«Сбор», разлитый по первой дюжине литровых банок, «размашистая» аферистка Хидеши, как её называла ростовщица Аули (некоторые исследователи сходятся во мнении, что гениальный Гомер зашифровал особенности психотипов именно двух таких женщин в описании Харибды и Сциллы), вначале «от души» бесплатно раздала горожанам не из своего квартала – истинная слава уверенно приходит только из-за чужого угла! – умело подсаживая их на «уникальное мочегонное средство, обеспечивающее абсолютное здоровье». На годы. Впрок.
«Сбор» быстро закончился, но непостижимым образом успел зародить и укрепить веру в «лекарство», которого нет даже в Израиле, но «есть» у Хидеши.
Проведя мучительно-бессонную ночь, оценив наедине с собой на РАЗ-ДВА-ТРИ все дальнейшие деловые риски, Хидеши решила продолжить «служить» людям и дальше, за небольшое заслуженное вознаграждение выдавая простую воду из-под крана за «врачевательную».
Годы ведь иссушают людей. Это – РАЗ!
Она вспомнила, что соседи: то ли старик Ломбрэ, то ли дедушка Дво – рассказывали ей, как их кто-то ещё более древний мудро учил: «По вере вашей да будет вам!» Это – ДВА!
Вот и пусть, когда настанет пора болезни, долгой как последняя зима, верят! Это – ТРИ!
После этого всю мебель в её доме, кроме железной кровати, опирающейся в изножье и в изголовье на четыре ножки, блестящими наконечниками походившими на шлемы-шапель средневековых пехотинцев, быстро вытеснил неисчерпаемый запас единственного средства магической медицины, хранящийся во вместительных вёдрах бутылочно-зелёного цвета, в молочно-белых кувшинах, а также в полных прозрачных графинах, бутылях и банках: обнаруженные сквозь стёкла окон с утра редеющими в ноябре солнечными лучами, они открыто и тепло «переглядывались» со стенами в песочных обоях и, придавая загадочную текучесть оплётке кружев на них, делали «ощутимым» сам безмолвный воздух.
«Сборы» мгновенно появившихся конкурентов она и подавляющее большинство наивных горожан признавали подделкой зпт никаких лечебных свойств не имеющих тчк
Неверующим – смотреть компетентное заключение, находящееся в камере хранения морвокзала ласкового портового города Поти. Код 1939 – год рождения Хидеши.
Некоторые из конкурентов по-деловому просили «Сбор» взаймы: «Мы же свои люди! Вернём. С благодарностью! Двойной!»
Получив упрямый отказ, соперники, изводя себя бессильной завистью и намекая на неявность лечебного эффекта, который они называли «ни-ни: ни лучше, ни хуже», начинали зло распространять небылицы о целебных свойствах воды Хидеши.
Предпоследней была та, что утверждала: оригинальный «Сбор» «того» дождя был воздушен и, честно насыщенный газом, шипел, как знаменитый тут «Спецлимонад» в бутылках с фольгированным горлышком, дефицитно-подотчётно выставляемых на свадебных столах.
Последнюю небылицу, заправляя прозрачную зажигалку-чиркалку бензином на Витринном проспекте, публике гогоча представил кляузник Раули Анда. Самоуверенный Раули не знал, что его, в отличие от Хидеши, ждёт разорительная неудача. И побои, безобразно размётывающие волосы на голове. Он кричал во всё горло:
– У Хидеши – дурная вода!
– Да?
– Нет!
В Верхнем квартале по улицам, которые вначале кажутся тупиковыми, но всегда к кому-нибудь да приводят, уже с декабря плотной габардиновой нитью для зимней пряжи трепетала, ведя к замшелым дверям подъезда дома Хидеши, очередь нервно обтирающих другу друга телами, враждебных ко всему внешнему, бесполых, потерявших всякую личную интонацию паломников, терпящих лёгкий морозец и нехватку воздуха в сжатой груди, но страждущих получить «Сбор». И – исцеление.
Будь эта нить боевым построением, то оно могло бы стать единственным во всей военной истории, в котором arri?re-garde так открыто ненавидел свой же avant-garde.
Не жалующийся на здоровье и ставший «не за дорого» на правах друга детства Хидеши контролёром – организация со структурой! – посетителей художник Мераб в поношенном оливково-зелёном пальто вечерами взвинчено пенял Хидеши, что из этой очереди к ним приходят люди, не способные принять достойную его кисти портретную позу:
– Хотя бы как у дюреровских курфюрстов Саксонии!
– Эй, эти люди для счёта, а не для твоих «рисулек», – невежественно отвечала одетая в шафрановое, успокаивающе укрепляющее доверие «пациентов» платье Хидеши и, суетясь как жужжащая пчела, спешила удалиться от него, нудного, на покой.
Мераб лыбился вслед. У него, занятого, была уважительная причина «не рисовать» этой – она потом станет «той» – зимой.
Он щедрыми ложками ссыпал сахар-песок в чашку с обжигающим чаем и всё реже видел при этом, как обречённые растаять бессчётные снежинки валят и валят над торфяным, охваченным рваным туманом, озером.
Когда, спустя пять (!!!) лет, в 1976-м у участкового капитана милиции Сору, потерявшего в один год отца и тестя, тяжело – диагноз деликатно опустим – заболела любимая за покорность официальная жена, он по скорбной просьбе отчаявшихся родственников «по её линии», забывших, что между милиционером и знахаркой был молодой, всем в квартале известный, грех, нехотя пошёл к Хидеши.
Родственники, беспомощно выкричав свой страх в её мятую бессменную ночнушку и сжившись в тишине с предрассветным отчаянием, подгоняли его в спину онемевшими указательными пальцами: поспеши, чтобы не пришлось тебе опять горевать: «я снова вспоминаю наших мёртвых»[12 - Пас О. Оборванная элегия.].
Нет, подозрения – профессия! – его не отпускали: одно средство лечения от всех болезней как одна отмычка от разных дверей? Разве так бывает?
Любой домушник бесстрашно, на «ты», посмеялся бы сейчас над ним.
Да и Хидеши, какая она, к чёрту, знахарка?
Он же её хорошо знал.
Капитан помнил, как они – ух, духи, помада, фрукты! – целовались.
Он помнил, как когда-то с подачи Хидеши весь Верхний квартал, язвительно сравнивая капитана Сору с одной крупной, не очень смышлёной птицей, за глаза, побаиваясь его нешуточной угрозы пропустить «каждого любого» как мясо сквозь тюремную решётку, прозвал его на местный манер Баклана.
Только бабушка Аджи в глаза смела безнаказанно говорить ему, что он, mirovе bi pistole – «мужчина с пистолетом», и вправду похож на баклана.
В потёртой кобуре капитана Сору пистолет лежал редко.
Ни один из многочисленных богов Гуджарати, допроси их ночью в отделении сам пытливый капитан, не признался бы, почему всякий его нечастый приход во двор Хидеши, где жила и бабушка, совпадал с тем, что Аджи тщательно и, как ему казалось, демонстративно мыла и чистила старую мясорубку с изогнутой ручкой-вертушкой.
Выплёвывая крошки зубов, они (Боги!) кричали бы, что ничего об этом не знают, а случайности в твоём, «собака-капитано!», городе упрямы и бесконечно-вечны!
Пощади!
Капитан Сору, дьявольски издеваясь, послал бы их, как и всех смертных, к портному Ашику: тот мастерски использует швейную машинку с ножным приводом, так что с бормашиной – гр-гр-гр – с таким же ножным приводом справится не хуже лучшего стоматолога из поликлиники напротив его отделения милиции.
Слышите крики?
Уберите за собой зубную пыль!
А бабушка Аджи просто не терпела, когда железный шнековый вал её мясорубки и, особенно, мрачная, быстро забивающаяся унылым фаршем решётка жирно пахли сырым провёрнутым мясом.
Ну и что, что мясо в её доме ели редко.
Крупный мужчина с кобурой, широкие, «под погоны», плечи которого идеально воспроизводили физически безупречную чёрно-синюю, по цвету формы, горизонтальную прямую, в очередь, конечно, не встал.
Никто не возражал. Естественно.
Бабушка Аджи возилась с мясорубкой. Естественно.
Изрядно измученная просительница на затоптанной лестнице в восьми телах от заветной двери Хидеши, завидев форменную фуражку, начала «признавательным» шёпотом, вроде как ни с кем, делиться выстраданным сомнением:
– В городе говорят, эта вода тоже пахнет хлоркой…
Публичное сомнение должно быть публично же развеяно – местное представление о симметричном ответе! Оправдываться здесь не принято. Ни перед кем.
Сообразительный Мераб, поклонник симметрии в живописи, предъявил «подлюке» аргументированный ответ:
– Глупая, думаешь «ОН» «ТАМ» воду не очищает?!
Мераб и не подозревал, что таким образом дополнил ещё одним доказательством существования Бога пять предыдущих, принадлежавших Фоме Аквинскому.
Очередь, ещё более почернев осунувшимися лицами, поддержала художника-«богослова» резко суженными глазами.
Вышла – барабанная дробь! – и сама когда-то так ловко себя придумавшая Хидеши, ныне занятая мыслями о целебных свойствах талого, редкого тут снега.
Потопталась на месте: топ-топ – показывая, как зябко её, знахарке, ногам.
Она вкусно объедала сваренную в «Сборе» – смотрите, люди, его у меня много, хватает даже на приготовление пищи – розовую тёплую сосиску.
Встретившись взглядами с капитаном Сору – а, табак, водка, пот! – мстительно изобразила презрительное удивление. Вроде, по отношению к сомневающейся.
Желчная и кичливая Хидеши насмешливо-громко, чтобы слышали «всиэ», послала её к «шарлатанам-травникам»:
– Иди к ним! Иди… У них чёртополох мёдом пахнет. Густо, дешёво. Как говном!
– Ом! Ом! Ом! – гулко отвечал Хидеши мраморным эхом столетний стылый подъезд, привычный к отсутствию логики в словах и действиях, как своих жителей, так и их посетителей.
Герои погибают худыми
В Верхнем квартале Гуджарати серьёзные пожары с пламенем, злобно и без разбора рвущим один за другим стены, перекрытия и крыши домов малой этажности, с чёрной гарью и сажей, ужасающими всегда беспечное тут солнце, и невыдуманной угрозой людям случались крайне редко.
Разве может здесь какой-то захолустный пожар, поставив всех на уши, изменить привычный ход «однообразной вечности»[13 - Пас О. Нобелевская лекция 1990 года.], утверждённый ещё в самом Начале, на самом Верху?
Славься, Святой Иэсо, нет!
Поэтому в самом центре квартала, несмотря на энергичный красный и бодрый белый цвета, в которые были окрашены выходящие на улицу широкие деревянные ворота, и день и ночь тихо дремала с перерывами на еду и пиво пожарная часть №6. С бесполезной карликовой каланчой и неухоженной, тронутой плесенью, ленинской комнатой, где начальник-гедонист периодически, голосом, разведённым скукой, вынужденно и по-быстрому проводил отвлекающие от небогатых радостей жизни 1979 года тоскливые отчётные мероприятия. Чуть оживляли их только «непротокольные» замечания «товарищей» участников:
1. Задымление в индивидуальном подвале старьёвщика Мирзы К. Устранено, несмотря на противодействие хозяина, мешавшего работе пожарного расчёта вызывающей песенкой «Меня зовут Мирза, работать мне нельзя…»
(Старый хрыч полностью охренел. – Замеч. участника.)
2. Возгорание чердака на ул. Жертв Интервенции в результате запуска малолетками так называемых «ракет» – туго скрученной старой фотоплёнки, завёрнутой в серебристую фольгированную бумагу и подожжённую с одного края.
(Чёрт, пробовал, у меня ракета не взлетает. – Замеч. участника.)
3. Два возгорания мусорных урн на Витринном проспекте. Ликвидированы в кратчайшие сроки. Отличился пожарный Гирэ А.
(Поймать бы урода, который бросается непотушенными окурками. – Замеч. Гирэ А.)
Одних людей природа выковывает. Других – выдувает. Гирэ был из вторых.
Женщины, видевшие в тот по протоколу день Гирэ на Витринном проспекте, рассказывали о нём как о «щекастом пожарнике».
Мужчины и школьники-озорники, отмечая его убедительную неуклюжесть, рассказывали о нём как о самом «жопастом пожарнике».
Две правды. В Гуджарати их бывало и значительно больше.
К объёму тела увальня Гирэ, похожего на экзотического борца сумо, окружающие, пространство и потенциальный противник – огонь относились с нескрываемым любопытством.
В карауле Гирэ неустанно поддерживал свою форму, выбирая питание в каталогизированном, устоявшемся за много лет меню.
В день зарплаты это был предпочитаемый ассортимент расположенного неподалёку ресторана «Алхино».
В иные дни это был приевшийся, но обильный рацион: яйца всмятку и щедро обваленные в муке маломясные котлеты, завёрнутые в газету «Гуджаратский коммунист» – из буфета театра юного зрителя, заходя в который Гирэ, как будущий отец, всегда успевал дать себе слово, что воспитает будущих детей культурными людьми.
Неизменной была лишь точка покупки пива с территории левобережного завода, который Гирэ вместе с боевым расчётом посещал согласно правительственному постановлению «Об укреплении мер противопожарной безопасности» не только в населённых пунктах, но и – о, мудрость вождей! – на объектах промышленности.
Разливая бурливое пиво по наполняющимся янтарным светом прозрачным поллитровым банкам из-под «закруток», заменявшим объёмистые кружки, пожарные выглядели как искушённые алхимики, добывающие элексир здоровья, который, как только им было известно, несостоятелен без оказывающего очищающее воздействие на органы пищеварения, печень и кожу жёлтого цвета, придававшего к тому же определённый уют обшарпанной обстановке комнаты политпросвещения.
По-иному, но так же профессионально пожарные относились к водке. Она нейтрально бесцветна. Значит, никакого воздействия на организм не оказывает. И всегда «чуток» доливается в пиво как лучшее «фармакологически» связующее вещество.
Когда Гирэ и его закадычные друзья Рамо, Пивич, Юза и Васка в бурном застолье под настенными часами, стрелками походившими на карающие мечи, с чеканным тиканьем рубившими воздух, напитанный разящим запахом ног, разутых после августовской носки «дежурным» днём сапог-кирзачей, и потёртым портретом вождя мирового пролетариата плохого печатного качества, сплочённо, после затянувшегося глотка, отлипали губами от прохладного стекла банок, их переполняла смысловая общность:
– Счастье – это «нечто, которое постоянно ускользает!»
Они и не подозревали, что эмпирически приходили к выводу, который француз Мишель Фуко сделал в своей интеллектуальной книге «Археология знания» лет этак за десять до них.
В день той зарплаты, когда полный пьяного духа пустословный мужской гомон «обо всём» начал было устало увядать, говорун Рамо, необъяснимо разнервничавшись, задал застолью высокую драматическую ноту:
– Опасная у нас работа, братья! Героическая!
Гирэ, Пивич и Юза вежливо застыли в ожидании продолжения то ли тоста, то ли размышлений тощего, как рыба-игла, Рамо.
Только Васка, пытаясь заполнить показавшуюся ему неуместно скорбной паузу, ткнул крепким указательным пальцем, пахнущим табаком, в мякоть подсохшей бледно-сливочной дольки дыньки со следами утренних надкусов и неловко предложил Рамо занюхать ею пиво с водкой после того, как тот всосёт в себя очередную банку.
– В любую минуту можем погибнуть… – продолжил Рамо, сконцентрировавшись взглядом почему-то именно на Гирэ.
«Если вдруг погибнешь ты, „хоз“ – толстяк, как мы одни – а больше некому доверить! – со всеми заслуженными последними почестями герою пронесём по всему городу гроб с твоим тяжеленным телом?»
Было очевидно, что обескураженный Гирэ всерьёз задумался.
Всхлипывая и ещё сильнее пьянея от невольно, по подсказке, нахлынувшей печали, он представил, как друзья с согбенными, как у носильщиков мебели, спинами, шатаясь, вчетвером, сжав челюсти и искажая от напряжения лица в гримасах нечеловеческого страдания, на ноющих от боли братских плечах, изнеможенной шаговой процессией несут его гроб: широченный, пахнущий свежей необструганной древесиной, которую не успели ни покрасить, ни отлакировать. Настоящий подвиг всегда внезапен!
Гирэ, как в доспехах, лежит в нём в доблестной, из грубого полотна, парадной форме пожарного.
И ничего, что кажется, будто из неё он вырос ещё при жизни.
Торжественно застывшее октябрьское (оно не такое жаркое), сияющее как правильно выложенный «синий кафель» небо, украшенное белой виньеткой облаков, «из высока» любуется элегическим мужеством (Гирэ примерил пару шрамов-штрихов, выбрал поблагороднее) его чуть опавшего после смерти лица и ищет золотой отсвет блестящей пряхи широкого, как трюмный обруч дубовой бочки, ремня. С заткнутыми за него огромными шершавыми крагами, Рамо, Пивичем, Юзой и Ваской бесшабашно признанными «при пожаре» бесполезными.
Незнакомые покойному люди клянутся на крови быть вечно благодарными за то, что сошёлся ради них Гирэ-воин в последней беспощадной сече с испепеляющим всё живое яростным огнём…
Двести тысяч искренне зарёванных глаз, включая и застенчивые глаза трепетной рыженькой «Карамельки» – несмелой страсти-муки Гирэ! – обильно проливают прощальные, ранящие кожу кристаллами соли слезы.
Они текут по невидимым в завешенных тканью зеркалах, расцарапанным в кровь лицам.
До искусанных в кровь губ.
