Николай Лейкин "Тщеславие и жадность. Две повести"

XII

Было уже около часу дня, когда Анемподист Вавилович Подпругин, позавтракав у себя в конторе, подкатил на своем сером рысаке к подъезду дома Поваляева на Калашниковском проспекте. Дом был трехэтажный, но небольшой, и занимался исключительно семейством Поваляева. Бельэтаж с цельными зеркальными стеклами в окнах, и в нем жил сам старик, хлебный торговец, коммерции советник Алексей Порфирьевич Поваляев, с женой-старухой и младшим сыном-студентом. Третий этаж был разделен пополам, и в нем квартировали два сына – один женатый, а другой вдовый. В нижнем этаже помещалась контора, и жили служащие в конторе – кассир и бухгалтер. В контору был отдельный подъезд с улицы. У служащих был подъезд со двора. Подпругин подъехал к большому собственному подъезду Поваляевых, хотел выходить из саней, но из подъезда ему навстречу выскочил швейцар в синей ливрее и фуражке с галуном, и Подпругин спросил его:

– Алексей Порфирьич у себя?

– Сейчас изволили отзавтракать и спустились в контору, – отрапортовал швейцар.

– Пошел ко второму подъезду, – скомандовал Подпругин кучеру и, когда сани подвезли его, вышел из саней.

В конторском подъезде вместо швейцара стоял молодец в черном кафтане со сборками назади, в ярко начищенных сапогах бутылками и в картузе.

– Сам в конторе? – задал ему вопрос Подпругин.

– В конторе. Пожалуйте, – проговорил молодец, принимая с него шубу.

Подпругин вошел в первую комнату конторы. Это была кассовая. За решеткой виднелись кассир, его помощник и артельщик. В этой же комнате стоял большой стол с придвинутыми к нему стульями, на столе лежали мешочки с пробами ржи, овса, гречневой крупы и пшеницы. Двое артельщиков – один в пальто на бараньем меху, а другой в лисьей шубенке нараспашку – присели к столу и считали деньги.

– Там сам? – опять спросил Подпругин, кивнув на другие комнаты.

– В кабинете. Пожалуйте, – пригласил его из-за решетки кассы кассир.

В следующей комнате на высоких табуретах сидели конторщики за конторками и звякали на счетах. На массивных полках стояли громадные книги. Такие же книги были прислонены и на полу около конторок. Артельщик на прессе копировал письма.

– Алексея Порфирьича любопытно бы видеть, – сказал Подпругин, остановясь у одной конторки.

– Сейчас-с. Как об вас доложить? – спросил молодой юркий конторщик в очках.

– Господин Подпругин это, – подсказал ему другой конторщик в густых бакенбардах, сидевший напротив, и тут же отдал приказ артельщику: – Доложите хозяину, что господин Подпругин.

Подпругину это польстило.

– Знаете меня? – улыбнулся он.

– Еще бы. Я когда-то в правлении Балабаевско-Разуваевской дороги занимался.

– Да, да… Часто трафилось там бывать. К этой дорожке мы руку прикладывали.

Артельщик успел уже юркнуть в кабинет, вернулся оттуда и проговорил:

– Пожалуйте. Просят.

Подпругин вступил в кабинет – небольшую комнату с письменным столом посредине и ворохом бумаг на нем. Тут опять лежали в мешочках пробы хлеба. Тут же за письменным столом сидел высокий кудрявый седой старик с совершенно белой бородой. Рост его казался еще больше, когда он поднялся из-за стола и, протянув Подпругину руку, заговорил:

– Добро пожаловать, добро пожаловать. Каким ветром занесло? По какому делу?

– Приехал с визитом, – отвечал Подпругин, здороваясь. – Заезжал в ваши апартаменты, а там сказали, что в конторе. А я желаю вас видеть лично – вот я и пробрался сюда. Дельце есть маленькое.

– Прошу покорно садиться. Какое дело? – спросил Поваляев.

– Плевое, – сказал Подпругин, садясь. – Насчет домашнего обихода. Задумали мы с женой устроить журфиксы у себя по вторникам – и вот я поклониться вам, чтобы пожаловали с супругой.

– Не езжу ведь я нынче по вечерам. В двенадцать часов ложусь спать и уж никак не позже половины первого. Так доктора приказали. Я ведь нынче летом ездил за границу, в Карлсбад, печенку поправлять, так вот с осени…

– Ну, один-то раз в неделю можно. Задерживать мы не будем, и к часу всегда можете дома быть. Ужин будет ровно в двенадцать на столе.

– Вот ужинать-то и запретили.

Подпругин развел руками и даже отодвинулся на кресле.

– Алексей Порфирьич, пощадите! Как же у меня мой журфикс без такого крупного деятеля обойдется? – произнес он. – А между тем у меня гости будут все на подбор: генерал Тутыщев, Бутыхов, баронесса фон Дорф, Гвоздь Гвоздевский, Белослонова.

– Стара стала, припадать стала. Не могу… – ткнул себя двумя пальцами в грудь Поваляев.

– Да уж понатужьтесь как-нибудь. Ну, к ужину мы уж вам отдельно что-нибудь легкое: бульону из ершей с греночком. Да ведь и рябчик не вредит.

– Все вредит, что на ночь.

– Нет уж, Алексей Порфирьич, вы, пожалуйста… – упрашивал Подпругин, встал и поклонился. – Навестите мою хату убогую.

– Ужинать-то мне нельзя оставаться, и обязан в двенадцать часов спать.

– Алексей Порфирьич, в крайнем случае вы можете и не ужинать, а так с нами посидеть, партию в винтик вам устроим, с генералами посадим.

– Странный ты, Анемподист Вавилыч… Правильно я? Анемподист Вавилыч?

– Да-да-да… А только уж вы дайте слово.

– Как я могу дать слово, ежели мне доктора запрещают по ночам выезжать!

– Ну, хоть на винтик-то, на винтик, чтобы до ужина только посидеть.

– И винт-то для меня не одобряют. Горячиться не велено.

– Да горячиться не придется.

– А это уж не игра. В том-то вся и игра состоит, чтобы поругаться.

– Алексей Порфирьич, я не уйду, пока мне слово не дадите. А то вдруг к своему-то брату купцу да отказ! Хорошо это?..

– Хе-хе-хе… – тихо рассмеялся Поваляев. – Вот пристал-то!

– Да как же не пристать-то! Хочется, чтобы вы мою хату убогую посмотрели.

– Слышал, слышал я, что на диво выстроился и отделался.

– Да уж, денег не жалел, когда строился. Что жалеть? Господи! Умрем, все равно все оставим, и все прахом пойдет. Так можно надеяться, Алексей Порфирьич?

– Да постараюсь, постараюсь не надолго приехать.

– А там уж мы не выпустим. Ну спасибо. – И Подпругин, протянув ему руку, крепко пожал ее.

Спросив Поваляева, «как дела идут», и получив ответ, что «без дел», Подпругин начал прощаться.

– Теперь к Завзорову заеду. Тоже по этому же делу, – сказал он.

– Кажись, в Москву он завтра едет.

– Ну?! Батюшки! Да что же это такое! А я на него, как на каменную стену…

– Вчера виделись на бирже, так он говорил.

– Не отпустим. Что такое?.. Может и после вторника в Москву-то.

– Так во вторник? – спросил Поваляев.

– Во вторник, – ответил Подпругин и, еще раз пожав хозяину руку, стал направляться к двери.

Хозяин проводил его до двери.

XIII

От Поваляева к Завзорову пришлось ехать Подпругину с Калашниковского проспекта на Васильевский остров. Завзоров и сам жил там, и там же имел свою торговую контору. Подпругин велел кучеру торопиться, но, когда они выехали на Невский, он тотчас же сообразил, что ему по дороге лучше заехать в Заграничный банк, помещающийся близ Невского, и узнать, не сидит ли там в правлении один из заправил этого банка Моисей Соломонович Линкенштейн, и ежели он там, то пригласить и его на журфикс, а уж из банка ехать к Завзорову на Васильевский остров, что и сделал.

Через две-три минуты рысак Подпругина остановился около банка. Подпругин вышел из саней и направился в подъезд.

– Моисей Соломонович здесь? – спросил он швейцара.

– Только что приехали. Пожалуйте.

Подпругин сбросил ему на руки свою шубу и, сняв калоши, направился по лестнице, устланной пробковым ковром, в помещение банка во второй этаж.

Небольшое помещение банка было переполнено публикой. У решеток кассиров стояли артельщики в чуйках и с мешками, пришедшие или положить деньги на текущие счета, или взять их с текущего счета, у столиков для публики сидели клиенты банка, выписывающие чеки или ожидавшие свои расчетные книжки, пока в них запишут вклад. Из-за решеток кассиров и контролеров выглядывали юркие носатые семитического типа конторщики, представляющие резкий контраст с чисто славянскими типами русобородых артельщиков, помещавшихся вместе с ними за решетками. Банк состоял из анфилады комнат, в глубине которой виднелась запертая дверь с надписью золотыми буквами на черной стеклянной дощечке: «Правление». Подпругин подошел к этой двери и сказал стоявшему около нее артельщику:

– К господину Линкенштейну… Скажите, что Подпругин.

– Сейчас доложу… – был ответ.

Артельщик скрылся за дверью, вернулся и отрапортовал:

– Сейчас выйдут. Потрудитесь присесть.

«Фу, черт возьми! Жидюга даже в правленской комнате меня принять не хочет, – подумал Подпругин, и это больно его кольнуло. – Звать ли уж на журфикс-то? Что он о себе, в самом деле, думает? Ну его к лешему! – мелькнуло у него в голове, однако он стал прохаживаться по комнате и наконец присел на стоявшую у стены скамейку с камышовым сиденьем. – Право, не позову. Выйдет он ко мне, а я у него порасспрошу что-нибудь о банковых акциях, что, мол, хочу купить полсотни, так как, мол, дела теперь и стоит ли дать биржевую цену», – рассуждал он.

Прошло минуты три, а Линкенштейн не показывался.

«Пархатый… Еще ждать себя заставляет! – мысленно ругался Подпругин. – Закурю сигару, – решил он. – Что это он меня за просителя воображает, что ли?»

Подпругин вынул из кармана сигару и спички и закурил, а Линкенштейн все еще не показывался.

– Скоро он там? – спросил Подпругин артельщика.

– Не знаю-с… Сказали, что сейчас… С нашим корреспондентом они там, с господином Моргулиенсоном, который заграничные письма пишут.

– Верно ли вы сказали фамилию?

– Вы господин Подпругин. Я вас знаю.

– Пожалуйста, сходите еще раз и скажите, что, мол, так и так: времени не имеет.

– Я не смею-с… Они заругаться могут. Они сказали, что сейчас…

«Нет, каков жидюга!» – мысленно восклицал Подпругин, то вставая со скамейки, то опять опускаясь на нее и нервно затягиваясь сигарой, а Линкенштейн все еще не показывался. Наконец его взорвало.

– Вот что. Я ухожу… Выйдет он, так скажите ему, что мне некогда было больше ждать, – сказал он артельщику и только что хотел уходить, как из комнаты правления вышел Линкенштейн, нагнал его, схватил за руку повыше локтя и заговорил:

– Куда вы? Уходите? Простите, почтеннейший, что заставил вас ждать, но никак не мог бросить очень нужного дела. Большова дела у нас есть, и надо сегодня с курьерский поезд писать об нем в Берлин. Теперь я к вашим услугам… Сядем здесь… Потолкуем.

Линкенштейн указал на скамейку, на которой сидел Подпругин.

«И все-таки в правление не приглашает. О, черт бы его драл, иуду!» – вспыхнул Подпругин и вслух прибавил:

– Да ведь и у меня делов по горло, Моисей Соломоныч, так уж я хотел уходить. Ведь дела не в одних только байках.

– Знаю, знаю, но простите великодушно. Право, был занят по экстренново дело. А теперь я ваш, господин Подпругин. Чем могу служить?

Они оба сели, и в ожидании ответа Подпругина Линкенштейн вытащил из кармана надушенный крепкими духами платок и утер крупный красноватый нос, оседланный золотыми очками. Это был довольно отъевшийся еврей с подстриженной бородой на широком лице, франтоватый, с бриллиантовым перстнем на мизинце и тяжелой золотой часовой цепью с массой жетонов на круглом колыхающемся чреве. На совсем уже поредевших спереди волосах он носил волосную накладку.

– Дело, конечно, не из важных, но от кого же и узнать, как не от вас, – заговорил Подпругин. – Хочу купить ваших акций, но они высоко стоят.

– О, мы теперь имеем блистательново дело! – воскликнул Линкенштейн и, спохватившись, сказал: – Да что ж мы здесь сидим? Прошу в правление.

«Ага, догадался, иудино племя!» – подумал Подпругин и сделался мягче.

Они вошли в правление. Правление была большая комната с большим столом посредине, покрытым красным сукном, и четырьмя письменными столами по углам. За одним из них сидел лысый человек тоже еврейского типа и писал что-то на бумаге карандашом.

– Прошу садиться, – отодвинул Линкенштейн от большого стола один из мягких стульев, которыми стол был обставлен со всех сторон, и, когда Подпругин сел, сам опустился на второй стул. – Должен вам сказать, что нам очень и очень было бы приятно иметь вас среди наших акционеров, уважаемый… Виноват… Имя ваше?

– Анемподист Вавилыч.

– Анемподист Вавилыч… Очень труднова имя, но зато самый русский. Очень приятно, Анемподист Вавилыч. Нет лучше, когда акции в твердых руках находятся, а ваши руки твердые, – поклонился Линкенштейн.

– Да акции-то дороги. На бирже-то они крепко стоят.