***
Пепельница превратилась в небольшой дымящийся вулкан из окурков. Алексиевич разговаривал с Бурмистровым несколько часов. Ассистент, компанию которому составляла лишь одинокая настольная лампа, зарылся в расчёты, теоретические выкладки и выводы учёного.
Чем глубже он погружался в мысли Бурмистрова, пытаясь выискать хотя бы нотку безумия, тем сильнее убеждался, что её там нет. Это была идеально-чистая, почти стерильная работа – чёткий логический механизм. Всё это звучало слишком здраво.
Учёный оставил все свои бумаги – а прямо поверх одного чертежа написал телефон для связи.
Алексиевич потёр рукой сухие, одатые песком глаза и взглянул в окно – дождь давно прекратился. По сине-серому небу всё также были размазаны чёрные кляксы туч, очерченные бледно-оранжевой зарёй – солнце в летнем Петербурге никогда по-настоящему не садилось.
«Сколько сейчас времени? Пол первого? Или уже пять? Нужно поспать»
Ехать домой не было никакого смысла, так что Алексиевич решил прилечь на небольшом красном диванчике прямо у себя в каморке: разбуженные пружины встретили его недовольным тихим скрипом. В раскалывающейся голове до сих пор пульсировала реплика Бурмистрова:
«Детей можно будет выращивать точно так же, как огурцы и помидоры. Мы в космос летаем, атом приручили, а плодимся до сих пор как какие-нибудь орангутанги – ну что за глупости? Женщины тратят свои силы на вынашивание и вскармливание детёнышей – где ж такое видано в наш век. Никакого прогресса».
Алексиевич засыпал тревожным сном: сознание медленно сползало в тёмную бездну, отчаянно цепляясь за россыпь вопросов, главным из которых был:
«Кто же вы такой, Олег Григорьевич?»
Глава 4. Петербург, 202? год
В мрачный омут винного бара падали и падали люди – крохотное заведение жадно глотало посетителей, посетители жадно глотали капли свободного воздуха. Дверь то и дело открывалась: румяные, разгоряченные морозом и спиртным, с распахнутыми пальто, шубами, с белым песком снега на головах и плечах – люди жарко спорили, увлеченно обсуждали, страстно признавались.
Получив короткую передышку, выйдя из искусственной чиновничьей комы, город гулял, пил, ел, жил, ибо второго шанса могло уже не представиться: никто не знал, чьи судьбы завтра сломаются – навечно, чьи двери завтра закроются – навсегда.
Ким проводил свой выходной так, как любил больше всего: в компании незнакомки, за бокалом вина. Он всегда назначал первое (и последнее) свидание в баре – алкоголь прекрасно смазывает грузные, угловатые фразы, которые непременно лезут из вас при первой встрече.
Кажется, её звали Иванна: в мерцаниях десятков свечей казалось, что хрупкие черты лица ее были сделаны из тончайшего фаянса. Она постоянно говорила: рассказывала про самые дурацкие свидания, про секс, про неудачные отношения – Киму было плевать.
«Говори, говори что хочешь, без остановки – только не отводи взгляд».
Пока она рассказывала что-то про своего бывшего, Ким, растворённый в вине, растворялся в её огромных серых глазах.
– Кстати, у меня кое-что для тебя есть, – неожиданно сказала девушка.
– Пойдем покурим? – также неожиданно парировал Ким.
– Хах, ну пойдем.
Они переместились на скользкую террасу: парящие на морозе снежинки плавно опускались и, нетронутые, застревали в угасшем зареве ее кудрявых, темно-рыжих волос.
– Поехали ко мне? – уставившись хищным взглядом на свою спутницу предложил Ким.
– Я думала оставить это для второй встречи, – выдохнув облачко клубничного пара, игриво улыбнулась Иванна.
– Второй встречи может и не быть, – Ким улыбнулся в ответ. – Ни прошлого, ни будущего не существует – есть только настоящее.
Девушка смерила Кима взглядом:
– Поцелуй меня. Как будто правда любишь. Как будто не забудешь на следующий день.
Игра набирала обороты. Ким прикоснулся к её холодным, слегка обветренным губам: аккуратно, нежно, словно боясь порвать тонкое, бархатное крыло бабочки. Возможно, потому что и правда не хотел её забывать. Глотнул её аромат – чудный коктейль из кремов и шампуней, духов и блеска для губ – аромат её тела. Поцеловал. Отольнул от неё.
Иванна довольно улыбнулась:
– Закажешь такси?
***
Ким все чаще бежал от реальности – упивался всем, чем только можно. Завязнув на два года в болоте этого бесцельного, глупого и совершенно никому не нужного брака, он наконец, вырвался из него.
Ким не хотел быть с этой девушкой, не хотел становиться её мужем – но старательно убеждал себя в обратном. Потому что в глубине души понимал, что она – не его. Нет, она не была «сукой» или «стервой», «страшной» или «фригидной». Она была прекрасной женщиной. Но не его. Просто они были чужие люди. Ты всегда понимаешь, сложится ли у тебя с человеком что-либо с первого взгляда. Понимаешь, но обманываешь себя, обманываешь его – не хочешь услышать эту истину. Ведь одиночество всегда дышит в затылок.
А поэтому ограничиваешь себя планкой, выше которой прыгать просто не хочешь. Не замечаешь – а, скорее, – боишься признаться, что эта планка вообще есть. Хватаешь за руку первого, кто через неё перемахивает. Забываешь все свои мечты и закрываешь глаза на цели. Отрекаешься от своего идеала, отрекаешься от дороги на него, отворачиваешься от дороги к нему, запирая его где-то глубоко в себе, запрещая даже притрагиваться, думать о том, что к нему можно прикоснуться – заменяешь идеал копией: более безвкусной, бесцветной, простой. Набиваешь душу удобоваримым сублиматом, который успокаивает лишь своим наличием. И в целом то, всё хорошо… Но ты чувствуешь. Что где-то в глубине души лежит его прекрасное мраморное тело.
Они не кричали, не изменяли друг другу в тайне – просто вышли из этого брака, молча: израненными и немного более онемевшими. Без злобы, без истерики – даже с какой-то едва тёплой благодарностью за опыт. Но глотнув пьянящего воздуха свободы, Ким начал думать, что жизнь проскальзывает сквозь его пальцы, всё быстрее и быстрее, как бы он ни старался ухватить её, не оставляя вообще никаких следов – даже кровавых мозолей. И поэтому теперь Ким, как голодный ребенок, тянул в рот всё, что видел – прежде всего, это касалось женщин.
Одна из них стояла рядом. Машина пронесла их сквозь эпохи: вековые доходные дома сменились панельными грядами, величественные соборы, что строились не одну сотню лет, отделанные разноцветным мрамором – наспех слепленными, аляповатыми торговыми центрами, отделанными дешёвым цветным пластиком. Ким жил на южной окраине Петербурга.
Иванна рассматривала холсты в тёмной спальне:
– Это твои работы?
– Ну, да… – смущённо ответил Ким.
– Похожи, – улыбнулась Иванна.
– На кого?
– На тебя, – сказала девушка плюхнулась на кровать. – Ведь в картине художника всегда есть частичка его души, правда?
Ким поспешил за Иванной: упал рядом с ней – потянулся к манящим, горячим губам. Попробовал. Затем еще: аккуратно, нежно. Она легонько оттолкнула его своей маленькой изящной ручкой – так, чтобы он упал на спину, затем перекинула ногу и села сверху: искрящийся, переливающийся блеск её глаз был виден даже в темноте.
Их губы и языки двигались в беззвучном диалоге любовников – они целовались: целовались жарко, без всякой грязи. Девушка разила его своими поцелуями – покусывала: аккуратно, не сильно – играла, смеясь и улыбаясь.
Ким овил руками ее горячее, плотное тело: казалось, он обнимал живой мрамор. Запустил руку в ее волосы, откинул голову – нежно приложился губами к ее шее. Девушка вздрогнула и испустила прерывистый вздох – ноги её свело. Затем запустил руку ей в джинсы – пальцы коснулись ягодиц, тонкого кружева трусиков.
– А-та-та, – Иванна отольнула от его губ и игриво погрозила Киму пальчиком. – На самом деле, я здесь за другим – уже, вообще-то, говорила тебе об этом. Проводишь даму?
– Брось, ты уже уходишь? – заканючил Ким.
– Не расстраивайся, у меня есть для тебя подарок, – девушка спрыгнула с кровати и вышла из комнаты. В прихожей зажегся свет.
Ким вышел в коридор – его спутница уже оделась.
– Держи, – она протянула Киму большой белый конверт. – Такси уже подъехало. Рада знакомству, художник.
Дверь захлопнулась и Ким вновь остался один в большой тёмной квартире. Он научился относиться к неудачам философски. Разбирать, почему девушка не ответила на сообщение или не легла с ним в постель было пустой тратой времени – в 90% случаев причина была не в нём. Он отпускал их также легко, как и находил. Но в этот раз Киму захотелось влюбиться. Поддаться иллюзиям, что будущее всё-таки существует: повоображать о том, что могло бы быть.
Ким прошёл на кухню, бросил конверт и думал было открыть бутылку иванного вина, но передумал – вместо этого уставился в холодную чернь окна.
Своей изящной ручкой Иванна тронула тончайшую струну где-то в глубине кимовской души – и теперь она вибрировала, издавая едва слышимую мелодию: назойливую и неприятную.
«Зацепила. Не прошла на вылет»
Спутница скрылась в чреве «Соляриса». Машина растворилась в сумраке ночи, оставив после себя лишь два горящих красных глаза – вскоре пропали и они.
Ким знал, что звук этот рано или поздно сведёт его с ума, а за одним глотком обязательно последует ещё один. Он не остановится, пока не выпьет всё до последней капли – несмотря на то, что потом обязательно будет плохо. Фантазии разобьются и мелкие осколки снова будут резать душу, оставляя неприятный зуд.
«Одна девушка – одна ночь. Никак иначе» – осёк себя Ким.
Поэтому он открыл ноутбук, подрочил на фотки Иванны в Инстаграме и лёг спать.
Глава 5. Ленинград, 1989 год
Михайлюк петлял широкими коридорами со сводчатыми потолками, словно герой шпионского фильма, который пытается сбросить «хвост». Отчасти это было правдой – мужчина действительно пытался поскорее уйти с работы, чтобы избежать одной неприятной встречи. Он вёл себя словно нашкодивший пятиклассник, что никак не соответствовало его статусу: полностью этого низкого, лысоватого и кругловатого мужчину звали «Михайлюк Николай Евгорович, Директор института НИИ акушерства, гинекологии и репродуктологии имени Д. О. Отта, член-корреспондент АН СССР, д.м.н., профессор».
Ласковый свет лился из вытянутых полуовальных окон. Белые пологи докторского халата Михайлюка, накинутого на серый костюм, развивались, пока он семенил короткими ножками по терракотовой мозаике здания, которое не без гордости носило звание советского Научно-Исследовательского Института. Но по стати сооружения было видно, что корни его куда как благороднее и аристократичнее. Своим сдержанным изяществом, скамьями из тёмного дерева и светильниками под сводчатыми потолками, напоминавшими чаши факелов, он, скорее, напоминал не то древний французский собор, не то не менее древний английский университет.
Вырулив на финишную прямую – до главной лестницы оставалось рукой подать – Михайлюк начал набирать скорость, уже чувствуя во рту хмельной привкус пива, который он будет распивать здесь неподалёку, в чебуречной на Шестой линии, пока прохладный летний бриз будет обдувать его лысину.
– Николай Евгорович! – голос Бурмистрова разбил все грёзы в пух и прах.
Михайлюку иногда казалось, что инженер знает какие-то потаённые ходы в университете – столь внезапным и неожиданным часто было его появление.
– Николай Евгорович! – Бурмистров подбежал к Михайлюку. Туфли так и не просохли после вчерашнего дождя и немного хлюпали. – Вы подумали над моим предложением?
– Послушайте, – начал медленно сдуваться Михайлюк. – Вы – талантливый химик и инженер. И я уверен, я абсолютно уверен (эту реплику он произнёс особенно твёрдо), что в ваших расчётах есть здравое зерно. Но это неэтично, понимаете? Нельзя проводить такие опыты здесь.
– А этично превращать младенцев в кровавое месиво? – выпалил Бурмистров, а затем застрекотал извиняющимся тоном. – Вы же понимаете, что без эксперимента мне не удастся доказать, что аппарат работает – и защитить докторскую!
– Именно поэтому я в который раз рекомендую вам выбрать другую тему, – Михайлюк медленно начал дрейфовать к выходу.
– Но…
– Это моё окончательное решение, – директор поставил точку и направился агрессивно пить пиво.
Бурмистров проводил его взглядом.
«Старый дурак» – вскрикнул он в сердцах. Чуть подождал, а затем спустился по главной лестнице вслед за Михайлюком, завернул за угол и спустился в подвал, интерьеры которого были куда как прозаичнее и состояли, в основном, из переплетений водопроводных труб, бетона, белого кафеля и белого света дневных ламп.
Там, наверху, среди светлых просторных коридоров, молодых аспиранток и седовласых академиков, Бурмистров чувствовал себя чужим. Чужим он, по сути, и был – Бурмистров был варягом из ЛГУ и пришёл в Институт акушерства и гинекологии в 1965. Тогда только-только появились первые машины, которые следили за состоянием рожениц – учреждению понадобился человек для обслуживания оборудования.
Но Бурмистров не был прислугой – он был учёным, учёным-технарём. В нём горело желание создать что-то великое, и однажды судьба подарила ему такой шанс. Пропуская стопку-другую с Бурмистровым после работы, один из аспирантов обмолвился: мол, есть сведения, что в условиях высокогорья овечки дают более здоровое потомство.
Инженер тут же протрезвел – его осенило: низкое давление – ну конечно! Это же так очевидно! Благодаря ему плоду поступает больше кислорода и питательных веществ.
Неделю Бурмистров почти безвылазно сидел в библиотеке, аргументируя свою теорию. Еще неделя ушла на то, чтобы сделать устройство для беременных. Понятно, что роженицу в барокамеру не поместишь. И тогда Бурмистров создал полукруг, который просто надевался на живот.
Директор института благосклонно принял начинания Бурмистрова – а через полгода наступил триумф инженера: результаты показали, что изобретение действительно благотворно влияет на молодых матерей.
Но крысы в белых халатах всё равно смотрели на Бурмистрова свысока – слишком твердолобые и завистливые, чтобы признать в нём своего. Но учёному было на них плевать. По факту, Бурмистрову было плевать и на докторскую – он стоял на пороге изобретения, о котором будет говорить весь мир.
Инженер дошёл до серой металлической двери с номером «5» и отпер её. Михайлюк благосклонно выделил Бурмистрову небольшую комнату в подвале: лабораторию, в которой изобретатель, однако, иногда ночевал в компании девушек лёгкого поведения – с другими выстроить отношения ему не удавалось.
Зажегся свет: комнатка напоминала аппендикс подвального коридора – тот же кафель, тот же бетон. Посреди неё стояло чёрное металлическое яйцо на треноге: своим видом оно напоминало космический корабль из далёкого космоса – только небольшой, в половину человеческого роста. Яйцо не было цельным: ровно посередине, вдоль всего корпуса пролегал небольшой ободок-фланец – такие же часто встречались на трубах высокого давления и позволяли с помощью болтов соединить две части скорлупы. От устройства отходили всевозможные трубки и шланги – они вели к приборам, занимавшим почти всю комнату.
БОЖЕНа – именно так Бурмистров ласково называл своё изобретение – отдыхала в тишине. Всего шаг отделял инженера от создания настоящей искусственной матки – и вдруг этот старый дурак вздумал чинить ему препятствия.
Изобретатель взглянул на часы. До встречи с Алексиевичем было ещё достаточно времени, так что он закатал рукава – машину нужно было тщательно выскрести после предыдущего пациента.
Глава 6. Петербург, 202? год
Голова девушки, повёрнутая набок, упёрлась в постель. Угольные локоны тушью разлились по белой простыне. Щеки её налились краской, глаза закрылись в сладкой неге, она тяжело дышала: под алым бутоном губ серело пятно – изо рта тоненькой ниткой стекала слюна. Изгиб её прогнутой в пояснице спины взметался к потолку – перетекал в идеально-округлые, большие ягодицы. Руки девушки были закинуты за спину и связаны.
Это была Кира. Ким познакомился с ней в Филде – приложении, где общались «не такие, как все». В профиле сразу же можно было указать фетиши – Ким указал бондаж. Кира – тоже. Кира очень любила, когда её связывают и хотела попробовать шибари. Киму же нравилось плести искусные узоры на женском теле, поэтому он искал модель для практики. И секса.
Он овил верёвкой бёдра девушки. Колючий джут скользил по холодной девичей коже, даря ей ощущение приятного, едва ощутимого жжения. Канат полностью сковал девушку: её будто бы держали сильные, но заботливые руки – не давая сделать ни единого движения, но не причиняя при этом боли.
Сегодня у них была уже третья сессия. Верёвки и Кира спасали Кима от одиночества – где-то в груди ещё пульсировала Иванна. Перед встречей в голову Киму даже пришла бесовская мысль предложить Кире встречаться, но он отринул её.
Ещё пара витков: Ким спустился к миниатюрным белым ступням, зафиксировал и их. На улице был день, окна были плотно зашторены – небо не должно было видеть, чем они занимались. Поэтому их голые тела переливались искусственной радугой в свете диодного ночника.
– А теперь я буду тебя наказывать, – мягко сказал Ким
– Да, папочка, пожалуйста… – прошептала Кира.
Ким взял черный флоггер: кожаную плеть со множеством гладких концов – она походила на гидру – и размашисто ударил. Девушка вздрогнула.
