– Мальчонка где? – губы его не слушались.
Сидящий за рулем остановил машину и повернулся к нему:
– Мальчонка? Вот как? Рассказывайте, что за мальчонка?
– Внук, – Виктор пожал плечами.
– Значит, я оказался прав, всё же делирий, – глаза у целителя радостно блеснули. Но он быстро отвел глаза и, глядя на испуганную Юлю, добавил, – слава Богу, что мы подоспели вовремя.
– Вовремя, вовремя, – запричитала Юля, – тебя прямо из пожара достали. Не знали, то ли ты угорел, то ли очумел.
– Я догадывался, – Виктор улыбнулся и повторил, – я догадывался, что у меня видения. А пожар не был галлюцинацией?
– Ничего себе галлюцинация! – хохотнул целитель, – всё районное МЧС подняли по тревоге! Такой пожарище, что рыбаки некоторые впали в исступление. Одного выудили недалеко от острова. Мотор отчего-то заглох, а тут пожар, высокая волна. У него, естественно, паническая атака и, как следствие, острый ситуативный психоз. Проще говоря, сошел с ума!
– Вот как? – Виктор нервно заерзал на сидении, переспросил, – с ума сошёл, говорите? Ладно! А как же все-таки мальчонка, тезка мой? Ему лет 10—12, в пиджачке таком?
– Мальчонка?
– Виктор, – сидящий за рулём смотрел ему в глаза, – никакого мальчонки не было. Понимаете? По всей вероятности, на острове вам этот мальчик привиделся. То есть, он был частью ваших галлюцинаций.
– Подождите, – Виктор растерялся, – как же так? Мальчишка спас меня, вывел из огня. Как он мог быть моей галлюцинацией?
– Я думаю, – целитель говорил неторопливо, подбирая слова, – я думаю, вы сами выбрались из огня. Что само по себе удивительно. Совершенно определённо, что никакого мальчонки не было, да и не могло быть! Подумайте непредвзято. Скорее всего вы сами, по наитию выкарабкались из этой огненного ужаса. Во всяком случае, другого объяснения я не нахожу.
– Нет, не может быть! – он не соглашался, все больше возбуждаясь, – пацан где-то там! Нужно связаться с МЧС! Мальчонка наверняка где-то спрятался, он остров знает, как свои пять пальцев! Звоните в МЧС!
Виктор дёргался, метался на сидении, рискуя выдернуть иглу из вены. Юля обхватила его руками, прижала к себе, успокаивая и плача, приговаривала:
– Милый мой, единственный мой, всё хорошо, всё хорошо!
Провидец быстро ввел ему в катетер успокоительное. Виктор обмяк. Всхлипнул:
– Не смогу без него. Как вы не поймёте? Это я, я сам… нам порознь никак нельзя.
Юля, пугаясь и обливаясь слезами, заговорила:
– И ничего, ничего! Соседка Анна Дмитриевна говорит, все от того, что мы не закусываем. Все беды оттого, что без закуски! Ты, Витенька, ее болезную без всякой еды выпивал. Вот так все и обернулось! Но теперь всё у нас наладится! Уедем на дачу! Там лес, покой, тишина. Там все ясно и понятно, и никакого томления! И будем мы счастливы малым! Я так тебя люблю, Витенька! Так люблю!
Мимо с шумом пролетали машины. Минивэн подрагивал от порывов воздуха. Юля мокрой щекой прижалась к его шее, и скоро отворот его рубахи пропитался влагой.
XV.
Дверь служебного входа отворилась, выпуская на морозный воздух группу музыкантов. Виктор посторонился. «Духовенство» – определил он по футлярам для инструментов. Фигуры в зимних куртках, укутанные в шарфы, быстро затерялись среди спешащих мимо филармонии прохожих. Он стоял на высоком заснеженном крыльце и вдыхал стылый холодный воздух. Усталости не было. Скоро, скоро премьера его симфонии. С Юркой Гуревичем они уже неделю работали над партитурой. Сегодняшний вечер пролетел незаметно. Так же как и день накануне. Нет, он не устал. Виктор спустился с крыльца, перешел дорогу и сразу очутился в парке. Жёлтый свет от фонарей лился на заснеженные дорожки под черными липами. Дорожки сбегались к центру, где на постаменте возвышалось увековеченное против воли поэта его «арапское безобразие». На одной из скамеек, поджидая, сидел Витька и по тонкому рыхлому снегу, припорошившего скамью, катал округлый ком снега. Увидев идущего к нему Виктора, он засмеялся и запустил снежком.
Вуокса – Санкт-Петербург, 2014
Обретение пустоты
Глава I. Отец Кирилл
Ранним октябрьским утром 1918 года в Петрограде, когда еще сумрак владеет улицами, а ночь гнездится по подворотням, поэт и художник Ярусов возвращался с заседания общества «Эфирных символистов грядущего». Заседание как обычно плавно переросло в затянувшийся ужин с вином и водкой и запальчивыми спорами об упадке литературы и реформе орфографии. Ярусов брёл по пустынному Невскому. Ему было зябко, а во рту противно после водки и дешевых папирос. Выйдя к колоннаде Казанского собора, он остановился, истово перекрестился и пьяно подумал об истинности православной веры и миссии русского народа. Откинув назад слипшуюся прядь жидких русых волос, он неровным шагом направился к входу в Собор с твердым намерением упасть на колени перед Образом заступницы народа русского иконы Казанской Божьей Матери. Молить её милости и защиты государства Российского. Пройдя между исполинскими колоннами метров восемь, он вдруг услышал, как навстречу ему раздались чьи-то гулкие шаги.
Неторопливый шаг грозным эхом отдавался под сводами храма. Ярусову стало страшно. Мало ли кто поздней ночью здесь может повстречаться: душегуб или лихой человек? По нынешним временам святая сень Храма Господня вряд ли защитит или остановит руку со свинчаткой. Поэт, как ни был пьян, а метнулся за колонну и затих, боясь не только дышать, но даже глядеть в сторону приближающихся шагов.
Отец Кирилл шёл неторопливым шагом, поёживаясь от сырости. Миновав колонну, за которой замер Ярусов, он вышел на ступени Казанского собора и направился к Невскому проспекту.
Ярусов, снова начавший дышать, проводил спину священника взглядом. Потом, придя в себя, горько подумал, обмякнув всем телом, что это за время такое, что даже священника принимаешь за убийцу.
– Застрелиться, непременно застрелиться, – слезливо бормотал Ярусов, засыпая и сползая к подножию колонны.
Отец Кирилл для начала миссии, порученной Его Святейшеством, не зря выбрал столь ранний час. Утром случайностей меньше. Утром мир яснее и, если уж Господь пошлет испытание, то примешь его без суеты и с ясной душой. Свернув направо, он торопливо зашагал в направлении вокзала. Со стороны казалось, немолодой, провинциального вида батюшка, спешит то ли соборовать кого, то ли так, по своим пастырским делам.
Благополучно добравшись до вокзала, отец Кирилл прямиком прошел на перрон, где уже стоял московский состав. Тот редкий поезд, что в эти революционные времена еще довозил граждан новой страны из одной столицы, теперь уже бывшей, в новую, в прежнюю. Краска на вагонах еще не облупилась, и стекла в окнах были целы. Локомотив время от времени с деловитым шипением выпускал клубы пара.
Протолкавшись через толпу, осаждавшую «второй класс», отец Кирилл вошел в свой вагон, в вагон первого класса. Здесь тоже было изрядно людей. Однако пассажиры в первом классе были более степенные, не крикливые, но раздражённые новыми порядками, а точнее их отсутствием. Кондуктор по привычке был услужлив и как мог наводил порядок, предлагая «господам – гражданам – товарищам» пройти на свободные места. Отец Кирилл, сколько ни пытался сохранять спокойствие не мог унять волнения, был суетлив, сердце его гулко и часто било в грудь, отдаваясь где-то в затылке и под самой макушкой. Спина под рясой взмокла, глаза настороженно оглядывали пассажиров. Пробираясь по коридору в поисках места, отец Кирилл неловко зацепился своей дорожной сумкой за чей-то сапог. Сапог был щегольской, из добротной кожи. Потянув сумку на себя и пробормотав извинения, он поднял глаза на обладателя яловых голенищ. Мужчина, средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами, одет был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Он курил в открытое окно, рассеяно оглядывая перрон. Повернувшись к отцу Кириллу, он досадливо поморщился, и, тем не менее, молча склонил голову, отвечая на извинение. Сделав последнюю затяжку, он захлопнул окно и вошел в купе напротив. И тут отец Кирилл увидел, как навстречу ему из противоположного конца вагона энергично двигался тип в куртке песочного цвета и с накладными карманами. Сердце отца Кирилла куда-то упало, обдав ледяным холодом низ живота, потом колыхнулась учащенным пульсом голова. Он шагнул в открытую дверь купе и уже через мгновение сидел на мягком диване, водрузив сумку на колени, словно отгораживался от сутолоки в коридоре. Оказалось, что он расположился рядом с пожилой дамой аккурат напротив давешнего господина в щегольских сапогах.
Минуту спустя тип в куртке прошел мимо открытой двери, даже не взглянув в сторону отца Кирилла. Господин с усиками, привстав, раздраженно захлопнул дверь купе.
«Господи, дай мне силы! Сохрани и сбереги раба божьего, не оставь милости своей…» – бормотал отец Кирилл. Ладони его вспотели, плечи ныли от напрягшихся мышц.
Он не боялся за свою жизнь. Еще в юности с радостью думал о служении, об испытаниях и о смерти во имя Божия, о своей жертве за дело Церкви. Но сейчас, когда от его сил, его хладнокровия зависело успешное выполнение поручения Его Святейшества, он молил укрепить его дух и плоть, чтобы довести начатое до конца.
Вседержитель не оставил раба божьего Кирилла, в миру Георгия Калюжного, и дал ему сил благополучно доехать до Москвы. К полудню следующего дня измученный тревогой и ночным забытьем, с ломотой во всем теле отец Кирилл выбрался из вагона. Не оборачиваясь и избегая энергичных носильщиков и подозрительных субъектов, шнырявших среди толпящихся на платформе людей, отец Кирилл зашагал к зданию вокзала и вскоре затерялся в толпе. Поэтому он не мог видеть, как к замешкавшемуся в купе шатену в щегольских сапогах подскочил вчерашний напугавший отца Кирилла тип в песочной куртке, и еще какой-то долговязый. Позже эта троица выгрузилась на противоположную от платформы сторону, прямо на пути, где их уже поджидали четверо с винтовками и человек в кожанке и при оружии.
Глава II. Алексей
Алексей Крестовский уполномоченный особого отдела Южного фронта прибыл в Москву с поручением особой важности. К его груди под гимнастеркой, прямо на нательную рубаху бинтами был примотан пакет. При себе Алексей имел две гранаты и снаряженный наган. В пакете находилось донесение начальника особого отдела товарища Хромова о контрреволюционной деятельности начальника штаба фронта военспеца Милютина. За последние три месяца после прихода военспеца дела на Южном направлении становились все хуже и хуже: сначала оставили Донбасс, потом Харьков и Курск. Боеспособность частей, составленных сплошь из мобилизованного местного населения, была никудышной. Были случаи массового пленения и дезертирства. Фронт держался исключительно на самоотверженности и жертвах коммунистических и интернациональных батальонов.
Крестовский имел приказ доставить донесение в ВЧК непосредственно товарищу Крупиньшу даже ценой собственной жизни. Задание было особой важности не только по масштабам вскрытой контрреволюции, но и по сложности необходимого решения. Милютин был поставлен начштабом три месяца назад самим товарищем Троцким. Узнай кто-нибудь из помощников военно-морского наркома о содержании пакета, не сносить головы ни товарищу Хромову, ни Алексею тем более.
В свои двадцать три Алексей уже прошел германскую, отслужил в разведроте. Дважды избежал смерти, был награжден за храбрость. Там же в окопах вступил в партию, агитировал за прекращение войны, и когда внутренняя контрреволюция развязала войну против собственного народа, снова оказался на фронте, в разведке. Товарищ Хромов ценил в нем природную способность выбираться из самых опасных и безнадежных ситуаций, умение бесстрашно драться хоть в рукопашную, хоть в штыковую. И, конечно, ценил товарищ Хромов в Алексее преданность делу революции и партии большевиков. Вот и выбрал начальник особого отдела товарища Крестовского для выполнения важнейшего поручения, от которого зависела судьба фронта. Алексей шагал по вечерней Москве, задирая голову и разглядывая столичные дома и дворцы сбежавших буржуев. Временами он останавливал прохожих, уточняя дорогу на Лубянскую площадь. Дважды ему повстречался патруль. Последний раз, когда он вышел на Солянку, его мандат проверил неразговорчивый латыш, начальник патруля. После июньского эсеровского мятежа стрелки из дивизии Вацетиса взяли в плотное кольцо патрулей подходы к Старой и к Лубянской площадям.
Поднимаясь по пустынной улице в направлении Маросейки, Алексей вышел к угрюмым стенам монастыря. Квадратные башни по углам темнели на угасающем небе. В глубине, плотно сомкнув купола, замер главный собор. Двери, ведущие в надвратную церковь, были распахнуты настежь, светились красные огоньки лампады перед иконой над арочным проемом, и свет свечей сгущал сумрак позднего вечера.
Крестовского остановил шум изнутри: какая-то возня и металлический скрежет. Не мешкая, он шагнул внутрь. Поднявшись по ступеням в притвор и в средний храм, откуда и доносился шум, шагах в десяти от себя он увидел прямо у иконостаса две фигуры, которые, не спеша, сдирали с нижних икон оклады. Крестовский люто ненавидел мародеров. Ненавидел до судорог в лице. Под Вильной, когда их атака захлебнулась под небом из сотен шрапнельных взрывов, он провалялся оглушенным на краю окопа до самого вечера и очнулся, когда чьи-то пальцы быстро и глубоко, как могильные черви, обшаривали его карманы. Он запомнил, как сквозь пелену контузии и ночной мглы качнулось над ним белесое как сырое тесто лицо мародера. – Ну, подлюки, тут вам и конец! – негромко заявил он о себе.
Фигуры обернулись. В дрожащем свете он разглядел двух матросов. Один держал часть только что ободранного оклада, другой сжимал в правой руке узкий, длинный сантиметров в тридцать нож.
– Ты что, браток, контуженный? – хрипло хохотнул тот, что держал нож, – ты, что ж революционных матросов подлюками обзываешь? За это тебе от балтийцев будет порицание, – и шагнул навстречу.
– Ты сволочь и мародер, хоть и балтиец – спокойно заметил Крестовский.
– Ты, бля, выбирай слова! Мы за Советскую Власть кровь проливали! – бросив оклад на каменные плиты, разъярился стоявший справа матрос, – я твою морду, контра, сейчас вот этими руками об этих вот угодников размажу!
Не мешкая, они стали надвигаться. Алексей, когда осталось между ними шага два, качнулся обманно им навстречу. В ту же минуту рука с ножом стремительно полетела ему в лицо. Легко уклонившись, Крестовский ударил нападавшего под колено и тут же опрокинул потерявшего равновесие матроса на тяжелый подсвечник. Нож отлетел в сторону и, звонко прозвенев, пропал в темноте левого придела. Крутанувшись на левой ноге, Крестовский встретил другого мародера, когда тот метнулся на него всем своим большим телом. Подсев под разъяренного матроса, и мгновенно выпрямившись, Алексей обрушил балтийца сверху вниз на каменные плиты. Тут же отскочил назад к дверям и оценил положение.
На полу вяло шевелились, глухо матерясь, фигуры нападавших. Опрокинутые тяжелые подсвечники тихо позванивали, перекатываясь на каменных плитах. Все закончилось очень быстро, но шумно.
В распахнутую дверь влетел, ощетинившись штыками, патруль. Это был тот самый патруль красных латышей, встреченный на Маросейке.
Глава III. Заговор
В приемной отдела ВЧК по борьбе с контрреволюцией Алексея усадили на стул и предложили чаю. Он отказался. Слегка обалдевший от высоких коридоров и широких лестниц в приемной Крестовский решил держаться невозмутимо и с оглядкой, чтобы соблюсти мину и не опростоволоситься в столице.
Мимо него сновали люди, дребезжал зуммер телефона на столе у секретаря. В общем – канитель. Минут через двадцать вышел из дверей кабинета крепкого телосложения штатский. По тому, как поднялся из-за стола секретарь, Алексей понял, что перед ним Крупиньш. Он тоже вскочил. Крупиньш оглядел его оценивающе. Потом спросил:
– Вы кто?
– Уполномоченный особого отдела Южного фронта Крестовский с донесением особой важности, – отчеканил Алексей
– Я вам докладывал, Мартын Янович, – встрял секретарь.
– Да-да. Вот что, товарищ уполномоченный, вы временем располагаете?
Алексей, не ожидал такого вопроса, но тут же молча тряхнул головой.
– Ну, вот и прекрасно. Вы нам очень поможете, – проговорил начальник отдела по борьбе с контрреволюцией, увлекая его за собой.
– Мы пройдем сейчас на допрос, вы там поприсутствуете. Конечно, не просто так. Слушайте, наблюдайте. Потом вместе подпишем протокол допроса.
Они быстро шли по коридору, следом за ними вышагивал секретарь. Свернув за угол, они тотчас вошли в небольшую, c высокими окнами комнату. Зажгли свет. Секретарь уселся за стол в простенке между двумя окнами, и приготовился писать. Крупиньш указал Алексею на стул в углу. Сам подошел к письменному столу в центре комнаты и полистал папку, принесенную секретарем. Вернув ее, он сел за пустой стол. В коридоре за дверью послышались шаги.
Дверь открыл кто-то из сотрудников ВЧК, но тут же отступил, пропуская в комнату невысокого священника в сутане, в округлом камилавке и белым клобуком на голове. На груди блеснули две панагии. Вошедший сощурился от яркого света. Глаза, слегка водянистые, смотрели прямо, словно священник готов был к самому худшему.
– Здравствуйте, гражданин Беллавин. Проходите, садитесь. Сейчас мы будем проводить допрос. Я – Крупиньш, это – секретарь Москанин, а это, – Крупиньш кивнул в сторону Алексея, – товарищ с фронта.
– Скажите, – начал он допрос, – передавали ли вы через Камчатского епископа Нестора благословение адмиралу Колчаку?
– Нестора знаю, – спокойно ответил священник, – благословления не посылал, и посылать не мог.
– Сколько вы выпустили посланий? – последовал следующий вопрос.
– Четыре, – он перечислил, – «О вступлении на престол», «Об анафематствовании», «К святому Успенскому посту» и «О невмешательстве в политическую борьбу».
– А послание к первой годовщине Октябрьской революции забыли?
– Это было письмо, обращенное мною прямо в Совет Народных Комиссаров, совсем не предназначавшееся для обнародования, – ответил священник.
– Ладно. Как вы относитесь к Советской власти?
Допрашиваемый помолчал и потом, не спеша, ответил:
– Я и теперь придерживаюсь взгляда, изложенного в письме к Совету Народных Комиссаров. Я смогу его изменить лишь тогда, когда власть изменит отношение к Церкви.
– Вы, конечно, монархист? – с ноткой понимания спросил Мартын Янович.
Священник, кажется, вспылил, но быстро взял себя в руки:
– Прошу таких вопросов мне не предлагать, и от ответа на них я уклоняюсь, – он уже окончательно успокоился – я, конечно, прежде был монархистом, как и все мы, жившие в монархической стране. И каких я лично теперь держусь политических убеждений, это для вас совершенно безразлично, это я проявлю тогда, когда буду подавать голос за тот или другой образ правления при всеобщем народном голосовании. Я вам заявляю, что Патриарх никогда не будет вести никакой агитации в пользу той или иной формы правления на Руси и ни в каком случае не будет насиловать и стеснять ничьей совести в деле всеобщего народного голосования.
«Ах ты, Боже ты мой, – соскочило вдруг в голове у Алексея, – это что же, Патриарх? Да откуда он взялся-то?» И дурацкие, совсем не революционные вопросы запрыгали у него в голове. Правда, минуту спустя, партийная дисциплина и природная сила воли взяли верх, и он вновь весь превратился в слух.
– Последний вопрос, гражданин Беллавин. Знаете ли вы гражданина Трубецкого Григория Николаевича? – Да, я встречался с ним несколько раз.
– Когда в последний и при каких обстоятельствах?
– Это было во время Священного Церковного Собора в октябре 1917 года. – Там же вы встретились и с гражданином Дуловым, не так ли?
– Нет, мне это имя ничего не говорит.
– Как же так, Василий Иванович? – искренне удивился Крупиньш, повертев неизвестно как образовавшийся в его руках лист бумаги. Алексей хоть и находился далеко, но разглядел, что это было лист с рукописным текстом.
– Как же так, – повторил Крупиньш, – вот письмо, адресованное вам, с предложением всяческого содействия, от боевого офицера… э-э, – он сощурил глаза, приглядываясь к тексту, – штабс-капитана, князя Дулова. Как же так, гражданин Беллавин?
Патриарх спокойно и с какой-то грустью смотрел на собеседника.
– Ничего по поводу этого письма пояснить не могу. Я повторяю, имя это мне не знакомо.
Крупиньш сделал знак рукой секретарю, и тот, поднявшись со своего места, предложил Патриарху подписать протокол допроса. После того, как священник, шелестя каждой страницей, подписал, Крупиньш буднично сообщил:
– Гражданин Беллавин, решением ВЧК с этого момента вы подвергаетесь домашнему аресту на все время следствия. Вы можете принимать посетителей. Каждый посетитель должен быть записан, и эти списки должны представляться в ВЧК. Гулять по саду и служить в домовой церкви вы можете. Проводить какие-либо заседания без предварительного разрешения ЧК запрещено. Идите. Патриарх ушел. Втроем они вернулись в кабинет Крупиньша. Алексей тоже подписал протокол и повернулся к хозяину кабинета, стоявшему у окна и глядевшему на поредевшую извозчичью биржу на ночной площади.
– Разрешите обратиться, товарищ Крупиньш?
– Ах да, – повернулся тот к нему, – давайте ваше донесение.
