– Нет. Плита сама включилась. Я же говорил тебе, что это такое совершенно новое изобретение.
– Как же оно понимает, когда ему включаться?
– Я могу подавать этой плите мысленные сигналы.
– Огня не видно совсем. Плита электрическая?
– Нет, я бы так не сказал. Там все несколько сложнее. У этой плиты нагревание идет за счет танца молекул, я же тебе говорил.
– И много у тебя тут таких изобретений?
– Ну конечно! – Дядя Лейбниц несколько оживился, грустная пелена исчезла из его глаз, и те засияли из-под маленьких очков вспышками сверхновых. – У меня теперь совершенно новый котел отопления! Он греет воду благодаря индукционному двигателю, который создает локальное магнитное поле. Также в ванной есть два полотенцесушителя со встроенными ионизаторами. А в зале можно расположиться на удобном левитирующем кресле. В общем, тут много всего такого…
– Ты же был обычным фермером, верно?
– Да, но в технике тоже разбирался немного, еще в начале восьмидесятых успел пару лет на комбайне поработать.
– Но ничего подобного ты раньше ведь не изобретал, верно?
– Пожалуй, что так. – Лейбниц поднялся, снял с плиты закипевший чайник и разлил кипяток по кружкам, в которые затем поместил металлические шарики с ручками. В шариках была заварка. – Ты есть хочешь? – спросил он у Димы.
– Да, я бы перекусил немного.
– У меня есть прекрасная лазанья.
Лазанья довольно быстро разогрелась в микроволновке. Та тоже была сделана Лейбницем. Еду она грела быстро, а когда заканчивала свою работу, то говорила веселым и задорным голоском уровень температуры блюда. Удобно, однако.
– А ты один здесь живешь? – спросил Дима, поддевая вилкой лазанью.
– Один, – грустно кивнул Лейбниц.
– Не скучно?
– Временами скучновато бывает, тогда я хожу в гости к Лидии, помнишь ее?
– Да. – Пухлые маленькие пирожки, зелено-синее платье, сканворды на столике в беседке, кот Гриша, загорелые руки, имеющие пигментные пятна, собранные в пучок волосы, серые глаза, забавная внучка Лиза, футболка со Скуби-Ду, игрушечная лягушка. Лягушка была смешной. – А что с Лизой стало?
– Ее родители забрали. Больше я о ней ничего не знаю. Живет теперь где-то там, в Полигоне.
– Полигон?
– Я так называю это место. Ведь это все, по сути своей, экспериментальный полигон, где люди – подопытные зверьки в виварии. Нам дали технологии, нам дали новые руки. Они хотят посмотреть на то, что из этого получится. Это все равно что если бы мы смогли загрузить в головы муравьям или термитам, которые принципиально отличны от нас и имеют коллективный разум, общую и специальные теории относительности Эйнштейна, законы термодинамики, теорию эволюции и естественного отбора… Хотя я в этом плане тоже немного муравей, ведь раньше я ничего такого и знать не знал… разве что в общих чертах.
Лазанья была вкусной, а холодильник немного светился, Дима это только сейчас заметил. В кухне все было на своем месте, плотно зафиксировано и расставлено – границы предметов были выведены большим лекалом.
– Я не заметил на улицах людей, – замечает Дима, – только косяк рыб проплыл, точно мы и не на суше вовсе.
– Большинство перебралось в Полигон, а здесь, в Калиновке, осталось не так много народу. В основном старики вроде меня и еще кое-кто.
– Кто же?
– Те, кому все это не очень по душе, знаешь ли. Они ведь, кантовитяне эти, никого не заставляют работать или еще чем-то таким заниматься. Тут все на добровольной основе, так что есть и те, кто не занят никаким делом.
– Но в Полигоне таким жить нельзя?
– Хах, хороший вопрос. На все сто процентов я не знаю, но вроде бы нет. Да они бы и не смогли там жить. В Полигоне все слишком другое. Не такое, как здесь.
– Не такое, как здесь?
– Да. Я как-то подходил к нему почти что вплотную. Там есть некоторые искривления, да и вообще, этот город не стоит на месте.
– Как это понимать?
– Он крутится.
– Занятно.
– Ага. Я знал, что ты придешь.
– Откуда?
– Я видел сны об этом.
– А где мы сейчас, дядя Лейбниц, не во сне ли? – Дима отодвинул тарелку в сторону, чувствуя, что еда больше не лезет в него. Он разучился глотать.
– Не знаю, Дима, – старичок как-то грустно опустил свой взгляд на тарелку с недоеденной лазаньей, из которой каплями крови проступал красный соус. – Я думаю, что понятие объективной реальности можно попросту выбросить в мусорное ведро. – Лейбниц потер щеку, а затем поднялся и взял кружки с чаем, поставил их на стол.
– Никогда бы не подумал, что ты солипсист, – покачал головой Дима.
– Слышал о парадоксе наблюдателя в квантовой физике? Или о том, что частица, например электрон, может вести себя одновременно и как частица, и как волна и это ее поведение тоже зависит от наблюдателя. Мир существует только тогда, когда кто-то думает о нем и воспринимает его. Я думаю, что наша цивилизация неправильно выстраивала причинно-следственную связь все это время. На самом деле весь так называемый объективный мир есть лишь порождение сознания. Можно сказать, что каждое сознание создает свою реальность, а объективный мир – это усредненный концепт, что-то вроде общей галлюцинации энного количества людей, вот и все. То место, где мы с тобой сейчас находимся – неважно, сон это или нет, – является для нас с тобой объективной реальностью, так к чему вопросы?
– Ты не совсем прав, – качает головой Дима. – В объективной реальности можно умереть по-настоящему, а во сне только понарошку.
– А ты когда-нибудь это проверял? – спросил, наклоняясь над столом, дядя Лейбниц.
– Проверял что? – опешил Дима.
– Каково это – умереть в этой твоей объективной реальности?
– Нет.
– А чего тогда языком мелешь?
Они замолчали. Оба. Дима немного опешил от агрессии в голосе всегда спокойного и дружелюбного дяди Лейбница, а старичок же просто принялся пить чай, осторожно втягивая жидкость в себя сложенными в трубочку губами.
– Ты ведь был на моей могиле, – произнес дядя Лейбниц, кидая на Диму странный, несвойственный ему взгляд.
– Был, – буркнул в ответ Дима, чувствуя, как холодеет кожа на затылке.
– Ну вот тебе и ответ. Я же умер. Умер по-настоящему, причем еще до пришествия кантовитян. Меня похоронили седьмого августа две тысячи одиннадцатого года, за три недели до твоей свадьбы, а теперь я сижу здесь, прямо перед тобой, на своем механическом стуле и попиваю чай. Что ты скажешь мне на это?
– Даже не знаю. Может, ты мне просто снишься, дядя Лейбниц?
– Калиновка была подвержена инопланетному воздействию, и это не первый случай чего-то подобного на нашей планете. Если ты попробуешь вернуться сюда в так называемой реальности, то найдешь это село, будь уверен, но это будет лишь ширма. Они сделали копию всей этой территории где-то в космосе и переместили туда людей, а на Земле оставили двойников прежних жителей. Болванчиков.
– А ты видел этих кантовитян, тех, кто все это устроил? – подался вперед Дима.
– Нет, но боюсь, что ты можешь их увидеть. Это ведь они позвали тебя сюда.
– Никто меня не звал. Я сам хотел тут оказаться. Я здесь все детство провел.
– Теперь ты уже не ребенок. Сколько тебе лет, Дима?
– Больше тридцати.
– Как беспощадно быстро время…
Дима попробовал чай – тот был со вкусом мелиссы и мяты, а еще он отдавал шиповником, бергамотом и экстрактом чего-то невероятно ароматного и вкусного.
– Из тех, кто много жил в Калиновке, но в момент пришествия инопланетян был не здесь, а в другом месте, ты единственный, кто смог сюда вернуться. Понимаешь?
– Да, но ведь я знаю, что тут случилось. По крайней мере – примерно. Я видел сны об этом вторжении. Я видел зеленый свет, что залил Калиновку и ее окрестности.
– Ты видел это во снах, но самого тебя здесь не было. Это все из-за того человека. Он и посылал тебе в голову эти сны. Я знал, что он тебя не забыл.
– О чем ты говоришь, дядя Лейбниц? – виски у Димы холодеют, точно к ним прижали кубики льда.
– О том мужчине, что жил со мной по соседству. Он был одним из них. Он следил за нами. Составлял какие-то графики и таблицы, собирал статистику, проводил анализы…
– О ком ты? – И тут же ответ вспыхивает у Димы в мозгу. Ему становится понятно, о ком говорит дядя.
– Его звали Биллом. Теперь вспомнил? Ты с ним часто болтал, ведь он знал много всяких историй. Он рассказывал тебе про космос, про всю эту физику, разве ты позабыл об этом? Именно с его подачи ты и стал увлекаться астрономией и прочим холодным дерьмом, – дядя начинает закипать и злиться. На уголках его губ собираются пузырьки слюны. – Ах, если бы я знал тогда, что это за человек! Точнее, что это и не человек вовсе. Я бы и близко не подпустил его к тебе! Но я не знал. Я думал, что он и правда физик, переехавший к нам на пенсию из Великобритании, так как имел русские корни и хотел вернуться на родную землю. Каким же я был болваном! Я должен был понять, что он из себя представляет, по крайней мере по тому металлическому блеску в его глазах… Не зря он все время носил очки! Не было у него никаких проблем с глазами, никакой сверхчувствительности к свету, нет, он просто старался скрывать этот блеск, понимаешь?!
– Дядя, мне кажется, тебе стоит отдохнуть, – произносит Дима не своим языком. В голове у него все кружится.
– Я после смерти больше ни разу не спал. Я теперь вообще не сплю, лишь могу просто лежать с закрытыми глазами и вести подсчеты.
– Какие же ты ведешь подсчеты?
– Пытаюсь найти решения разным математическим гипотезам вроде гипотезы Римана или Коллатца… – Лейбниц посмотрел на Диму как-то странно, а потом махнул рукой. – В общем, забудь, не забивай себе голову всей этой ерундой. Моя и так ею забита. Они сделали это со мной. Они!
– Что они сделали с тобой? – Дима подается вперед, задевает рукой кружку и проливает немного жидкости на стол. Вытирать жидкость было не нужно, ибо она тут же впиталась поверхностью стола, точно пористой губкой, собранной из материала.
– Кантовитяне превратили мою голову в компьютер. Они установили туда платы, микросхемы, карты памяти, провода, чипы, всякие аккумуляторы… – чем дольше говорил Лейбниц, тем сильнее разгорались его глаза и повышался голос.
Лейбниц сошел с ума, понял Дмитрий. Он отпил чаю и откинулся на спинку стула. Ему было не слишком уютно.
– Меня достали из-под земли, не успел даже поспать. Больше мне не поспать. Я буду решать задачи. Я человек-калькулятор. Продукт новой эры.
– Не будь так строг к себе.
– У меня есть огород, там, за домом. На нем много чего растет.
– Это здорово.
– Там есть всякие теплицы, оранжереи…
– Сколько еще людей живут тут, в Калиновке? – спрашивает Дима, нащупывая колесико у основания спинки стула и немного прокручивая его так, чтобы спинка слегка откинулась назад.
– Шестьдесят два человека. Все остальные на Полигоне.
– И все старики?
– По-разному, но в основном да.
– Сколько из них были… ну… – Дима вдруг теряется, он не знает, как правильно это сказать.
– Сколько были воскрешены, как я? – ухмыляется дядя Лейбниц, – Со мной вместе всего пара человек. Они воскресили часть людей с калиновского кладбища, но не всех, а только свежие могилы. Старых покойников они трогать не стали, уж не знаю почему. Поэтому зомби, по типу меня, тут практически нет.
– Ты вовсе не зомби, дядя.
– Это как посмотреть.
– Кстати, я тут подумал, что, возможно, вы бы и пошли в Полигон, но они специально сделали все так, чтобы вы туда не шли… – Дима снова сбился, не зная, как лучше сформулировать мысль, что вспыхнула в его мозгу яркой молнией.
– Я думал уже обо всем этом. Да, может быть и так, что это одна из частей эксперимента, почему нет? Но мне приятнее верить в то, что мы сами не захотели стать частью всего этого, понимаешь? Мы не можем отсюда уйти – по краям этой местности забор, невидимый купол. Но мы можем быть максимально далеко от ее центра. Я хочу верить в то, что это наш выбор, что какая-то человеческая часть все еще жива в нас.
– Выходит, что я проник через этот купол? – спрашивает Дима, делая глоток чая.
– Да. Ты прошел сюда через какое-то глубинное измерение. Но выберешься ли ты отсюда – это вопрос, на который у меня нет ответа.
– Я сейчас сплю где-то в Рязани, кажется.
– Это не имеет значения. Ведь твой разум здесь, верно?
– Это просто чудной сон. У меня бывают осознанные сны, дядя Лейбниц. К тому же я сейчас думаю про того мужчину, про Билла. Вроде и было что-то такое, а вроде и нет. Как будто бы это было не со мной и это чужие воспоминания, но как только ты сказал мне об этом, я могу посмотреть эти воспоминания, словно кино.
– Тебе так кажется. Это все было с тобой. Это все действительно было.
– Это все равно лишь сон. Ты же мертв, дядя, – Дима грустно качает головой.
– Умертви себя, чтобы проверить это. – Старик идет к кухонному шкафчику и достает длинный и острый нож, похожий на стручок перца, затем кладет его на стол перед Димой, направив его острием к мужчине.
– Ты, верно, шутишь, дядя… – Диму снова пробирает озноб. Все вдруг делается невероятно четким и контрастным. Резкость настраивается таким образом, что он видит каждую пору на лице Лейбница и каждую микротрещинку на столе.
– Ты же сам говорил мне, что умереть можно только в реальности, так чего ты боишься?
– Не знаю.
