Последний юности аккорд
Артур Болен
1979 год, пионерлагерь… Время и место способно вызвать прилив ностальгии у любого рожденного в СССР. Но пионерлагерь – понятие многозначное и часто не совпадающее с тем, что официально подразумевали под этим в советской стране. Автор описывает «самое счастливое лето в своей жизни», которое он провел вожатым в пионерском лагере на Карельском перешейке. Описывает предельно искренне и правдиво, не обходя тем острых и даже сомнительных.
Артур Болен
Последний юности аккорд
Я расскажу об одном лете своей юности, и расскажу особым образом. В жанре литературного рассказа. Так мне сподручнее поделиться счастьем с каждым, кто пережил счастье и забыть его не может. Так мне легче быть предельно искренним. Очень хочется, чтобы вас торкнуло так же, как и меня, когда я писал это. К тому же в рассказе много секса (так ведь юность же!). А о сексе лучше рассказывать, спрятавшись за пуленепробиваемым стеклом художественного вымысла. Но обязательно сверяясь с правдой и черпая в ней вдохновение! Ведь правда священна!
Главное для меня – донести до читателя аромат благополучного 1979 года. Поделиться ликованием юности! Возбудить негодование зачерствелых взрослых сердец хвастливым юношеским эгоизмом. Спровоцировать протест скучных моралистов и честных пуритан. Бейте, но без ожесточения! Ведь я никого не хотел обидеть. Только хотел еще раз полюбить. И у меня получилось…
Второстепенные обстоятельства истории не принципиальны. Они могут быть не точны и даже придуманы. Изменены фамилии и имена. Не придуманы характеры. Все главные герои вам знакомы.
Заставка к сюжету простая: трое взрослых друзей встречаются по субботам в лесу (тот самый, за Народной) и рассказывают по очереди истории про любовь из своей жизни. Мне выпала первая очередь. Итак.
День выдался чудесный. С утра был морозец. Лес подсох и посвежел. Тонкий сиреневый пар, заштрихованный солнечными лучами, струился между мокрыми деревьями. Воздух звенел от вычурных трелей щеглов и зеленушек. В канавах плескались ручьи, навевающие сырой холод. Крепко пахло перегнившими листьями и болотной водой.
Мы шагали бойко, почти не разговаривая. Я с восторгом смотрел по сторонам и на дорогу. Кое-где в ложбинах еще лежали почерневшие обмылки последнего снега. Побеленная инеем сухая прошлогодняя трава на солнечных участках влажно блестела; тонкий ледок на мелких лужицах приятно хрустел под ногами, разбрызгивая лучи серебряных трещин; по краям луж на поверхность выдавливались маслянисто-черные густые капли и вновь всасывались под лед.
На нашей опушке уже было сухо. Мы привычно быстро натаскали дров, разожгли большой костер и зажарили отличный шашлык. Запивали мы его крепчайшим чаем моего приготовления из двухлитрового термоса. Потом мы закурили и заспорили о том, кому рассказывать в очередь. Андре отказался, сославшись на отсутствие вдохновения и рассказывать стал я.
– Я расскажу вам о самом счастливом лете в моей жизни. А вы уже сами решайте, можно ли этот рассказ назвать историей о любви. Случилось это в июне 1979 года. Я только что закончил первый курс в Ленинградском университете, на факультете журналистики. Славное это было времечко. На людей я в ту пору смотрел снисходительно и, пожалуй, даже с жалостью. И, правда, что было у них и что было у меня? У них были серые советские будни, а у меня – все! Силы немереные бурлили во мне, впереди были каникулы, четыре года приятной университетской жизни, а потом прекрасная карьера, женщины, слава. Да что там: впереди – вся жизнь, наполненная великими делами!
У меня на курсе было два друга. Один поэт, другой прозаик. Оба – гении. Об этом на факультете знали только мы трое, остальные догадывались, что с нами что-то не так, и недолюбливали нас за это. Мы были не такие как все. От нас исходил запах, который добропорядочных комсомольцев настораживал и тревожил. Это нас веселило и наполняло гордостью.
Так вот, мы втроем должны были пройти месячную практику пионервожатыми в пионерском лагере. В обкоме комсомола нам выбрали лагерь, назывался он «Сосновка», снабдили какими-то сопроводительными документами и наказали такого-то числа быть на месте. Место было где-то в лесах Карельского перешейка. В день отъезда мы здорово надрались вместе с тремя однокурсниками, которые получили комсомольские путевки в тот же лагерь. Пили пиво на чьей-то квартире в количествах страшных. Помню, как лежали мы на полу и читали по очереди стихи Есенина; помню, как к пивному ларьку Андрей ходил с книжкой Омара Хайяма и зачитывал его вирши перед робеющей толпой, а пиво мы наливали прямо в широкий никелированный тазик из-под белья, потому что не могли найти подходящего бидона. К вечеру мы назюзюкались очень хорошо и с песнями отправились на Финляндский вокзал. Песни пели мы и в электричке. На станции Сосново нас поджидал старый синий автобус с усатым водителем преклонных лет. Поглядев на нашу компанию, водитель нахмурился, сплюнул и молчал всю дорогу.
Пока мы пьянствовали, насчет нас вышло какое-то особое распоряжение: трех наших собутыльников водитель выгрузил в лагере под названием «Чайка». Мы обнялись крепко, как будто война разлучала нас, и долго махали друг другу руками, пока автобус не свернул за деревья. Сразу стало грустно, мы приумолкли. Автобус с кряхтением и натужным воем елозил по раздолбанной асфальтовой дороге, которая петляла между вековыми соснами и елями. Я вглядывался в глубокий зеленый мрак леса, но ничего не успевал разглядеть, кроме черничных кустов и мохнатых поваленных стволов. Потом колымага затряслась по проселочной дороге, и я увидел в сумерках блеснувшую гладь озера, деревянную пристань и покосившиеся сараи. Мы круто свернули налево, так что все повалились в проход между сидениями и, взревев, машина забралась на крутой холм. Ворота растворились, мы въехали на территорию лагеря. Водитель заглушил мотор и не слова не говоря, ушел кого-то искать. Мы выбрались наружу, я огляделся. Солнце скрылось, в сумерках лес, стоявший стеной вокруг, казался серым и неприветливым. Мы находились на площади. Несколько крупных желтых строений окружали ее, окна в них не горели. Необыкновенная тишина поразила меня. Комары тонко тренькали в воздухе. Было по-вечернему свежо, сыро и только от капота автобуса пылало жаром мотора, там что-то тихо булькало, потрескивало; воняло маслом и бензином.
Мы сиротливо топтались около остывающей колымаги, рядом с чемоданами, ожидая своей участи. У меня башка трещала о проклятого пива, Андрюха потерял где-то кожаную кепку и злился, а уж разило от нас – не приведи Господь! Наконец, вернулся хмурый водитель и кивнул нам, чтоб шли за ним. Мы подхватили чемоданы и гуськом тронулись за ним. Взошли на скрипучее крыльцо высокого деревянного дома, и я увидел над дверью табличку с надписью «ШТАБ». Побросав чемоданы, мы зашли в темную комнату и повалились на огромный кожаный диван, который застонал под нами на разные голоса. Водитель вышел, буркнув что-то непонятно кому, мы огляделись и тотчас со скрипом отворилась дверь в соседнюю комнату, из которой появилась пожилая седовласая женщина со строгим обиженным лицом учительницы начальных классов. Мы встали как по команде, но, впрочем, тут же опять повалились обратно в надрывно рявкнувшие недра дивана. «Училка» тоже нахмурилась (у меня вообще сложилось впечатление, что, глядя на нас сегодня, взрослым сразу хотелось нахмуриться) и стала расспрашивать, кто мы и откуда. Отвечали мы односложно, стараясь не дышать в ее сторону. Вдруг дверь с улицы распахнулась и мы услышали чистый, грудной (и, главное, радостный!) девичий голос.
– Пополнение?!
На пороге стояла, улыбаясь, девушка в зеленой стройотрядовской форме. Я ее разглядел потом. Была она очень славненькая, симпатичная: невысокого роста, с короткой спортивной стрижкой, крепенькая, пухленькая, с ямочками на подбородке и на щеках. Взгляд у нее был интересный: любопытный, как будто приценивающийся, чуть циничный, но всегда, впрочем, веселый и бойкий, готовый и к кокетливой встрече, и к соперничеству, и к лицемерным уступкам, лишь бы все это было не слишком всерьез.
Боюсь, что наши красные глаза не выражали ничего, кроме покорной усталости.
– Надолго? – спросила девушка, закончив осмотр наших персон.
– На месяц, – ответил я за всех спекшимися губами.
– Ой, как мало!
– Хватит, – опять же за всех ответил я.
– Есть хотите?
– Сыты! – тут мы ответили хором.
– Ну что ж, тогда будем располагаться. Меня зовут Наташа. Я старшая пионервожатая, Зинаида Федоровна – старший педагог. Как видите, мы все тут старшие, – она непринужденно рассмеялась. – Это хорошо, что вы приехали. У нас тут большой дефицит на юношей, – она опять засмеялась, поглядев на Зинаиду Федоровну, которая сложила руки за спиной на манер американского полицейского и даже не улыбалась.
– Ну, ну, – Наташа продолжала веселиться, – девушки у нас в лагере хорошие. Красивые. Вам понравятся.
– Ну вот что, – разомкнула свои уста старая ведьма. – Ты бы, милочка, лучше показала им палату, где можно переночевать, а то ведь за полночь уже.
– Ну конечно, покажу, Зинаида Федоровна, – всплеснула руками старшая пионервожатая. – Мальчики, наверное, устали. Вы устали, ребята?
Мы нехорошо молчали. Наташа капризно вздернула плечами.
– Ну ладно, вижу, что устали, идите за мной, пожалуйста.
По дороге она рассказала нам, что заезда детей еще не было, что начальник лагеря еще тоже в Ленинграде и приедет завтра, а пионервожатые уже здесь живут два дня и почти все с юридического факультета, и почти все – девушки.
– А вы с какого?
– Журналистика, – буркнул Андрей.
– Ух ты! – с неподдельным восхищением воскликнула Наталья. – Здорово. Журналисты. Вот это да.
Мне стало приятно, несмотря на усталость. Я еще подумал про себя: «Знала бы ты, глупая, что мы еще и гении, а не просто журналисты. Ну да всему свое время. Узнаешь».
Наташа привела нас к бараку, на котором значилось, что это отряд №7. Мы вошли в довольно просторную квадратную комнату, в которой двумя симметричными рядами стояли десять кроватей, аккуратно застеленных голубыми шерстяными одеялами.
– Это на первую ночь, – торопливо заверила нас Наташа, – а завтра устроим вас по отрядам. Отдельно и окончательно. Вы довольны?
– Да, – промямлили мы хором.
– Вот и хорошо, – она не уходила, и мы переминались с ноги на ногу. Она посмотрела на меня. Взгляд ее был какой -то неуверенный и влекущий. Вдруг она резко повернулась и вышла.
– Вот это да, – пробасил Славик и плюхнулся на кровать. Андрей за ним.
Я снял ботинки, носки, запихал чемодан под кровать, скинул одеяло и повалился в джинсах на чистое белье.
– Отдых.
– Это приятно…
– Отпад…
Минут десять мы просто лежали в сером безмолвии, глядя в потолок. Где-то далеко в лесу чмокал и цокал соловей. На озере взревела моторка и захлебнулась. У меня слегка кружилась голова. Наволочка приятно холодила щеку и резко пахла крахмалом – этот казенный запах нравился мне, потому что воскрешал в памяти какие-то смутные детские воспоминания.
Вдруг дверь распахнулась и раздался резкий повелительный девичий голос.
– Есть тут кто-нибудь?!
Мы подскочили. Внезапно вспыхнул свет. Я стал застегивать молнию на джинсах, щурясь и шаркая под кроватью босыми ногами в поисках обуви. В дверях стояла девушка в джинсовом коротком платье. У меня почему-то екнуло, как от испуга, сердце. Была она смугла, стройна, с черными короткими волосами и черными пронзительными глазами. Что-то было в ее лице странное, властное, даже хищное. Быть может, крупный нос с горбинкой был тому причиной, или ярко-алые, неприлично влажные губы, или глубокие синие тени под глазами… А может, великоватый и тяжеловатый подбородок, который придавал лицу ее вид упрямый и непреклонный. Черные густые брови ее просто взлетали на красивый лоб. Если она и была красива, то на любителя острых ощущений.
Она стояла, широко расставив ноги, уперев руки в бока, и плотоядно ухмылялась.
– Новенькие? Ничего себе. Второй курс? Журналисты? – когда она говорила негромко, голос был даже приятный, низкий, правда, с вульгарной хрипотцой. – Собирайтесь и – пошли. Тут у нас что-то вроде вечеринки. Познакомимся. Поближе. Тут недалеко, в пятом отряде.
Час от часу не легче! Мы повиновались. Даже мысль в голову не пришла ей перечить. Наша проводница подождала, пока мы соберемся, выключила свет и закрыла за нами дверь. Шли мы недолго. Пятый отряд находился точно в таком же длинном бараке, как и тот, в котором нам предстояло ночевать. Сначала мы вошли гуськом в темный холл, потом девушка распахнула дверь и мы увидели ярко освещенную, крохотную комнатку, в которой сидели за столом три девицы с картами в руках. Густой запах цветочных и восточных духов хлынул нам навстречу. У меня зарябило в глазах. Их трое и нас четверо, как мы поместились – не знаю. Меня усадили на свободное место, дали в руки липкий стакан с темно-красным вином и половинку печенья. Говорили все разом, пихались и хихикали, возбужденные этой невольной волнующей близостью, этой призрачно-ненастоящей июньской ночью за окном, дешевым сладким вином в граненых стаканах, молодостью, наконец. Как я любил в ту пору эти случайные студенческие вечеринки, когда ты входишь с предвкушающей радостью в круг людей симпатичных, но совершенно незнакомых, чтобы обрести через несколько часов или настоящую дружбу или пылкую любовь!
Всего девчонок было четверо, и я попытаюсь всех их вам обрисовать. Нашу провожатую звали Наташей Сидорчук. Она была негласной предводительницей собрания. Напротив меня сидела блондинка с бледным худым лицом и мокрыми глазами. Казалось, она единственная притворялась, что ей весело, грустные серые глаза ее говорили об обратном, а бледное лицо готово было в любой момент принять плаксивое выражение. Звали ее Людой. Она была, пожалуй, постарше своих подруг и чувствовалось, что знала о жизни побольше, чем мы. Тем не менее вела она себя за игрой в карты весьма агрессивно и, заходя козырем, любила громко припечатывать любимой выражение: «Крести – дураки на месте». Другая, брюнетка, была широка в кости и в широкоскулом умном лице имела что-то монгольское. Звали ее Аллой Гордейчик. Непростая она была баба. Говорила она мало и всегда как-то непросто, с претензией. С ней невольно хотелось говорить только умные вещи, а получалось плохо, потому что она редко смеялась, редко обижалась, редко хвалила, редко восхищалась… Слушала и молчала. А молчала так, что хотелось оправдываться. Казалось, только необыкновенный подвиг может вдохновить ее на пылкое излияние чувств, только по-настоящему необыкновенный человек сможет поколебать ее спокойную надменность. Она завораживала. И это при том, что ее нельзя было назвать красавицей!
Третья, шатенка, сначала совсем не привлекла мое внимание. Ее звали Афониной Еленой. Она была симпатична, голубоглаза, мила и, похоже, единственная без претензий. Улыбка не сходила с ее губ, смеялась она задорно и по любому поводу, в карты играла легкомысленно, как, видимо, и жила, и ничуть не переживала по поводу проигрыша.
Впрочем, карты мы вскоре забросили. На столе появились конфеты, чай, печенье и сухие яблоки. Затрещал разговор. Вскоре мы узнали, что начальника лагеря никто не видел и никто не знает, и вроде бы он директор какого-то техникума, что заезд детей в этом году поздний и они уже три дня живут в лагере без дела, что все студенты с юридического и мужиков из них только двое, да и те какие-то тюфяки очкастые, и что это просто здорово, что мы приехали. Мы прихлебывали чай и благосклонно слушали все эти приятные вещи. Потом поднялась Сидорчук и все притихли.
– Старшую нашу видели? – спросила она строго.
– Это та, что с ямочками? – робко осведомился я.
– С ямочками! – девицы дружно фыркнули и захихикали.
– Вы на месяц здесь? – перекричала их Сидорчук.
– Да.
– Значит не все переспите.
– Что? – у Славика начали округлятся глаза.
– Я говорю не все успеете с ней переспать, – Сидорчук злорадно улыбалась.
Остальные девчонки, увидев наше замешательство, хором подтвердили, что, действительно, всем не даст, не успеем. Потом они наперебой стали утешать нас, что на наш век хватит и чтоб мы не отчаивались. Мы робко и растерянно соглашались. Потом вдруг Наталья Сидорчук встала и сняла с себя сарафан, оставшись в синем купальнике-бикини. Оказалось, что ей жарко. Фигура у нее была отличная, я боялся на нее смотреть, а она смотрела на меня в упор, и я извивался, как червяк на крючке. Заговорили об университете, о каникулах и, наконец, о любви. Сидорчук призналась, что влюблена.
– В кого же? – спросил я, стараясь быть любезным.
– Да есть один козел, – небрежно ответила Наталья. – Зовут его Феликс. Он курсант какого-то там – хрен знает какого – училища. По-моему, артиллерийского. Пушкарь, блин! Прицел сто двадцать, наводка пятнадцать: ба-бах! Есть контакт! Мудак страшный. Но любит меня без памяти. Должен приехать сюда, кстати. Ленка, ты его помнишь? Он был на дне рождения Берсенева?
– Помню, – отозвалась Ленка. – Милый такой мальчик. Пушистенький такой, рыженький, да?
– Пушистенький, – фыркнула Наталья. – Он пушистенький в одном месте. Сказать в каком? Он жениться на мне хочет. Прямо сейчас. Я говорю ему: «Ты что, сбрендил? Что я буду делать в твоем гарнизоне? Где-нибудь в сибирском Усть-Ужопинске. Из пушек стрелять?» Представляю себе эту картину. У меня брат военный, спасибо, знаю, что это такое. «Ты, мол, не бойся, будешь следователем в военной прокуратуре», – это он говорит. Ага, всю жизнь мечтала. Правда, девоньки, мужиков в армии… всяких видимо-невидимо. С одним не получиться – можно запросто другого зацепить. Нет, Феликс парень неплохой, но зануда он. Все время спрашивает меня: «Кто у меня еще есть». Блин, я что должна ему весь список огласить? В алфавитном, так сказать, порядке. Представляю его рожу. Маменька у него: «Ах Феликс, ах он тонкая душа». Терпеть меня не может. Чувствует, старая кочерга, что я дам ему еще просраться.
Я покраснел. Славик с Андреем переглянулись, девчонки захихикали. Судя по всему, уж они-то хорошо знали, на что способна Сидорчук. Алла заявила, что ее избранник должен быть джентльменом; Лена сказала, что хочет симпатичного, высокого и голубоглазого; Люда вспомнила кого-то, вздохнула и сказала: «Да уж». Сидорчук закурила и сказала равнодушно:
– Главное, говорю вам, чтоб не был занудой. Голубоглазый, синеглазый – какая на хрен разница? В темноте все равно не видно. Вот у меня, помню, был этот… из военмеда, крохотный такой, белобрысенький… Ленка ты его помнишь?
– Серега, что ли?
– Да нет, Саша. Или Коля? Да, блин, какая разница! Вот – пожалуйста: ни кожи, ни рожи, как говориться, а как, помню, он морду набил Барсеневу, когда тот его крошкой Цахесом назвал.
Девчонки загалдели. История, видно, и впрямь была громкая. Барсенев, упомянутый уже не однажды, наверное, был яркой фигурой на юрфаке. Во всяком случае о нем вспомнили еще не раз.
– А помните, – воскликнула Афонина, – помните, как эта, старшая наша пионервожатая, Наталья, на дне рождения говорит: «Саша, я хочу от тебя ребенка»?
– Вот сука! А помните, как мы заставляли тогда каждого опоздавшего вместо штрафной рассказывать политический анекдот, а потом включили магнитофон и дали послушать, кто насколько наговорил? Помните, как Барсенев с Наташкой испугались? Барсенев кричит: «Срочно стирайте, срочно стирайте!» Аж побелел бедняга.
– Ну так еще бы. Он в КГБ собрался после факультета.
– Да что ты?
– А ты не знала? Он готовит себя по полной программе. Член комитета комсомола, командир опергруппы, спортсмен. У него амбиции – ого-го!
Наконец вспомнили про нас.
– Э-э… да они спят уже.
Андрюха действительно мирно кимарил в углу. Славка зевал. Мы гурьбой вышли на крыльцо. В сером небе кое-где сияли звездочки. Легкий ветерок донес запах близкой озерной воды. На востоке разгоралась заря. Девчонки сгрудились, о чем-то перешептываясь и поглядывая на нас. Наталья отделилась от них и громко сказала:
– Миша, мне страшно одной, проводишь, ладно? Мой отряд – во-он там, в конце. Тут еще местные аборигены бродят, собаки всякие дикие.
Все посмотрели на меня участливо. Разумеется, я любезно согласился.
