Он расписался в получении пакета и углубился в бумаги. Не прерывая чтения, он спросил у секретаря:
– Пучков вернулся из Петрограда? – Ждем в ближайшие часы, Мартын Янович, – откликнулся Москанин. Задумчиво подержав листы, исписанные рукой товарища Хромова, словно взвешивая их, Крупиньш положил их перед секретарем:
– Передайте их Гражинскому, пусть приобщить к делу «Национальный центр». -Товарищ Крупиньш, разрешите вопрос, – все еще робея, обратился Алексей, – я в толк не возьму: Патриарх, Церковь, благословенье, Нестор какой-то. Ну и леший с ними! Пускай между собой милуются! Нам-то что за дело до этих церковных охмурял?
Крупиньш, все еще о чем-то размышляя, коротко взглянул на него.
– Товарищ Хромов характеризует вас как настоящего большевика и отличного военного, – он похлопал ладонью по донесению.
– Но в нашем деле этого мало. Нужно еще революционное сознание. Увидеть, разглядеть контрреволюцию, где бы и как бы она ни маскировалась. Вы это правильно сказали – «охмурялы». Очень опасные и коварные «охмурялы»! Сегодня вы оказались свидетелем, как, маскируясь, Церковь и Антанта хотят объединить усилия белых армий и погубить Советскую республику. Благословление Колчаку – это не такое уж и безобидное дело.
– Смотрите, – он подошел к карте, – с Востока, с Юга, с Запада и с Севера нас сжимает кольцо. Здесь Деникин, Колчак, здесь Юденич, тут – Антанта. Все эти генералы – самодовольные и напыщенные индюки, которые грызутся между собой за подачки Антанты. Никто не хочет уступить главенство. Пока они разобщены, пока они интригуют друг против друга, они слабы и рано или поздно ослабнут настолько, что всех этих недобитков мы выметем поганой метлой с нашей земли! Антанта хочет объединить их под единым командованием. Антанта сделала ставку на адмирала Колчака и хочет поставить его во главе белого движения. Его провозгласят каким-нибудь Наместником или Верховным Правителем. Чтобы другие генералы и все белое движение подчинились Колчаку, Патриарх Московский должен благословить и венчать Колчака на правление, как и принято в царской России. Законный Правитель! Тогда это будет единая и мощная армия. Нам, чекистам, ни в коем случае нельзя допустить этого! Мы должны сорвать этот план! Изолировать Патриарха, а если понадобиться и ликвидировать! Предотвратить любую возможность появления нового идола у белогвардейцев! Поймите, Крестовский, это заговор! Он пострашнее заговора Локарта или заговора недобитых монархистов. За этим заговором войска интервентов и белогвардейцев, это может решить судьбу Гражданской войны, судьбу Республики!
Глава IV. Пучков
В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в комнату решительно шагнул чекист лет тридцати, с простоватым круглым лицом и неприятными бледными глазами.
– Евгений Александрович пожаловал- обрадовался Крупиньш, -ну, наконец-то! Докладывайте!
– Исчезла, Мартын Янович! – выпалил прибывший.
– Как исчезла, Пучков? Ну-ка, с подробностями
Пучков вид имел помятый, словно его только что выгрузили из багажного вагона. Он, сбиваясь, начал рассказывать:
– Я прямо с Николаевского вокзала в ЧК, а там говорят, нету. Как только получили нашу телеграмму, сразу нагрянули в Собор. Все перетряхнули – нету иконы. Понятное дело, настоятеля в карцер. Я, как только приехал, тоже сразу в карцер, на допрос… – он замолчал, переводя дыхание.
– Дальше, – недобро прищурился Крупиньш.
– Ну, поговорили мы с попом с этим. Он через полчаса и выложил. Был третьего дня посланец от Патриарха, забрал икону и уехал. Думает, она у Патриарха.
Пучков закончил, вытер ладонью вспотевший лоб и лысеющую макушку. Затем украдкой вытер мокрую ладошку о штаны.
– Товарищ Пучков, возьмите людей и быстро на Патриаршее подворье! Образ этот изымаете, гонца Патриаршего сюда и оставляете засаду. Я думаю, не один Дулов сюда направлялся. Будут еще визитеры.
Он повернулся к Крестовскому и приказал:
– Останетесь пока здесь, можете понадобиться, – и уже секретарю, – Дулова сюда.
Пучков, топая, пропал в коридорах. Секретарь закрутил рукоятку телефона. Крупиньш погрузился в чтение каких-то документов. Алексей, освоившись в кабинете, сам себе налил чаю. На столике рядом с чайником лежали на блюдце кусочки черного хлеба и несколько крупных крошек, но он поделикатничал и попил пустого чаю, хотя живот ждал другого еще со вчерашнего дня. Крестовскому нравился Крупиньш, спокойный, быстрый в решениях и так хорошо разбирающийся в контрреволюции. Как это? «Революционное сознание»! Это тебе не языка взять или часового снять. Тут внутренний глаз нужен. «Сознание»!
Выждав, когда Крупиньш оторвался от бумаг, Алексей снова подсунулся к нему с вопросом: – Мартын Янович (тут он осекся, что не по уставу обратился, но Крупиньш ободряющее кивнул головой), вот все же непонятно. Какая такая икона? Вот и товарищ Пучков то в Петроград, то в это… в… к Патриарху. Неужто это тоже контрреволюция?
Его вдруг обеспокоила вчерашняя стычка с матросами. Может он по отсутствии этого «революционного сознания» ошибку, какую допустил? Может, это была борьба с контрреволюцией? Но ведь они ж подлюки просто грабили? Ведь по мордам было видно, что грабили, что первому скупщику продали бы поповское серебро!
– Сама-то икона – фетиш, да и только. Образ Казанской Божьей Матери. Это, конечно, не контрреволюция, но… Что-то тут не так, Алексей. Тут еще не все ясно, – Мартын Янович в задумчивости потер переносицу, – попы всякого нагородят, только б власть над народом иметь.
Крупиньш задумчиво посмотрел на Алексея и продолжил:
– Существовало три иконы. Первая, которая объявилась в Казани еще в 16 веке, как ее называли чудотворная, исчезла там же в Казани в 1904 году: то ли ее сожгли, то ли украли, в общем, пропала. Остались два списка с этой иконы: один, который, якобы, защитил Москву от польских интервентов в 17 веке. Этот сейчас в Успенском соборе в Кремле под надежной охраной. Второй, который еще царь Петр привез в Петроград, будто бы спас Россию от Наполеона.
Увидев, что Алексей слушает его, чуть ли не с открытым ртом, он назидательно заметил:
– Все это басни для одурманенных крестьян и рабочих, которые класс угнетателей и черносотенная поповщина вдалбливала десятилетиями!
– Трудовой народ, – он подчеркнул, словно учитель на уроке, – трудовой народ отстоял Россию и разгромил Наполеона! Это была настоящая народная война!
Затем уже более спокойно, словно решая вслух какую-то задачку в школе, продолжил:
– Второй список хранится, – тут вспомнив Пучкова, Крупиньш поморщился, – хранился в Казанском Соборе Петрограда.
Он помолчал, достал часы из нагрудного кармана и в задумчивости пощелкал крышкой. – Зачем-то ее перевозят в Москву. Что-то нам не договаривает гражданин Беллавин… В дверь постучали. В кабинет ввели арестованного, мужчину средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами. Одет он был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Уж о его сапогах не стоит и говорить, потому что будь отец Кирилл сейчас здесь (не приведи, Господи!), то наверняка узнал бы он своего попутчика. И может, отыскалась бы даже царапина на голенище щегольского правого сапога, оставленная пыльным дорожным сундуком отца Кирилла. – Вот гражданин Дулов нам сейчас и поможет с этой задачкой, – закончив разговор с Алексеем, Крупиньш сел за стол напротив арестованного.
– Сегодня у нас был разговор с Патриархом, – Мартын Янович доброжелательно смотрел на Дулова, – Николай Николаевич, теперь вы расскажете, как все было на самом деле? Арестованный сидел на стуле не то, чтобы вызывающе, но как-то спокойно: скрестил руки на груди, покачивал правой ногой, переброшенной через левую, смотрел рассеянно в сторону. Потом перевел взгляд на Мартына Яновича.
– Крупиньш, вы ведь не глупый человек, и, как мне говорили, даже учились. Решайте свои задачки сами. Я вам ничем помочь не могу.
Алексей вдруг обиделся за Мартына Яновича. Вроде ничего обидного не было в словах этого барина, но уж как он это сказал! Всадить бы пулю ему между глаз!
Тут счастливая мысль пришла в его голову:
«Уж не „революционное“ ли сознание просыпается в большевике Крестовском?» Крупиньш ничуть не смутился обидной манеры арестованного и вновь спокойно и доброжелательно заговорил:
– Николай Николаевич, я уважаю вас как боевого офицера. Долг, честь. Но вот взглядов ваших не разделяю. Как вы тут пишите? – он снова заглянул в письмо, – «…мерзость хамодержавия и штыкократия… служить с большевиками – значить продавать совесть и душу». М-да, крепко сказано… Ну да ладно.
Крупиньш молча пошагал по комнате. Он снова заговорил, как бы рассуждая вслух:
– Рискуя жизнью, вы пробрались через линию фронта, добрались до Москвы. Искали Патриаршего благословления… для адмирала Колчака. Это, поверьте, заслуживает уважения. Ваша семья будет гордиться вами, и после смерти, которую вы примете, выполняя свой долг. Кстати мы разыскали ваших сестер в Рыбинске. Им нелегко, как и всем сейчас, но они живы и здоровы.
Он помолчал, глядя в лицо арестованного. У того на скулах выступили красные пятна. Крупиньш вдруг переменил тон:
– Дулов, зачем вам эта икона? Вы что, еще не наворовались? Жемчуг с изумрудами прихватить захотелось, золота вам мало, так с иконки ободрать решили?
Алексей аж присел, оробев. Это такое и такому барину сказать! Это все равно, как мокрой тряпкой ему по лицу заехать. Ну, держись теперь, взбеситься, точно взбеситься, вязать барина придется!
И вправду лицо арестованного налилось краской, глаза блеснули безумием, но уже через секунду Дулов расхохотался, да так, что до икоты, до слез в глазах. Успокоившись, но все равно икая и временами давясь нервным смехом, он проговорил:
– Удивили, ей-богу удивили… Хотя вы не православный… понятно… все равно смешно… «ободрать»… право смешно… Образом Казанской Божьей Матери… русских царей… венчали на царство… благословление и венчание… Да вам и не понять…
Он вдруг окончательно успокоился. Потом перекрестился и снова сцепил руки, словно пытался унять дрожь.
– То есть вы хотите сказать, что Образ Казанской Божьей матери нужен для всей этой канители с благословлением? – задумчиво произнес Крупиньш, – венчание на царство? В это время на столе у секретаря зазвонил телефон. Арестованного быстро увели. Крупиньш что-то долго выслушивал в трубке, время от времени произнося:
– Да, нет, да, – и уже в самом конце, – немедля сюда, на Лубянку.
Потом он подошел к карте, разглядывая какую-то деталь на ней. Алексей чувствовал по тому, как набычился Крупиньш, и притих Москанин, что дело приобрело совсем плохой оборот. Мартын Янович, наконец, повернулся и уперся взглядом в Алексея.
– Товарищ Крестовский, с этого момента вы временно прикомандировываетесь к ВЧК и поступаете в распоряжение товарища Пучкова. К сожалению, нам не удалось одним ударом пресечь весь заговор. Пучков только что сообщил, что Патриарх Тихон тайно переправил икону из Петрограда, но не в Москву, как мы предполагали, а в дальний N-ский монастырь, который уже сегодня практически находится во фронтовой полосе. Я еще не понимаю смысла этого шага. Но сейчас дело не в этом. Вы понимаете, чем это грозит?
Алексей, сглотнув слюну пересохшим горлом, спросил:
– Беляки?..
– Именно, беляки. Вполне вероятно, что в этом и состоит план гражданина Белавина – по своим каналам переправить икону через фронт. В общем, ситуация критическая, если не сказать, провальная – мы опаздываем суток на трое, – он помолчал.
Продолжил, чеканя слова приказа:
– Операцией руководит Пучков. В операции участвуют несколько наших товарищей, и они уже приступили к работе. Ваша задача, Алексей, отправиться в город N незамедлительно. Там вам передадут икону, и вы доставите ее сюда. Скрытно, быстро и надежно. В самом крайнем случае Пучков имеет полномочия уничтожить икону, – он помолчал и закончил, как передернул затвор пистолета, – время, Крестовский, против нас.
Глава V. Декрет
«Декрет Совета Народных Комиссаров об отделении государства и школы от церкви. 20 января 1918 г.
1. Церковь отделяется от государства.
2. В пределах Республики запрещается издавать какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести, или устанавливали какие бы то ни было преимущества или привилегии на основании вероисповедной принадлежности граждан.
3. Каждый гражданин может, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. Всякие праволишения, связанные с исповеданием какой бы то ни было веры или неисповеданием никакой веры, отменяются. Примечание. Из всех официальных актов всякое указание на религиозную принадлежность и непринадлежность граждан…»
– Ладно, это потом дочитаешь. Ты вот, ниже гляди, – палец ткнул в самый конец страницы.
«12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.
13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются по особым постановлениям местной или центральной государственной власти…».
Палец принадлежал следователю VIII «ликвидационного» отдела Народного Комиссариата юстиции, коммунисту с десятилетним стажем Веревкину Павлу Ксенофонтовичу. Потомственный рабочий с «Трехгорки», Павел Ксенофонтович прибыл в город N второго дня с ответственным и довольно деликатным заданием, которое требовало от него решительности и революционной стойкости. Последние качества, похоже, требовались не только для укрепления собственного духа, но и для моральной мобилизации местных товарищей. Дело заключалось в том, что Веревкин, как и десятки его соратников по Наркомюсту во многих городах, прибыл для исполнения декрета Совнаркома, который был принят и подписан товарищем Лениным уже скоро год тому, но никаких решительных шагов по его выполнению не делалось. Деликатничали или опасались непонимания людей, но в течение года власти не торопились.
Павел Ксенофонтович был этому даже рад: сам-то он давно в церковь не ходил, но домашние его, да покойница мать и отец крепки были в вере Христовой.
«Вроде и декрет правильно написан, – продолжал сомневаться Веревкин по дороге в город N, – свобода, никто не неволит. Вот только с церковным барахлом, как-то нехорошо.»
Очень он себя неловко чувствовал. «Правильно, – убеждал он себя, трясясь на подводе, – неправедно нажито богатство церковное на крови трудового народа. Ведь верно!»
И тут же представлял, как его мать вся в праздничном стоит на молебне с просветленным лицом, молясь о нем, о братишках и сестрах его, а он прямо вот перед ней начинает тащить иконы со стен, сгружать в мешки дароносицу, потиры да алтарные кресты. И озноб пробирал его, и жалко до слез становилась матушку, да и батю тоже, упокой, Господи, их души! Непонятно, честное партийное слово, непонятно! Однако виду Павел Ксенофонтович не показывал, а даже наоборот сурово поглядывал на местную власть в лице присланного еще зимой комиссара Израйлева Филимона Алексеевича.
А тот вслух рассуждал:
– Пойми, товарищ Веревкин! Городок-то наш одним монастырем и живет только! Это ж одурманенные религией люди! Начнем мы эту экспроприацию, так народ нас на вилы и поднимет! Ты знаешь, сколько я сил потратил, чтоб провести среди них пропагандистскую работу? Сколько зловредностей в их головах бродит? Я, можно сказать, только-только Советскую Власть установил, а ты тут, как снег на голову!
Веревкин подождал, когда тот прервется, и хмуро спросил:
– Сколько у тебя людей?
Израйльев оглянулся на дальний угол комнаты:
– Миша, иди-ка сюда.
Миша, долговязый, русый парень, лет восемнадцати в рубахе навыпуск, подпоясанный армейским ремнем, поспешил к ним. На ремне у него болталась затертая рыжая кобура с наганом.
– Вот, Михаил, познакомься, это товарищ Веревкин из Наркомюста, а это – Миша, милиционерит тут у нас, – невысокий сухонький комиссар похлопал парня по высокому плечу.
– Они у нас по очереди то есть. Вот он до зимы, а там… кто там следующий, Михаил?
– Так снова Маношкин Степан, а потом Антон Лагодин, – ответил милиционер.
Веревкин оглядел его, крякнул разочарованно, и буркнул:
– Иди-ка паря, посиди там.
– Ты вот что, … – снова забубнил он комиссару, загораживаясь от милиционера, – пока все секретно. С таким Аникой – воином, – он кивнул в сторону долговязого, – я, конечно, и декрета даже не покажу. Ты еще не все знаешь, – он совсем близко пододвинулся к Израйлеву, – у тебя по документам в монастыре рака с мощами находится.
– Не проверял, но ходят, прикладываются. Наверное, что-то есть.
– Так вот. Начнем мы, Филимона Алексеевич, с того, что прилюдно вскроем этот ящик. Мощи не мощи, святые не святые, но разоблачим мы перед всем народом обман поповский, и составим документ об этом, мол, мракобесие и дурман. Чтоб задокументировано все было, чтоб попы при этом были, монахи там всякие. Понял? Потом изымем церковное имущество, согласно декрету. Да, вот что еще, ты подводы приготовил?
Израйльев покивал растревоженной головой, достал брусничного цвета платок и вытер взмокший лоб:
– Подготовил. Трёх-то хватит?
Веревкин, у которого у самого на душе не все складно было, ободряюще похлопал его по плечу:
– Не робей, Филимон Алексеевич! Это вот такое наше с тобой революционное задание.
Израйльев в задумчивости молчал, опустив голову. Потом сказал:
– Я вот думаю, что не меньше взвода нужно, да еще бы неплохо пулемет, а то не совладать.
Глава VI. Каратель.
Команду из двадцати красноармейцев привел в город краском[1 - красный командир] Федотов. При команде был еще пулемет Льюиса и прикомандированный особым отделом полка Алексей Крестовский. Пока шли, Федотов отметил Алексееву выправку и выносливость: видно, что военный, а не городской горлопан. Шли быстрым шагом, вдоль железнодорожного полотна, скрытно, ввиду близости передовой, и особых разговоров между Федотовым и Крестовским не было. Федотов вел команду в город N, по прибытию в который, должен был вскрыть пакет с заданием. Что было за задание, он не имел представления, да и особенно не задумывался. Мало ли в прифронтовой зоне бывает дел у отряда особого отдела.
Конец ознакомительного фрагмента.
