка. Клигеру тогда не исполнилось и тридцати – мы с ним почти ровесники, а в девяносто седьмом мне было двадцать восемь. Вот ведь как непонятно устроено на свете: у него на третьем десятке уже домина, а у меня двушка в хрущёвке и мама, которая больше не могла перебираться в инвалидное кресло без помощи.
Мне не хочется думать, что это зависть. Я называю это уязвлённой справедливостью. Так звучит возвышенней: «уязвлённая справедливость». Но посуди сама. Клигер был ненамного умнее гориллы Коко, которая понимала язык жестов, однако ему это не помешало – даже помогло – взлететь. В то время как та, что окончила школу с золотой медалью, писала стихи для молодёжных изданий и успела полгода отучиться на журфаке в Ленинграде, выполняла чёрную работу и еле сводила концы с концами. Пытаешься, пытаешься выбраться из колеи и скатываешься обратно всякий раз, когда, кажется, её край близок. Вот вопрос, всегда не дававший мне покоя: почему в мире царит такое… неравновесие?
Хотя позже я нашла ответ – или достаточно к нему приблизилась.
Лучше бы я не находила!
Опять забегаю вперёд. Ладно…
Вот к такому человеку я устроилась на службу. Случилось это, назову точно, в декабре две тысячи первого.
Маме делалось хуже, а больничная получка, и без того жалкая, скатилась в какие-то отрицательные величины. Иногда казалось, что в день я больше трачу на проезд, чем зарабатываю. Может, так оно и было. Я помню, как больше месяца сидела на одной гречке. Гречка на завтрак, обед и ужин – или только на завтрак и ужин, потому как обед случался не каждый день. Если удавалось полить её кефиром, это был праздник. Она мне даже снилась, гречка, её горьковатый, разваренный аромат. С той поры ни единожды за двадцать лет я к ней не притронулась. От одного запаха выворачивает, если вдруг где почую. Хуже только запах гари…
Мне попалось газетное объявление: экономке требуется помощница для уборки в особняке, с опытом, и так далее, и тому подобное. Трижды в неделю. Я решила, что это может оказаться неплохой подработкой в придачу к больнице, если удастся совместить смены, и, не мешкая, позвонила. Экономка, Нона Львовна, назначила мне встречу на следующий день. Назвала время и адрес. Ты уже поняла, дружок, чей он был.
Без десяти семь я постучалась в ворота Клигерского особняка. Нона Львовна в своём чопорном чёрном платье с белым фартуком напоминала состарившуюся Мэри Поппинс. Ответы она слушала вполуха, зато глаз не спускала с моих рук. А как закончили беседовать, предложила показать, на что я способна. Я и показала.
Тогда же я впервые после школы встретила Клигера. Я пылесосила ковёр на первом этаже, а он промчался по прихожей, сунулся в комнату и, оглядев меня – оценивающе, как какой-то новый бытовой прибор, – выскочил на улицу. Помню, как меня это уязвило, пусть я и давно занималась ничтожным трудом. Меня оценивал недоучившийся двоечник, полубандит, поймавший волей случая синюю птицу за хвост. Он меня даже не узнал.
Уязвлённая или нет, уборку я закончила. Экономка прошлась по комнатам, проинспектировала всё вплоть до плинтусов и вынесла вердикт:
– Если не передумали, вы почти приняты.
– Почти? – переспросила я.
– Вас должен утвердить Хозяин.
Я прямо видела большую букву в последнем слове.
– Николай Витальевич, – уточнила престарелая Мэри Поппинс. Она произнесла имя по слогам, словно я страдала задержкой в развитии. – Вам позвонят.
Обычно этой фразой всё и заканчивается. Я вернулась домой без особой надежды, вся в расстроенных чувствах: и из-за взгляда Клигера, и из-за того, что мне не заплатили за уборку.
Вечером зазвонил телефон.
– Лебедева? – услышала я в трубке голос Ноны Львовны. – Приняты. Завтра будьте без десяти семь.
На завтра я работала в утреннюю смену, о чём и сказала. Тогда Нона Львовна назвала мне сумму. Я не помню, сколько там было, но явно больше, чем мои больничные заработки – и это за три дня в неделю, двенадцать дней в месяц.
– Без опозданий, – добавила она, прерывая мои сбивчивые благодарности.
Видишь, Галя, иногда грузовик с мороженым переворачивается на улице, где живут такие жалкие создания, как я.
В больнице я отпросилась, а вскоре вовсе оттуда ушла. Нам с мамой требовалось больше не только денег, но и свободного времени.
Рабочий день у Клигера начинался строго в семь. Это было правилом. Мне довелось слышать, как Хозяин крыл последними словами садовника, задержавшегося на пять минут. По части матерщины Клигер был тот ещё виртуоз. За опоздание Хозяин лишил бедолагу дневной получки. Повторись подобное снова, думаю, он бы его вышвырнул за порог – и не только в переносном смысле.
Я была на подхвате у Ноны Львовны. Она вела хозяйство, решала бытовые вопросы – от вызова слесаря до организации ремонта, когда таковой требовался – и готовила. Если к Клигеру заявлялись гости, что случалось нередко, она вызывала повара из ресторана. После гостей мне доставалась гора грязной посуды. В дни застолий я получала плюсом ещё половину суточного жалования.
Кроме нас из обслуги Хозяин держал охранников и упомянутого садовника. Шофёра у Клигера не было. Он ухаживал за своими джипами сам. Насколько могу судить, возня с ними была его единственным хобби.
Конечно, пересекались мы часто, и не могу сказать, что в первые годы его отношение ко мне как к чему-то малозначимому сильно изменилось. Только позже я поняла, что это был максимум, на который могли рассчитывать люди, не являвшиеся Клигеру близкими. Порой, когда я убиралась, он мог прийти и понаблюдать. Бывало, комментировал что-то невпопад, вроде «сегодня ветер крепкий», или плоско шутил на отвлечённые темы. Нашутившись, он с довольным видом удалялся. В такие дни у него было приподнятое настроение.
В общем, держал дистанцию. Никаких домогательств, Господи оборони, и спасибо за это. Да и к кому приставать-то? Клигер таких водил любовниц! Как с обложки. Любовницы были едва ли умнее его, зато все – моложе. Клигер менял их столь же часто, сколь и джипы.
Со временем я стала убираться в особняке уже четыре дня вместо трёх. Я гадала, стоит ли считать это повышением. Мои сомнения развеяла Нона Львовна. Однажды она спросила у меня – прямо, как у неё водилось, – умею ли я готовить.
Я умела, пусть и без изысков.
– Сегодня готовите вы, – распорядилась экономка, выслушав ответ.
Это был тест.
