– Счастливого пути, – многозначительно сказала Люда.
– Не пропадайте, – сказала Алла.
– Мишель, ну ты найдешь нас, – сказали мои верные друзья.
Наталья взяла меня под руку и потащила. Светлело с каждой минутой. В лесу глухо и гулко запела кукушка. Я машинально про себя стал отсчитывать свой срок, но Сидорчук перебила меня.
– Вот завела свою шарманку. Я тут как-то спрашиваю ее: «Сколько мне жить?» А она замолчала, поганка этакая. Ну и хрен с тобой, думаю.
Трава была мокрая и прохладная от росы. Изредка с озера набегал свежий ветерок и листья на деревьях взволнованно лопотали. Хмель уже почти полностью выветрился из моей головы, я дышал с наслаждением, спать совсем не хотелось. Возле умывальника Наталья остановилась и попросила поддержать ее. Я обхватил ее за талию, она задрала ногу и поставила ее в оцинкованный, длинный желоб, над которым висели в ряд медные краны. От нее исходил чудесный вульгарный запах крепких духов, вина, табачного дыма и еще чего-то женского, теплого, волнующего – может быть это был запах ее гормонов, не знаю. Она вымыла одну ступню, потом обхватила меня за шею и закинула в умывальник другую ногу. На моей щеке растаяло нежное тепло ее щеки, я покачнулся, едва не упав, но она удержала меня, засмеявшись низким хрипловатым голосом. У меня мелькнула дикая мысль, что сейчас она помоет интимные части своего тела и представьте себе, она вновь отгадала мои мысли.
– Блин, все хорошо здесь, но подмыться – проблема. Вода ледяная в этих кранах. Я чуть не отморозила вчера себе… это самое. А теплая вода есть только в душе. Вам, мальчикам, легче. Да?
Я что-то промычал в ответ, краснея. Хоть я и вырос на Народной улице, но воспитан был, как вы знаете, на классической русской литературе, и к такому общению не привык.
Наконец мы добрались до большой, зеленой дачи, в которой располагался 7-й отряд. Перед парадным крыльцом была круглая песчаная площадка, но Сидорчук повела меня к обратной стороне дома, заросшей высокой травой и кустами черемухи и акации. Зачем-то ей непременно надо было заглянуть в окно своей комнаты. Окно находилось высоко. Несколько раз, схватившись за наличники, она пыталась подтянуться, но падала в траву; потом она попросила поддержать ее, и я схватил ее за талию мокрыми ладонями и стал пихать вверх и поддерживать пока платье не задралось и она упала мне на грудь прохладной попой. Кажется, ей это доставило такое удовольствие, что она даже не завизжала, а только повернула ко мне голову сверху и спросила.
– Ты как, в порядке? Держишь? Держи крепче, а то я боюсь упасть в крапиву.
– Не бойся, держу, – выдавил я, упираясь в ее ягодицы ладонями и вдыхая какой-то бесстыжий запах, от которого у меня началась эрекция.
Но и этим еще все не закончилось. Спрыгнув, Наташка уронила в траву свой золотой кулон и мы минут десять искали его в высокой траве, нашли, обрадовались, и она попросила меня помочь застегнуть его на шее. Еще минут десять я грубыми пальцами возился с крохотным замочком на ее теплой, покрытой золотистыми волосками шее, а она хихикала от щекотки и прижималась ко мне спиной.
Потом я проводил ее до крыльца, но дальше, в темную комнату не пошел. Она вздохнула, еще раз оглядела мою фигуру сверху вниз и помахала рукой.
– Ну ладно, мне пора. Спокойной ночи. Завтра… ой, сегодня уже, увидимся.
Я не сразу вернулся в барак. Сначала я спустился вниз, к озеру. Оно дымилось в утреннем свете. На купальне было тихо, прохладно и пахло рыбьей чешуей. Вода сочно чмокала под деревянным, влажно-скользким настилом, сухой камыш на берегу шелестел убаюкивающе. Я облокотился на покосившиеся перила, плюнул в темную воду и стал следить, как белое пятнышко медленно дрейфует к затопленному лопуху кувшинки. Раздался всплеск, блеснул серебром рыбий бок и пятнышко пропало. И тотчас под кустом, свисающим над своим колеблющимся отражением в воде, булькнуло что-то большое, тяжелое, отчего пошли круги, всколыхнувшие осоку. Где-то далеко крякнула утка. Ни души не было вокруг. Я подошел к почерневшей деревянной лесенке, уходящей в темно-вишневую глубь, расстегнул ширинку и пописал, с восторгом слушая, как моя горячая струя вспарывает холодную гладь воды, взбивая на поверхности пивную белую пену. Хотелось чего-то непонятного нестерпимо. Тогда я быстро скинул с себя всю одежду и прыгнул в воду. Она была обжигающе холодной, но мне это и надо было. Я выпрыгивал из воды и падал в нее с истерическим смехом, подняв целую бурю в купальне. Потом выскочил на берег, стуча зубами, и отжался от земли тридцать раз и сделал тридцать энергичных приседаний. Тело вспыхнуло жаркой истомой. Я оделся и закурил с наслаждением.
Лето только начиналось. Ковальчук была бесподобна. Где-то в теплом бараке меня ждали друзья. Силы кипели во мне, и счастья было во мне немерено. Счастье мое было столь полным, что я заплакал. Я смотрел на озеро, на посветлевший золотистый сосновый бор на другом берегу, на разгоравшееся алое пламя за бором и чувствовал какую -то несказанную благодарность в душе. Вот – живу. Хорошо. Все хорошо. Больше ничего не надо. Потому что больше и не вынесу, разорвусь на куски, изревусь слезами…
Я вернулся в наш барак уже когда солнце взошло. Андрей со Славиком не спали. Я лег в чистую прохладную постель и зажмурился.
– Ну как? – спросил после недолгого молчания Славик.
– Нормально, – ответил я.
Больше меня не спрашивали. Я уже начал засыпать, когда услышал громкий голос Андрея.
– Да, парни, это наш первый день в лагере. Запомните его.
Я улыбнулся. Я его запомнил.
Начальник лагеря приехал рано утром и тут же собрал совещание.
Это был кряжистый мужчина с крупным носом, густыми сросшимися на переносице бровями, тяжелым подбородком и волосатыми ушами под седым ежиком волос. Он не понравился нам с первого взгляда. Мы ему тоже. И тоже с первого. Да второго и не требовалось. У нас на лицах все было написано: и три часа сна и три литра пива на рыло. Звали его Эразмом Ювенальевичем – согласитесь, странное имя для советского служащего, с первого раза и не выговоришь, а Андрей еще и переспросил сдуру: «Как вы сказали? Маразм Ювенальевич?» Разумеется, директору это не понравилось. Когда он начинал злиться у него косил правый глаз и он бессознательно начинал ломать пальцами все подряд, главным образом карандаши и ручки. Сразу скажу: он их много поломал, связавшись с нами.
Может быть, он был и неплохой мужик, но уж больно изломан. Похоже, что амбиции его были куда больше скромных карьерных достижений. Думаю, он успокоился бы на должности директора завода, а в кресле секретаря райкома и вовсе мог преобразиться в благородного человека, но вот беда, способностей не хватало. Выяснилось, что он всего-навсего завуч средней школы. Директором лагеря его назначили впервые, это был его триумф, и надо было понимать его огорчение, которое мы невольно доставили ему своим безобразным видом.
– Пить спиртное в лагере категорически запрещается, – сразу и с пафосом заявил он.
Мы невинно молчали, как будто речь шла о вещах совершенно невозможных в нашем благородном обществе. Эразма это рассердило.
– Повторяю для всех, – сказал он, напирая на последнее слово и обращаясь главным образом к Андре, самому мятому из нас. – Запрещается. Категорически.
– Даже пиво? – буднично спросил Славик, чтобы хоть как то разрядить обстановку.
Простой этот вопрос разозлил директора окончательно.
– А что пиво – не алкогольный напиток? – воскликнул он, машинально ища на столе карандаш или ручку. – Я же русским языком сказал: никакого спиртного! Ни пива, ни вина, ни водки. У нас дети! Вы что на курорт сюда приехали?
– А курить можно? – опять буднично спросил Славик, и кто-то за столом хихикнул.
Директор с треском разломал карандаш, вздрогнул, выбросил остатки в урну и попытался успокоиться.
– Курить можно. В своей комнате. Или в лесу. Короче, чтоб не при детях. Педагогов у нас на все отряды нет. Сами будете управляться. По два человека на отряд. За детей отвечаете головой. В прямом смысле, понятно? Что-нибудь, не дай Бог, случится – тюрьма. Ясно говорю?
Пионервожатые переглянулись и зашумели. Всего нас было человек двадцать. В основном, как нас и предупреждали, девушки. Из мужского пола, кроме нас, присутствовал молодой крепкий дядька в нейлоновой, спортивной форме, с простым курносым лицом, и толстый насупленный паренек в безобразных круглых очках, который настойчиво пытался придать своему безвольному пухлому лицу надменное выражение – мешали великоватые очки, которые то и дело съезжали у него с носа вместе с надменной гримасой, и оттопыренные уши, про которые он несомненно помнил всегда, потому что беспрестанно и бессознательно приглаживал их ладонями. Спортсмена – лагерного физрука— звали Володей, но мы сразу нарекли его Жеребцом. Уж не знаю, почему мы его запрезирали. Был он весел, приветлив, прост и доверчив. С нами в первый же день попытался подружиться и никак не мог понять, почему мы все время переглядываемся в его присутствии, усмехаемся и обмениваемся с серьезным видом бессмысленными фразами, вроде: «Дегро – это последняя стадия приятца, за которой начинается небытие». Бедняга догадывался, что ему не хватает интеллектуальной мощи, чтобы стать с нами на равных, и ударился было в чудовищный высокопарный вздор, который сам он идентифицировал, как мучительные философские искания, но понял по нашим испуганным лицам, что свалял дурака, и перестал мучаться и нас мучать. Ему хватило смирения и простодушной мудрости, чтобы принять как должное наше духовное неравенство, больше он не заводил разговоров про Толстого, зато он неплохо играл в футбол и волейбол и, главное, не обижался и не злился на нас даже тогда, когда мы были достойны хорошей трепки.
Очкастого описывать трудно и незачем: его надменность никто не замечал и даже имени его никто не помнил. Говорили про него так: «Этот му…ак в очках». С него было и этого довольно.
В первый день нас разделили по отрядам. Собственные пожелания не учитывались, да у меня, признаться, их и не было: мне достался восьмой отряд, Славке – пятый, а Андрюхе – четвертый. Славке в напарницы досталась стройная миловидная девушка Наташа с исторического факультета, а Андре – горбоносая поджарая Света с юрфака. Мне же в напарницы дали волоокую чернобровую черноволосую Нину Социалидзе. Фамилия меня сразила наповал. Когда ее огласили, Андрюха засмеялся самым безжалостным и бестактным образом. Директор рассердился.
– Что смешного, Бычков?
Андрюха опустил голову, но плечи его вздрагивали. Директор запунцовел.
– Предупреждаю, вы несете ответственность за детей головой. Смех здесь неуместен. Головой!
Сдались ему наши головы. Социалидзе ждала меня у крыльца после собрания. Она улыбалась.
– Пойдемте, я покажу вам отряд.
Я забрал свой чемодан и мы потащились в самый конец лагеря, где находился наш восьмой отряд. По дороге нас нагнала Сидорчук.
– Блин, это все старшая напортачила. Она распределяла, кто куда. Я просила ее, чтоб меня поставили вместе со Светкой, а дали какую-то Ларису. Я ее в глаза не видела.
Моя Нина сжалась и косилась на Сидорчук с испугом. Вот уж, действительно, редкое сочетание столь ярких противоположностей. Сидорчук была словно создана для борьбы. Ее выточенное из бронзы решительным резцом лицо словно просилось на плакат: «А ты, мущина, разве не хочешь меня?!» Ее властный металлический голос, которым она вела душеспасительную беседу с детьми, можно было услышать на противоположном конце лагеря; она не смотрела на человека – она взвешивала его на глаз, и определив вес, задавала тон будущих отношений с агрессивным упрямством. Она просто не знала преград, если хотела чего-нибудь. Папа у нее работал следователем областной прокуратуры и про его жестокосердечность говорили вполголоса.
Социалидзе ругаться не умела вовсе. Ее папа был деканом физического факультета ЛГУ, мама доцентом филологического. Была в ней врожденная восточная утонченность, дополненная русским интеллигентским воспитанием до такого совершенства, что я чувствовал себя с ней неловким медведем даже в молчаливом присутствии. Голос она имела тихий и мелодичный, пальцы длинные и даже на вид бесконечно ласковые и нежные, движения – изящные, словно поставленные хорошим мастером-хореографом. Меня иногда посещала дерзкая мысль: знает ли она хоть одно матерное слово и что будет, если я ущипну ее за попу. Но сколько бы я не воспалял свое воображение, выйти за рамки приличного мне так и не удавалось. Всякая похабщина конфузливо скукоживалась под взглядом ее беззащитных ласковых глаз.
Как мы с ней собирались рулить отрядом полупионеров-полуоктябрят, не представляю.
Наталья довела нас до крыльца и на прощание подмигнула мне.
– Ну бывайте. Пара у вас, блин, что надо. Зайду обязательно в гости.
Комнатка моя мне понравилась. Был стол, кровать, шкаф. Над кроватью висела репродукция с изображением Гайдара в папахе и гимнастерке. Пахло застаревшим табачным дымом и дешевыми духами. Я достал из чемодана и водрузил на стол свою гордость – столетний томик Герберта Спенсера «Основные начала» и несколько чистых общих тетрадей, которые по замыслу должны были стать исписанными к концу моего лагерного срока. Разумеется, гениальными строчками. Коричневый томик очень удачно мозолил глаза на белом пластиковом покрытии стола, ветхий его вид внушал уважение. Тетради же свидетельствовали, что хозяин чужд легкомысленной праздности. Словом, как доктор прописал.
Потом я зашел в комнату, которая находилась за перегородкой, к Нине. У нее на столе я обнаружил книги Макаренко и Сухомлинского. Над кроватью висела фотография Дзержинского.
– Это мне подарил дядя, – сказала она, поймав мой взгляд.
– У тебя дядя чекист?
– Нет. Он доктор. Кардиолог.
– Хороший доктор? – зачем-то строго спросил я.
– Да. Профессор. Работает в Военно-Медицинской Академии.
Я плюхнулся рядом с ней на кровать, и она тут же встала и пересела на стул. Я почувствовал себя мачо.
– Ты куришь? – спросил я.
– Нет
– Пьешь?
– Что?
– Ну, вино, водку, пьешь?
– Водку не пью, – нерешительно сказала она и поправилась – никогда не пробовала.
– Попробуешь, – сказал я небрежно – У меня есть с собой бутылка. «Старка».
Нина сидела, как отличница, положив ладони на колени. Она подняла на меня изумленные глаза.
– Я не умею.
– Научишься. Какие проблемы.
Внезапно с треском распахнулось окно и я увидел ухмыляющееся лицо Натальи.
– Ах, вот они где! Сидят, воркуют! Слыхали новость? Через два часа заезд!
Дети приехали к обеду. Я сидел с Андрюхой и Славиком под деревянным грибом, когда в ворота въехал первый львовский автобус. Через несколько минут сельскую тишину разметал ставший на много дней привычным детский гвалт.
– Матка Боска, – пробормотал Андрей, поежившись.
Начались наши трудовые будни.
– Ты хорошо рассказываешь, хорошо, – сказал Андрей, намазывая острым кетчупом корку хлеба. – Только Людку я почти не помню. А Ковальчук мне тоже строила амуры, между прочим.
– Если угодно, сам можешь продолжить мой рассказ, – сказал я и Андре замолчал.
А я продолжал.
Рабочий день пионервожатого начинался в семь тридцать утра. В восемь я заходил в палаты и кричал: «Подьем!» В восемь тридцать проводил урок физкультуры для детей, стараясь изображать жизнерадостную потребность в наклонах и приседаниях, а потом плелся в штаб на утреннюю летучку. Директор поутру всегда был мрачен, как с похмелья, и начинал с мелких неприятностей, которыми полна была наша лагерная жизнь, заканчивал же – крупными. Мы слушали его хмуро. Первые два дня были сущим адом.
В моем отряде было больше октябрят, чем пионеров. Средний возраст— лет восемь. Некоторым девочкам было по десяти лет, но были и совсем малолетки – братик и сестренка пяти и шести лет, дети нашей лагерной поварихи. Сначала я решил, что мне повезло: меньше возраст – меньше проблем. Однако я ошибался. Возраст оказался поганый. Больше всего меня измучили девчонки. Их было пятнадцать штук, и каждая в отдельности могла довести до инфаркта кого угодно. В первый же день они перессорились друг с другом и ко мне выстроилась нескончаемая очередь хнычущих ябед: все они требовали расправы с обидчиками, а заодно сообщали мне всевозможные гадости друг про друга, вплоть до того – кто, кому и когда напИсал в тапок. Я отыскивал злополучный тапок и размахивал им в палате, как Ленин знаменитой кепкой, меня слушали с благоговением, а потом тапок находили у кого-нибудь под подушкой и все начиналось сначала. Особенно меня достала рыжая бестия по имени Оля. Она влюбилась в меня, как способны влюбляться дети, и с криком: «Михайло Потапыч пришел!» — бросалась на загривок из засады. Это был сигнал, после которого остальные дети с дружным воем бросались на меня, как свора щенков на раненного медведя, и начиналась шумная возня, в которой я боялся кого-нибудь ушибить или покалечить. Меня рвали и терзали совсем не понарошку, и спина моя была покрыта всамделишными царапинами и синяками. От Нины мало было проку. Она лишь беспомощно улыбалась и прижимала руки к груди.
– Дети, дети! Оставьте в покое Михаила Владимировича! Дети!
В тихий час у нас никто не спал, вечерний отбой превращался в изнурительный кошмар. Я ходил по палатам и грозился, а следом за мной на цыпочках ходили маленькие дерзкие хулиганки и строили всем рожи из дверей. Нина усиленно штудировала Макаренко и Сухомлинского. Она говорила мне, зайдя в комнату и не присаживаясь, несмотря ни на какие уговоры:
– Понимаете, Миша, вы для них – друг. А надо быть вожаком. Они не чувствуют в нас авторитета. Мы не смогли правильно акцентировать свою роль.
– Я эту рыжую скоро просто высеку, – уныло говорил я, почесывая укушенное плечо. – Она совсем сбрендила. Бросается на меня, как бульдог.
– У нее в семье нет отца, – говорила задумчиво Социалидзе. – Или есть, но очень слабый. Понимаете? Ей хочется мужской власти. Ей хочется компенсации.
– Слушай, – говорил я уныло. – Давай все-таки на ты. Ей-ей, я чувствую себя неловко. К тому же, мы на войне. Будь проще.
На третий день в тихий час к нам заглянула Ковальчук. Шабаш как раз был в самом разгаре. Я держал одной рукой ревущего во весь голос Петьку, которого злющая Зинка облила собственной мочой из майонезной банки, а вторую руку мне безуспешно пыталась открутить рыжая Ольга. У нее не получалось и она приплясывала от нетерпения и временами пыталась укусить меня за локоть. Орали все вокруг и носились, как взбесившиеся язычники во время кровавого жертвоприношения. Я тоже орал – беспомощно и жалко. Бледная Нина стояла в дверях своей комнаты с книгой Сухомлинского, как пастырь со спасительной Библией в руках. И вдруг все присели от страха.
– А ну молчать!!! Молча-а-а-ать!!! – оглушительный, яростный голос покрыл всех.
Наталья стояла посреди холла, гневная и прекрасная как Афина Паллада во время битвы. Глаза ее сверкали, в руках ее извивался устрашающий кожаный ремень.
– Что это за бардак?! Почему не спите?! А ну марш всем по палатам! Мигом! Пулей, я сказала! Раз! Два…
Все бросились, стуча босыми пятками по кроватям.
– А тебе что, особое приглашение надо?!
В моих руках беззвучно трепыхался испуганный Петька, которого я все еще бессознательно удерживал. Я разжал ладонь и он, всхлипнув, метнулся в палату. На полу остались только чьи-то трусы, футболка и гребешок. Наталья поддела трусики кончиком туфли.
– Вы что, здесь бардак устроили?
Мы с Ниной молчали и смотрели на благодетельницу с умилением.
– Что вы им позволяете? Они у вас сума сошли. Мои уже давно дрыхнут.
В это время в одной из палат послышался сдавленный смех.
Наталья, как гончая, замерла, прислушиваясь, потом быстро зашагала в палату.
– А ну-ка кому там не спиться?! – загремел ее металлический голос. – Кому там хочется на улицу, а? Кому хочется крапивы по голой попе, а? Сейчас устрою! А ну живо все на правый бок, ладони под голову, быстро! Я кому сказала, на правый бок! Ты что, не знаешь, где у тебя левый, где правый? Я тебя живо научу, так научу, что на всю жизнь запомнишь!
Нина дрожала. Мы вышли на крыльцо, и я облегченно вытер пот со лба. За нами вышла довольная Наталья и фыркнула, увидев наши растерянные физиономии.
