«Отвези меня к сыну, и я скажу тебе номер его телефона…» – ответил с надеждой дедушка Дво.
У старика Ломбрэ не было ни телефона, ни, последние лет тридцать, живого сына.
Но не мог же он признаться Раули, что видел нелепый сон.
С рассвета в этом городе привычно «заступают на дежурство» сотни просыпающихся древних и свежих ароматов.
Но нет среди них запаха моря.
Нет.
Разве что кто-нибудь случайно разобьёт тёмную склянку с густым йодом, характерным запахом напоминающим о том, как пахнут волны…
Се ля ви!
Недалеко от одной из трамвайных остановок в Гуджарати, в невзрачном дворике-колодце с нервной шумной лестницей, скрученной от первого до третьего этажа в металлическую, местами тронутую от времени почтенной охрой ленту, жил чернявый щуплый паренёк с торчащими позвонками – Жако.
Когда ни попадёшь на эту остановку, он – тут как тут!
Поначалу кажется, это всего лишь регулярное совпадение.
Потом понимаешь, Жако с утра до вечера, как оловянный, обделённый любовью, солдатик Андерсена, стоит здесь на левой ноге, упёршись согнутой правой назад в рыхлую, затёртую подошвой его туфель стену старого дома.
Примерное содержание привычного чувства «во всех оттенках» бесхитростно отражалось у него на лице – скука: будничная, зевотная, безотвязная, презрительная…
И все другие скуки, какие бывали тогда в том городе.
Когда красно-жёлтые трамваи подходили к остановке, казалось, что они, печалясь – опять этот тип здесь! – раздражённо косят фарами вбок, вправо.
Лузгая семечки, купленные у бабушки Мухи, Жако геометрически расплёвывал шелуху наглым полукругом перед собой, глазел на отбывающих-прибывающих пассажиров: высоких, худых, очкастых, с авоськами, в шарфах, а особенно, уязвимых толстожопых – и, находя внешний повод, задирался с ними в коротких перебранках, жестикулируя так, словно он занимался отчаянным сурдопереводом своих бессвязных слов на никому не известный язык.
Делал он это:
без начала и конца;
без особого смысла.
Изредка в его жизни на остановке случайно возникала осмысленность: последний раз, когда он задел крупноносого Капито, застав того врасплох неожиданным вопросом:
– Э, Сиу (к отважным индейцам племён сиу это обозначение отношения, конечно же, не имело, Жако просто был нужен набор звуков для обращения), у тебя дома ковёр на стене висит?
– Да! – прорычал тот как бульдог, обеспокоившись тем, не пропало ли что из его квартиры.
– Ты когда «с таким носом» храпишь, ворс с ковра сносит, как ветром стебли в поле!
«Хар-хар и… хар-хар и…» – это Жако так смеялся, убегая от неспособного догнать его тяжёлого противника.
Круглый как шар Капито зло, не прикрывая носа, чихнул, как будто лопнул, и безжалостно послал Жако, который накануне всё-таки сходил в школу на какой-то урок, чтобы совсем не выгнали, на х*й.
Кто-то неизвестный (говорят, это была старая учительница французского языка тётя Неса) в воспитательных целях придумал приветственно-предупреждающую его хамство обезоруживающую реплику:
– Мсье Жако, трамвай подан. Пора в Париж!
Как же она – реплика, подхваченная насмешливыми пассажирами, – ему нравилась!
Жако без устали расплывался в полужёлтой от цвета зубов улыбке и отвечал «по-французски», единственной известной ему фразой, выпытанной у той же тёти Несы, которая, доброжелательно разъяснив её значение, учительствуя, попыталась наскоро, до отхода трамвая, добиться от него ещё и безупречного произношения:
– Мальчик, ну-ка, произнеси: C’est la vie!
«Ученик» слова произносил как языком пляжными окатышами жонглировал… То есть безуспешно. Капито, издеваясь над ним, клялся всем мамой, что проще научить говорить лоснящегося усатого тюленя в городском зоопарке.
Но теперь Жако, предвкушая разговор «на иностранном», заметно оживал при виде подходящего к остановке трамвая.
И даже не скучнел, провожая его.
Халло, Амстердам?
Заика Олег Романович, охотно посвящая в секреты фотодела напросившегося в единственные ученики здоровяка Огру Бяли, убеждённо утверждал:
– Снимки, особенно – удачные, любить проще и удобнее, чем запечатлённых на них людей при жизни.
«Т-т-ты эт-т-то п-п-поймёшь. П-п-позже».
В квартире, на полке, в самодельной без стекла рамке из тщательно отшлифованных, покрытых бесцветным лаком, пожухлых, как страницы старой книги, брусков дерева стоял вертикальный портрет его экс-жены: 13?18 см.
Она озорно позировала перед объективом, держа в руках объёмный развёрнутый образец хрупкой красоты – гербарий из растений, произрастающих в пригородских полях и лесах. И выглядела счастливой. Как каждая женщина в цветах. Пусть и засохших.
Ни жены своего учителя, ни её гербария Огра никогда не видел.
В малюсеньком, со спичечный коробок подвале – голову пригни, два шага длины, полтора ширины – под их с Олегом Романовичем домом Огра с трудом обустроил свой крохотный «фотоприлавок», как-то во имя цели смирившись с существенным для рабочего процесса техническим недостатком: отсутствием проточной воды. И мелким неудобством лично для себя, такого большого и крупного, – узким треногим табуретом. Чёрным, как паук.
Запираясь здесь, предприимчивый Огра, посапывая, регулярно украдкой тиражировал очередной заказ клиентов из разных школ и одного института – фотографии, сделанные им аппаратом «Смена 8М» с чёрт знает как попавшего ему в руки заграничного, вредно бликующего журнала. Эротического.
…Прелый, «занюханный» воздух. Специальный фонарь. Красный свет: туш в сердце и барабанная дрожь в висках!
Какая она – женщина?
Подливаешь жидкий химический реактив в ванну с притопленной в ней белеющей фотобумагой «Унибром» – вот и ответ! Проявление – давно изученная и ясная химическая реакция!
Может, Афродита – Богиня любви «с ресницами гнутыми» на самом деле рождалась в прозрачном растворе жидкого проявителя у тайно владевших фоторемеслом искусных древних греков?
Это много позже загрустивший Гесиод в «Теогонии» догадался превратить скользкий реактив во взбитую нежной пенкой с романтическими, как бело-розовые кружева, пузырьками морскую волну. Ну, чтобы сделать историю привлекательнее заменённой реальности.
И тем самым зафиксировать природную привычку людей скучать по «новому прошлому»[5 - Лотман Ю. Непредсказуемые механизмы культуры.], которого… не было.
– Эх, какие боги рождались в наше время!
«И между вечными» ними «прекраснейший – Эрос!»[6 - Гесиод. Теогония.]
Огра, усмехаясь, часто вспоминал, как старик Ломбрэ, размышляя о настоящем времени, искренне удивлялся скорости передвижения современного ему транспорта и разъяснял, как уравнение решал, единственному во всём Верхнем квартале лётчику Игорю Тимощенко своё восхищение:
– Сейчас, Гарик-джан, человек с утра встаёт как Гагарин, «сир-памидор парэжэт, чай випит» и через два часа – в космосе!
Игорь хохотал.
Старик не унимался:
– Ты до Еревана сколько летишь? Полчаса?!
– Лязат, э! Красота, если не по-гуджаратски, э…
А тут Огра, не выходя из подвала – опа-опа – за секунды попадает в Амстердам. В центр Северной Голландии. В роскошную студию. С группой миловидных незнакомок с золотисто-жёлтыми нашампуненными волосами в пряном аромате живых, не засушенных даже чёрно-белой фотографией неизвестных цветов.
Hallo, Amsterdam?
Голландские незнакомки с фотографий, каждый раз как в первый, искушали Огру дать им, «заласканным и нестареющим», новые имена.
Он, необузданный, бесстыдно пялясь в снимки, давал и раздавал их. Шёпотом.
Они с дурманящей покорностью послушно принимали эти имена.
Это только кажется, что люди на фотографиях – замерли и неподвижны. Закроешь глаза, и они белыми тенями живут своей – у кого какая – естественной жизнью.
Домашним: матери и деду – Огра показывал после сушки в горячем глянцевателе сияющие ярче натёртого содой пятака «новые» фотографии.
Достопримечательности Гуджарати в дежурных ракурсах; одноклассники: мальчики – only – настоящая мужественность и преданность суровой дружбе; девочки – really – исключительная женственность и «авансом» верность будущему любимому. Он, кстати, вот-вот «войдёт» в кадр…
– Замечательно! – укоряюще говорила мама, переживая, что этим увлечением сын бывает без еды занят до голодного свербежа в желудке, и не замечала, что раз от раза это были одни и те же фото.
– Хорошо… – ворчливо говорил дед, не глядя на них и считая, что эта «дурь» не поможет внуку, как ему в душе хотелось бы, стать в жизни зажиточным, как папа деда: эх, было время, до Революции 1917 года. Будет Огра неимущим фотографом, как этот разведённый «инжинир» Олег Романович. Про таких «в нашем народе» говорят: «беден, как ладонь в слезах»[7 - Рильке Р. Часослов.].
Дед для придания весомости своим словам всегда ссылался на «наш народ». Даже если придумывал эти слова сам.
– Принёс? – нетерпеливо спрашивал огромного Огру очередной пританцовывающий как на морозе «клиент», и оба они своим видом и поведением почему-то заражали явным беспокойством лица прохожих на улице.
Огра медлил. Набивал цену. Нравилось ему это. Потом небрежно говорил:
– На, ну…
Это означало: «возьми».
Когда он уходил, некоторым клиентам казалось, что какой-то массивный конюх в толпе ведёт в поводья невидимую лошадь тяжеловесной породы.
Цветные порхают платьица
В белой до пояса хлопковой куртке с закатанными по локоть рукавами, пританцовывающей походкой парикмахера, ранним утром четырнадцатого дня лета перед началом смены в стеклянные, в две створки, двери салона бытовых услуг на Витринном проспекте сутулясь вышел перекурить знаменитый в Гуджарати молодой мастер своего дела Каро С.[8 - A special tribute to М. Булгаков.]
Он только закончил рассказывать по обыкновению опохмеляющимся у него в буднее утро друзьям: Греку, Большому Гуджо и Аджике – одну из историй своей молодости. В ней случилось короткое знакомство с «навсегда влюбившейся» в него девушкой, которая в день их расставания в далёком холодном городе бежала по взлётной полосе за лайнером и плача махала вслед ему рукой.
Она «пайзахи» – всенепременно обещала (Каро сам слышал) писать ему письма до тех пор, пока судьба не сведёт их ещё раз и навсегда.
«Самолёт не лошадь, э, не осадишь…» – расчётливо заметил Грек, заинтересовавшийся транспортными подробностями истории.
«Любовь! За это и выпьем!» – вызывающе сказал Большой Гуджо, подразумевая, что Грек ни хрена не понимает ни в ней, ни в самолётах, ни в лошадях.
Выпили.
Закурили.
Синхронно затянулись, большим и средним пальцами, как щипцами, удерживая фильтр сигареты, укрытой куполом греющейся ладони. Особая манера. Шикарная. По ней видно: эти смуглые мужчины, кровь с вином, жизнью тёрты. К поступкам – готовы. Ща, только докурят!
Каро докуривал на улице.
Тогда, кажется, был июль – время, когда угольный асфальт в городе жарится. А над ним цветные порхают платьица. Воздушно. Томительно.
Летняя девочка, она остановилась перед подземным переходом. Каро подошёл к ней, как смелый солдат, умело скрывающий свой испуг:
– Там под землёй (он имел в виду переход) вам будет страшно одной…
И завертелось.
Коку лони сэку хама
У ме миру кио кур…
Напевала она что-то бессвязное на укромных парковых скамейках. Шептала Каро, что поёт ему о радуге над умывшимся дождём полем.
Каро улыбался. И смелел.
После радуги у него осталась её чёрно-белая старая фотография. С чужим для Гуджарати лицом. С резными, как тогда было принято в передовых ателье, краями.
Они остро и необъяснимо долго ранили его.
Фотографию Каро хранил на работе.
Не дома.
Она была бы неинтересна жене, которая не раз и не два упрекала его: «Обещал несчётные звёзды с неба… А я всю жизнь считаю до тридцати, чтобы ошпарить помидоры и аккуратно снять с них красную кожицу для салата».
