Наташа осторожно положила ладонь на оранжевый джойстик, другой взялась за руль:
– Ничего себе, сколько тут у тебя разных кнопочек! И ты на них все едешь и жмёшь? – она с интересом и даже, казалось, уважением осмотрела приборную панель. – Ой, а эти какие смешные! Зачем на них улиточка, черепашка и зайчик?
– Когда заводишь – комбайн автоматически на «улитке» стоит, когда надо включить рабочие органы – жмёшь «черепаху», обороты сразу на тысячу идут. Ну, а «заяц» – это уже номинальные обороты, на них работаешь.
– С юмором человек комбайн придумывал! А это что за кнопочки? Вот – красная горит?
– Ручник включен. Вот это, – он пододвинулся ближе, и уже дышал над макушкой. Её чуть влажные волосы напоминали спелую пшеницу, пахли дождём. – Ну, вот это – открыть, закрыть бункер, это реверс – когда у тебя забилась наклонная камера, или в жатку что попало…
– Ага, у меня, хорошо, – она засмеялась. – А эта вот, жёлтенькая, смешная такая!
– Это включение мотовила.
И она слушала, слушала про обороты барабана, вентиляторы очистки, а Тремас рассказывал серьёзно, в деталях.
– А можно, – она подняла голубые глаза и чуть конопатый носик. – Прокатиться? Но чтобы я, как говорится, за штурвалом?
– Эх, Натаха, нам с тобой всё можно!
– Конечно, в твой день рождения!
Он включил компьютер, и через несколько секунд женский голос произнёс: «Резервный остаток топлива!»
– О как! Заправляться надо!
– Подожди, а это кто такая говорит? А? Почему я не знаю? – смеялась она.
– Соперница твоя. Я её тоже Натахой зову.
– Я тебе дам – Натахой! Натаха у тебя может быть только одна!
И они завели комбайн. Наташа слушала указания Михи, чуть наклоняла вперёд джойстик, и комбайн послушно набирал обороты, трогался, ехал по сжатой влажноватой стерне.
Дождик смеялся вместе с ними. Смеялся, уходя…
Казалось, что всё осталось где-то далеко, а здесь, в кабине, были лишь они вдвоём. В своём, только для них созданном и наполненном теплотой мире. Окружённые простой, понятной, ничем не омрачённой радостью, запахами лета, хлебного поля, ливневой влаги, они смотрели друг на друга…
Но всё нарушил, словно прошёлся грубыми ножницами по атласной глади, сигнал. Подъехала легковая машина, оставив два следа на блестящем чернозёме. Водитель посигналил ещё раз. Сзади сидели две девушки, и они, навалившись, прильнули к окну, смеялись, тыкали в их сторону:
– О, уже перемывают мне косточки! – сказала Наташа.
– Завидуют! Ты чего разбибикался там! – Тремас в шутку погрозил кулаком водителю, что развозил девчонок с термосами, но тот только зевнул.
– Ещё бы, завидуют! Ну, мне пора! – и она поцеловала его в уголок рта. – С днём рождения, мой дурачок!
И проворно, словно не в первый раз, шустро спустилась из кабины. Спрыгнув с нижних ступенек, побежала к машине. На миг обернулась, жёлтое платье вспыхнуло колокольчиком. Помахала рукой. А Миха замер, прижав ладонь к лицу, словно хотел задержать её поцелуй.
– Ничего себе! Натаха, – произнёс он, проводив взглядом машину.
Тучу пронесло быстро, и вновь выглянуло солнце. Вскоре приехал Иваныч на джипе – в день он отматывал по полям не меньше полутысячи километров! Сам следил за всем. Вот и сейчас он сказал Тремасу:
– Ничего, скоро подсушит! Как раз заправить тебя успеют, вон едет! И получаса не пройдёт! Как у нас на флоте говорили – после бури солнце ярче!
И оказался прав! Вскоре Тремас вновь убирал хлеб. Хотелось лететь! Но только лететь было нельзя, как раз наоборот, замедлить ход по максимуму: после дождя пшеница слегка полегла, и её нужно было жать осторожно. «Против шерсти» идти, как говорят комбайнёры.
Когда он вернулся домой в сумерках, на ботинках блестела роса. Мама ожидала в потёмках, за столом. Мясо с картошкой пристыло, огурчики на тарелочке поблёскивали, будто уже готовые хрустеть во рту, а на большом подносе возвышались горкой румяные пирожки. Его любимые – с яблоками, кто, как не мама, знала, что он больше всего любит:
– Утром улетел, не дослушал! Даже поздравить словцо матери сказать не дал!
– Да, спасибо мам, извини. Я и сам-то забыл! Мне Натаха напомнила.
– Она хорошая – эта твоя Натаха?
– Очень.
– Ну, дай вам Бог! С днём рождения тебя, сыночек!
Поцеловав маму в щёку, он умылся, и сел за стол. А потом – сразу рухнул на панцирную кровать, покачался в ней, словно в лодке. Закрыл глаза – а перед ними крутится жатка, подминает колосья. Такая «картинка» всегда после трудового дня, её никак не «выключить»…
Тремас чуть приподнялся на локте. Горела лампадка – маленьким уютным огонёчком, чуть освещая тёмный лик Богородицы. Мама шептала молитвы. Вот сейчас она обернётся к стене, где портреты, и, как всегда, раз-раз-раз, пересчитает пальчиком каждого ушедшего на небушко, вздохнёт, глядя на мужа и старшего сыночка, а потом помянет каждого в отдельности, и всех миром. Попросит за себя и за них прощения. Поплачет.
А Тремас, засыпая, видел купола храма, над ними в лазурном небе кружили голуби. Им теперь только у маковок сидеть, клювики точить, ворковать. А внутри уже никак – там всё заделано, замазано, служба идёт, священник басит, певчие голосят. В его сне храм восстановили. Потом он видел коллег – в чёрно-красных спецовках, и, конечно, главу КФХ «Победа» Сергея Ивановича Казеева с блокнотом. Опять шутки, анекдоты, и за работу. Плыл, плыл, туманился день ушедший. Шёл дождь – из пшеницы. Блестел на солнце его дружок – ростовский комбайн. А на углу поля, рядом с посадками, в зелени берёз стояла, смеялась, и махала ему ладошкой девочка-колокольчик Наташка.
«Всё будет, всё будет хорошо, – мысли его путались. – Всё!»
И вроде бы только сомкнул глаза… вдруг щелчок нарушает тишину, ярко-зелёные цифры «59» меняются на нули, и тягучую, похожую на сироп дрёму прорезает электронный выкрик петуха…
Ради тебя, сынок!
С приходом вечера тают дневные заботы, и, садясь за письменный стол, включая уютную лампу и глядя, как деревья за окном будто подтаивают, меняя очертания в сумраке, невольно задумываешься. Тикают часы в тишине, а ты сидишь один, положив подбородок на ладони, и даёшь себе (только одному себе!) отчёт в том, что сделал, а что – нет. Кто за день произнёс тебе добрые слова, или злые, кому и что ответил, а ещё лучше – сделал ты сам… И, наконец, самый главный вопрос, как укор, как неизбежность звучит судейским голосом: этот день уйдёт, попав в безликую череду остальных, или всё же останется яркой точкой? Почему ты не сделал ничего, чтобы остался?..
Достав новую тетрадь, я решил, что буду каждый вечер доверять бумаге всё, что огорчало или радовало меня в течение дня, и да – буду судить себя за прожитый день, как если бы он был последним, а я смотрю на всё со стороны глазами Того, перед Кем всем рано или поздно предстоит держать ответ. На обложке я написал: «Вечерняя книга». Слишком высокопарно, но как всё-таки тепло и даже философски звучит!.. Тем более, это – только мои записи, они нужны именно мне.
Первую строчку – сиротскую, пустую, я написал, когда в окнах соседнего дома погасли несколько огоньков. Сначала так трудно, но важно начать, а дальше польётся само, не надо торопить душу. Ничто, казалось, не могло помешать моей первой тихой исповеди, но тут задрожал и выдавил писк телефон. Раздражающий звук заставил поморщиться, но я отложил ручку и провёл по экрану. Он высветил в полумраке сообщение:
«Привет! Не спишь? Извини, что поздно. Можно зайти?»
«Заходи, давай, жду!» – мой большой палец замельтешил по экрану, оставляя, словно на воде, кружочки.
Написал близкий друг Игорь. Вернее сказать, я отношусь к нему, как к брату, живём в одном дворе и потому вместе с самого детства. Любим шутить, что знакомы тридцать лет, хотя нам-то как раз – чуть за тридцать и есть! Но вот только, как теперь часто бывает, видимся всё реже, даже не говорим, а всё больше обмениваемся в мессенджере ничего не значащими строчками: «Как сам?» «Норм», «А ты?» «Тоже норм!» И часто отвечаем это «норм», хотя знаем, что нет никакого этого «норма» ни у меня, да и, скорее всего, и у него… но не хочется ведь «нагружать», тем более, что это даст?
Но сейчас я знал, что у Игоря «не всё норм», да об этом нельзя и спрашивать. Все эти девять дней, что прошли со дня смерти его отца, я звонил и писал ему, предлагая встретиться, но Игорь благодарил, отвечая, что ему нужно побыть одному. Но вот на девятый день после похорон, точнее, в минуты, когда день этот уже стал переходил в ночь, он написал сам. Значит, действительно нужно.
Я посмотрел на тетрадь. Что же хотел доверить «Вечерней книге» про день сегодняшний? А вот уже и не помню! Но, может, будет – после встречи с Игорем.
Раздался звонок в дверь.
***
Игорь сильно изменился, хотя виделись на похоронах – казалось, эти девять дней стали для него вечностью. Как не понять, ведь теперь он стал полным сиротой: его мама умерла, когда Игорьку было только девять. Я знал одного человека, ему было семьдесят с лишним лет, когда он похоронил маму: она прожила почти век. Как было бы хорошо, если бы и у всех складывалось так, но дожить до старости и иметь счастье поговорить с мамой – редкий великий дар.
У меня, слава Богу, живы папа и мама; так сложилось, что теперь живём в разных городах, но каждый день созваниваемся. Я редко вижу их, но ведь знаю – они есть! Мы часто недооцениваем, а ведь как дорого стоит осознание того, что ты можешь вот прямо сейчас набрать номер, и услышать папу или маму!.. Рассказать им всё, и только они во всём мире поймут, и никто не сможет сделать это так глубоко, по-настоящему, кроме них!
Игорь ещё давно поделился со мной, что ему постоянно снится один и тот же сон. Будто он – маленький, забегает ранним утром на кухню, свет из окна яркий-яркий, форточка распахнута, весной тянет, а мама стоит у стола, сияет вся, мнёт тесто, готовя его любимые пирожки – с корицей и яблоками. Оборачивается, передник с розовым слоником весь в муке, и смеётся, дует на кудряшку: «Игорёк, привет, моё солнышко! А меня отпустили!»
– И всё, Лёха, просыпаюсь, и понимаю, что нет, нет! И не будет, никогда! Никогда не будет! – рвал он душу, рассказывая такой до боли подробный сон.
Что я? Я могу постараться понять, посочувствовать, но мои родители здесь, на нашей земле, и каково это – выносить такую пытку, я не знаю. Знают лишь те, кто пережил. Вернее, живёт с этим до конца дней.
…И вот лучший друг на пороге. Обняв Игоря, сказав ему дежурные, но всё же необходимые слова, пригласил на кухню.
«Девять дней… надо, наверное, помянуть» – подумал я и достал из холодильника графинчик, который сразу запотел, оказавшись по центру стола.
– Лёха, убери, не надо! Я больше никогда не буду!
С Игорем мы часто встречались тут, на кухне, и графинчик почти всегда сопровождал наши беседы. Мне давно начало казаться, что у друга обостряются проблемы с алкоголем. Мелкие такие вот «звоночки», но говорящие. Во-первых, бывали случаи, когда он приходил уже довольно «весёлый», видимо, не потому что по мне соскучился, а чтобы было с кем продолжить. Во-вторых, если он разливал, то мне – половинку, но себе – всегда по краю, а потом ещё и спешил повторить, наливая себе первому. Всё это вызывало мои подозрения, что эта страсть потихоньку берёт его в круговую. Да что там говорить, я, когда получил сообщение, думал, что он придёт мятым, перегарным. Да, похоже, что он пил, но в последние дни – точно нет. Он побледнел, словно выцвел, но причина была в другом.
Я убрал – и при этом со вздохом облегчения, графин обратно, и зажёг плитку. Наливая чайник и стоя спиной, представлял, как Игорь сидит, вцепившись в волосы. Но, обернувшись, увидел, как он постукивал пальцами и смотрел задумчиво в темноту окна.
– А помнишь, как мы с отцом ездили за город, он тогда ещё веники резал для бани?
Конечно, я помнил, хотя были мы тогда совсем пацанами. Лет десяти-двенадцати. Папа Игоря – Иван Егорович, был страстным поклонником бани. Это сегодня веники продают везде, даже в супермаркетах, а тогда их резали сами – по берёзовым посадкам. Нам, мальчишкам, родители не разрешали уезжать далеко на велосипедах из нашего квартала, но если с нами был Иван Егорович – отпускали под его ответственность. Для нас эти поездки были праздником воли – надоедало ведь нарезать круги по соседним дворам, а тут – грунтовка, поле, и даже пруд, где можно искупаться. А ещё был крутоватый спуск-подъём уже на подъезде к городу. Когда едешь туда, летишь с ветерком, а вот на обратном пути надо взять это препятствие. С нашими силёнками подняться было можно, только если с седла оторваться, да налечь всем небольшим своим весом на педали, язык на бок свесив. А пить хотелось – ужас просто!
Мы переглянулись с Игорем. Чайник начал урчать на плитке, мы молчали, хотя каждый – я знал, был мыслями там, жарким летним днём…
Тогда мы – а было нас человек десять детворы, возвращались после очередной поездки на великах. Июнь, и хотя часов семь вечера, палит, как в полдень. Иван Егорович отстал от нас. И вот он – злосчастный крутой подъём. Если его преодолеть, то почти сразу на перекрёстке будет колонка с водой.
«Мы пить хотим, не будем твоего отца ждать!»
«Да что он там еле крутит, так и умереть недолго!»
«Давай с нами, что его ждать! Догонит, никуда он не денется»
Вновь, будто тогда, звучит эхом разноголосье наших тогдашних друзей.
Да, все и тронулись после этого… кроме нас с Игорьком. Мы, как и остальные, очень, очень хотели пить – так, будто в горле натолкли мелко стекло, и не можешь даже вдохнуть горячий воздух. Но мы дождались. А когда Иван Егорович – красный, будто уже побывал в бане, подъехал к нам на велосипеде с пестрящей берёзовой зеленью прицепом, то, само собой, спросил, почему же мы одни?
Мы сказали, как есть. С того дня папа Игоря больше никогда не брал с собой в велопоездки за город никого, кроме нас двоих. Хотя другие и ныли, и просились – вплоть до того, что засылали родителей-«парламентёров». Не помогло…
***
И вот закипел чайник. Я заварил мяты, зная, что она немного помогает успокоить нервы, достал какие-то печенюшки. Мы всё это время молчали. Мне было ясно, что Игорю нужно выговориться, а для этого – хотя бы начать, но поднимать словесный треск мне самому было нельзя – мог сбить его с тонкого, и такого важного и нужного настроя.
– Лёха, а ты знаешь, как я отца нашёл… ну это, то есть… мёртвым?
– Нет, что… ты же не рассказывал, когда тебе…
– На кладбище вот были, странное дело, обратил внимание. На многих могилах даты рождения и смерти очень близки. Ты сам не обращал внимания никогда? А мне прямо вот в глаза бросилось – да, у многих. Родился, там, двенадцатого июня такого-то, а умер четырнадцатого июня потом-то.
Решил всё же вставить пару слов:
– Слышал, об этом говорят. Ну, что за несколько дней до дня рождения и после него ослабевает эта, как её, энергия какая-то особая, и человек уязвим становится сильно. Поэтому не советуют в дни рождения путешествовать, рисковать как-то, очень опасно. Суеверие, думаю.
Я так и не понял, слушал он меня, или нет. Да и правильно, если нет – я же какую-то чушь нёс, лишь бы разговор поддержать.
– У папы день рождения был всего-то неделю назад. Знаешь, я ему что подарил? – он впервые едва улыбнулся. – Сам не знаю почему вдруг… Такую, электронную фоторамку, ну знаешь, как её там правильно назвать. Вставляешь флешку, и она крутит потихоньку, меняет снимки. Я взял перед этим наш семейный фотоальбом, где много снимков, но так, чтоб он не просёк. Отсканировал, даже в салон отдал, чтобы подправили красиво всё. И ему закачал, подарил.
Он тяжело вздохнул.
– Ну вот, я в комнату-то захожу, отец сидит в кресле, вижу только макушку седую. Позвал его, а он не отвечает. Обогнул, смотрю – глаза открытые, стеклянные, не моргают, а в них движение отражается чуть – фотографии меняются, где их свадьба, где они с мамой в санатории у моря, на даче, и я там мелкий ещё со всем рядом, руки тяну…
Его губы задрожали, и мои тоже, я опустил глаза и стал медленно крошить печенье в блюдце.
– Лёшка, понимаешь, батя – он для меня всегда во всём образцом был! Сама правильность! Пример! Только я, пока тот жив был, кое-что о нём не знал. Не знал вообще – главного!
И он схватился за пуговицу рубашки, резко, словно хотел оторвать ворот. Ладонь нырнула за пазуху, и он достал помятую школьную тетрадку. Тонкую, на несколько листов, в таких пишут первоклассники.
Игорь отхлебнул чая, поморщился, и открыл первую страничку:
– Только что прочитаю, никому об этом не говори – пообещай! Особенно тем, кто его знал!
Я кивнул, хотя немного обиделся. Если бы даже не предупредил, никогда бы стал никому ничего говорить – какие бы слова там ни были. И при этом обратил внимание – странички в разводах. Писали давно, ещё чернильной ручкой. И были разводы старые, но ещё рядом – свежие. Писал и плакал автор этих неровных строк, а над ними вот-вот, спустя столько лет, не удержался другой нечаянный свидетель откровения. Точнее, клятвы, как я понял после того, как Игорь стал медленно и сбивчиво читать, при этом поминутно останавливаясь и, глубоко вздыхая, словно не хватало воздуха.
«Сегодня дома один – моя Нина рожает. У нас будет сын. Сынок. Мне двадцать восемь лет, и что могу сказать о себе? Ничего, кроме того, что я, Иван Егорович Мачихин, пьянь, дрянь – конченый алкоголик».
Тут невольно встрепенулся я. Нет, что-то ерунда какая-то написана! Я никогда не видел Ивана Егоровича нетрезвым, да и никто и никогда! Велосипедист, поклонник гимнастики с гантелями – каждое утро махал ими на балконе… Любимец дворовых голубей, которых каждый день снабжал хлебным крошевом, – да, вот это всё и многое другое хорошее как раз о нём! При этом он всегда обходил столик во дворе, где вечерами мужики собирались постучать домино, точнее, не совсем за этим – незамысловатые костяшки служили прикрытием.
Но Игорь всё читал и читал мне исповедь о том, как можно и в совсем ещё молодые годы медленно, но верно уходить в штопор. Я не смею и не буду пересказывать те подробности, что шли почти до самой середины тетради, но откровение было таким, что я всё больше сомневался: неужели это всё Иван Егорович описывает про себя?
«Скоро я заберу их из родильного дома. Каким человеком? Каким? Нет, не тем, о котором всё тут вылил, как есть! Пусть он там и остаётся, на прошлых страницах жизни! А я наедине с самим собой обещаю, что стану хорошим нормальным человеком. Я – человек, а не плесень алкогольная! Когда Нину повёз рожать, я ушёл в такой сумрак, что понял, всё есть! Другой свет есть! По крайней мере, тёмные силы точно. Я их видел! Они приходили ко мне, они разговаривали со мной. Но раз они существуют, значит, есть и свет, нужно к нему идти. Суметь вывернуть в другую сторону. Но я из-за того, что жил так, никогда не был, не видел в своей жизни, – Игорь будто споткнулся и стал молча бегать по строкам. – Тут зачёркнуто много, я пытался, не разобрал. Видно, как рука дрожала. Но вот:
«Я клянусь, что мой ребёнок никогда не увидит меня пьяным, он не узнает о моём тёмном прошлом, оно никак на нём не отразится. Это чудо, что Нина решила рожать, несмотря на то, что я… Она сомневалась, у нас доходило до… Нина верит, что ребёнок всё поменяет. Я не обману её. Дурак, дурак, какой же! – тут дальше опять аж до дыры перечёркнуто, добавил Игорь. – Я понял главное, что семья – это самое главное. Семья – это школа. Там надо учиться, жертвовать, прощать, идти навстречу. Учёба любви, а любви учиться надо. В учёбе бывают ошибки, в школе бывают двоечники. Пока я не отчислен, всё должен наверстать… Ради тебя, сынок».
***
Мы долго молчали.
– В первые три дня после похорон отца я пил, – признался Игорь. – А потом словно какая сила, что ли… Проснулся ночью, всего трясёт, а ничего не осталось. Надо выпить хоть что-то, аж гложет, вот как! Как батя пишет – чуть ли не черти вокруг стоят и требуют! Ничего нет. Пошёл в комнату отца, у него же был где-то спирт для протирок. Стал искать, всё перевернул, а потом эта тетрадка, в шкафу, лежала знаешь где? Под Библией! Я даже не знал, что отец читал Библию! А он, выходит, свою давнюю клятву спрятал, под ней хранил!
После долгой тишины он добавил:
– Я вот что, решил, Лёха. Теперь я понимаю, что мне нельзя, что я – тоже… эта штука же наследственная. И я пришёл к тебе так поздно, потому что не могу, слышишь! Мне очень нужно поклясться, будь свидетелем!.. И если нарушу, то тогда называй меня «плесень алкогольная» и руку мне никогда не подавай. Слышишь?! Слы…
Я обнял его и постарался успокоить.
