В (16) плач обозначается синтаксической калькой с греческого языка – аналитическим перифрастическим сочетанием, состоящим из имперфекта глагола быти и презентного причастия. Хотя такие конструкции в целом характерны для церковнославянского синтаксиса[28 - Успенский Б. А. История русского литературного языка (XI–XVII вв.). М., 2002. С. 256.], в ПВЛ плач выражается подобным образом только здесь. Из-за пропуска объекта создается впечатление, что причина плача не ограничивалась скорбью о сыне – на нее наслаиваются и «потерянный рай», и братоубийство, и осмысление всей ситуации как наказания. Второй плач по форме приближается к личным плачам: глагол управляет предлогом по, объект конкретизируется (единственный раз в ПВЛ обозначается именем собственным), а субъект опускается. Как плач Адама становится первым выражением человеческой скорби, так оплакивание Авеля – прототипом всех последующих погребальных плачей.
ПВЛ также содержит погребальные плачи, объекты которых, не будучи умершими, оплакиваются, как мертвецы. Приведем примеры из описания крещения Руси 988 года:
(19) и вл?комоу же ему по Ручаеви кь Дн?пру, плакахус? его нев?рнии людье[29 - Полное собрание русских летописей. Т. II. С. 102 (л. 44).].
(20) мт?ри же чадъ сихъ [Ипатьевский список: своихъ] плакахус? по нихъ, и еще бо с? б?ху не оутв?рдил? в?рою, но акы по мерьтв?ц? плакахус?[30 - Там же. С. 103 (л. 44 об.).].
Отличие плача (19) от предыдущих связано с объектом – это не человек, а низверженный Перун, которому воздаются «последние „погребальные“ почести»[31 - Петрухин В. Я. «Проводы Перуна»: древнерусский «фольклор» и византийская традиция // Язык культуры: семантика и грамматика. М., 2004. С. 251.]. Хотя модель, по которой он строится, до определенной степени повторяет стандартную, каждый из ее компонентов так или иначе нарушает норму: вместо аориста используется имперфект (вероятно, из?за того, что Перуна оплакивают одновременно с «влечением» по воде); вместо стандартного управления по + Loc – беспредложное генитивное управление; слово людье, наиболее типичное для обозначения субъекта народного плача, наделяется нетипичным эпитетом нев?рнии.
Модель плача (20) отличается от стандартной только порядком слов и имперфектом вместо аориста. Поскольку ситуация, в которой матери одновременно плачутся чадъ своихъ и по нихъ, невозможна, более вероятным кажется чтение сихъ[32 - Gippius A. A. Reconstructing the original of the Povest’ vremennyx let: a contribution to the debate // Russian Linguistics. 2014. Vol. 38. № 3. P. 357.].
Отдельная группа плачей ПВЛ связана с получением печальных известий. Три таких плача вызваны вестью о смерти родственника; в их центре не умершие, а поздно узнавшие о смерти близкие умерших, соответственно, субъект в них один, а объектов может быть несколько:
(21) В?сть приде ему [Борису], ?ко: «?ц?ь ти оумр?лъ». И плакас? по ?ц?и велми… (1015 г.)[33 - Полное собрание русских летописей. Т. II. С. 118 (л. 49 об.).].
(22) В?сть приде ему, ?ко «Не ходи: ?ц?ь ти оум?рлъ, а братъ ти оубитъ ? Ст?опока». И се слышавъ, Гл?бъ вьспи велми сь слезами и, плачас? по ?т?ци, паче же и по брат?, и нача молитис? со слезами, гл??: «Оувы мн?, Гс?и! <…>». И сице ему мол?щюс? сь слезами, и внезапу придоша послании ? Ст?ополка… (1015 г.)[34 - Там же. С. 122 (л. 51–51 об.).].
(23) И, се слышавъ, Ярославъ печаленъ быс? по ?ц?и, и по брату, и ? дружин?. Заоутра же, собравъ избъiтокъ Новгородцевь, и реч? Ярославъ: «? любима? дружино, юже избихъ вчера, а нын? быша надоб?!» И оутре слезъ… (1015 г.)[35 - Там же. С. 128 (л. 53).]
Плач Бориса отличается от стандартной модели только формальным отсутствием субъекта, очевидного из контекста. Плач Глеба близок к нему сюжетно, но отличается по форме: Глеб получает сообщение не только о смерти отца, но и о братоубийстве, близкое к стандартному выражение плачас? по ?т?ци окружено экспрессивной перифразой и молитвой, сопровождаемой трижды упомянутыми слезами. Плач Ярослава введен ретроспективно уже после описания убийства Бориса и Глеба, в фокусе летописца уже не смерть и не реакция на нее, а история избиения Ярославом тысячи новгородцев. Скорбь об умерших выражается здесь не глаголом плача, а сочетанием печаленъ бысть, но поскольку вскоре после этого используется выражение оутре слезъ, указывающее на завершение плача, начало его допустимо связать именно со словами о печали.
К (21–23) примыкает плач Владимира Мономаха, узнавшего о смерти брата Святополка:
(24) «Поиди кн?же на столъ ?тенъ и д?денъ». Се слышавъ, Володимеръ плакас? велми и не поиде, жал?си по брат? (1113 г.)[36 - Там же. С. 275 (л. 102 об.).].
Этот плач отличается от трех предыдущих вызвавшей его вестью: целью сообщения киевлян было приглашение Мономаха на киевский престол, умерший же Святополк ими даже не упоминался, поэтому плач кажется достаточно неожиданной реакцией.
Фигура плачущего Мономаха заслуживает отдельного внимания. ПВЛ насчитывает шесть его личных плачей и один (хронологически первый), в котором он упомянут среди плачущих. Летописец изображал Мономаха столь «слезливым», по всей видимости, чтобы подчеркнуть его праведность: один из плачей даже продолжен панегириком его смирению и послушанию[37 - Полное собрание русских летописей. Т. II. С. 265 (л. 90 об.).]. Подобное отношение к слезам правителя напоминает старофранцузский эпос, прежде всего – плачущего Карла в «Песни о Роланде». Параллели можно найти и в византийской традиции, например в «Псамафийской хронике» X века, где то и дело плачет изображенный, по наблюдению А. П. Каждана, «нерешительны[м] и сентиментальны[м]»[38 - Хроника анонимного монаха Псамофийского монастыря в Константинополе / Предисл., пер. и коммент. А. П. Каждана // Две византийские хроники X века. М., 1959. С. 25.] император Лев VI, ср.: «можно было видеть самодержца, вышедшего им навстречу и роняющего слезы радости»[39 - Там же. С. 39]; «стоны императора, проливавшего обильные слезы, заставляли слышавших плакать и горевать вместе с ним»[40 - Там же. С. 55.]. Более того, в «Поучении» Мономах сам рекомендует побеждать греховность пока?ньемъ, слезами и млс?тнею[41 - Полное собрание русских летописей. Т. I. Лаврентьевская летопись. Вып. 2: Суздальская летопись по Лаврентьевскому списку. 2?е изд. Л., 1926. Стлб. 244 (л. 79 об.).].
Особый комплекс плачей в ПВЛ связан с бедствиями – поражениями русских войск в битве на реке Альте 1068 года («Слове о казнях Божих») и в битве у Треполя и на Желяни 1093 года. Рассмотрим некоторые из них:
(25) и си слышаще <…> любовию прил?пимс? Гс?д? Бз?? нашемь, постомъ, и рыданиемь, и слезами ?мывающе вс? прегр?шени? (1068 г.)[42 - Полное собрание русских летописей. Т. II. С. 159 (л. 62 об.–63).].
(26) Кд? бо б? тогда оумиленье в насъ? Нын? же вс? полна суть слезъ. Кд? б? в насъ оуздыханье? Нн?? же плачь по всимъ оулицамъ оумножис? iзбьеныхъ ради (1093 г.)[43 - Там же. С. 215 (л. 82 об.).].
(27) Ногъi имуще избодены терньемь, съ слезами ?в?щеваху другъ другу, гл?ще: «Аще б?хъ сего города», – а другии: «А азъ сего села». Ї тако съвъспрошахус? со слезами, родъ свои пов?дающе, ?чи извод?ще на н?бса к Вышнему (1093 г.)[44 - Там же. С. 216 (л. 82 об.–83).].
Можно проследить, что во всех контекстах, где плач выражен существительным сльзы, речь идет о покаянии или молитве. В (27), где это прямо не выражено, визуализировано воздаяние за грехи, риторически изложенное прежде: измученные люди ходят по улицам, не в силах удержать слез. Хотя формально обстоятельством съ слезами характеризуется не молитва, ситуация представляется все же молитвенной (ср. слова: ?чи извод?ще на н?бса к Вышнему).
Исключением остается плач Ярослава Мудрого (23), обозначенный выражением утерети слезъ и однозначно не имеющий отношения к молитве. Подобно тому, как выражение утерети пота (?????? ?????????????) (ср. оутеръ пота с дружиною своею[45 - Там же. С. 133 (л. 55).]; много пота оутеръ за землю Роусскоую[46 - Там же. С. 303 (л. 112 об.).]) – фразеологический грецизм, означающий не столько ‘вытереть пот’, сколько ‘повоевать, закончить ратные действия’[47 - Успенский Б. А. Указ. соч. С. 61–62.]; утерети слезъ, по-видимому, значит не ‘вытереть слезы’, а ‘перестать горевать, успокоиться’ (ср. в «Поучении» Владимира Мономаха: да с нею кончавъ слезы, посажю на м?ст?[48 - Полное собрание русских летописей. Т. I. Стб. 254 (л. 84).]).
Все оставшиеся упоминания слез в ПВЛ однозначно связаны с молитвой, ср.:
(28) и нача молитис? Бу? со слезами (1051 г.)[49 - Там же. С. 145 (л. 58 об.).].
(29) и затворис? в пещер? <…> и ту мол?ше Ба? беспрестани дн?ь и нощь со слезами (1074 г.)[50 - Полное собрание русских летописей. Т. I. С. 183 (л. 71).].
(30) и си? вид?ще знамень?, блгов?рн?и члв?ци съ въздыханьемь мол?хус? Бу? съ слезами, да бы Бъ? ?братилъ знамень? си на добро (1102 г.)[51 - Там же. С. 252 (л. 95).]
и др.
При анализе плачей ПВЛ выявляются две строгие закономерности: 1) используется только возвратная форма глагола плакатис?; 2) плачи, вызванные несчастьем, обозначаются словами плакатис? и плачь, в то время как молитвенные – словом сльзы. Эти обозначения пересекаются только в плаче-молитве Глеба и в плачах, связанных с бедствиями, где пересекаются и оба семантических поля.
II. Эволюция плачей в «Повести временных лет»
Попробуем соотнести рассмотренные выше плачи с современным представлением об этапах сложения ПВЛ. Последняя из предложенных модификаций классической схемы А. А. Шахматова предполагает пять «текстологических этажей»[52 - Гиппиус А. А. До и после Начального свода: ранняя летописная история Руси как объект текстологической реконструкции // Русь в IX–X веках: археологическая панорама. М.; Вологда, 2012. С. 37–63.].
[I] Древнейшее сказание рубежа X–XI веков – основанный на устном дружинном предании рассказ о киевских князьях от основания Киева до крещения Руси. Киев был представлен как владение единой княжеской династии, за счет чего Олег, вопреки исторической достоверности, изображался воеводой Игоря, а не князем.
[II] Свод Изяслава 1060?х годов, в котором история Руси была включена в библейскую перспективу. Из предполагаемых дополнений, совершенных на этом этапе, следует упомянуть «введение», в котором генеалогия Руси возводилась к Иафету; рассказ о крещении Ольги, удревняющий историю русского христианства; «Речь философа» и описание крещения киевлян.
[III] Свод 1070?х годов, в который был включен рассказ об убийстве Бориса и Глеба.
[IV] Начальный свод 1090?х годов и его анналистическое продолжение до 1113 года. Только на этом этапе [I] было разбито на годовые статьи и приняло вид летописи.
[V] Повесть временных лет 1113–1116 годов – летопись, составленная при Владимире Мономахе на основе [IV]. В частности, в текст были включены договоры с греками. Поскольку статус Олега стал очевиден из договора 911 года, он изображался уже как самостоятельный князь.
Некоторые плачи, обнаруживающие формальное и содержательное сходство, вполне согласуются с этой схемой. Распределив их по соответствующим этажам в тех случаях, где для этого есть основания, можно проследить их возможную эволюцию. Стержнем приведенного текстологического построения остается принятый А. А. Шахматовым тезис об отражении [IV] в части Новгородской первой летописи младшего извода до 1015 года; следовательно, сопоставляя соответствующие части Новгородской первой летописи и ПВЛ, можно увидеть, что было добавлено к исходному тексту только в [V][53 - ПВЛ в данном случае понимается как дошедший до нас памятник, а [V] как заключительный этап формирования текста – самый верхний текстологический слой.]. Таким добавлением оказывается плач по Олеге (1), следующий стандартной модели. Его отсутствие в предшествовавших слоях и появление только в [V] согласуется с тем, что только в [V] Олег, прежде изображавшийся воеводой, получил статус независимого князя, которому, видимо, «полагался» стандартный погребальный плач.
В пределах начальной части ПВЛ плач по Олеге сближается с двумя другими стандартными плачами – по Ольге (2) и по Владимире Святославиче (3). Возможно даже, что под первый из них плач по Олеге был «стилизован»: их объединяет и модель, и более не встречающаяся в ПВЛ figura etymologica плакатис? плачемъ. Это сходство было отмечено И. Н. Данилевским, указавшим также на вероятное восхождение обоих плачей к описаниям погребения праотцев в книге Бытия[54 - Данилевский И. Н. Повесть временных лет: история текста и источники // Данилевский И. Н. Повесть временных лет: Герменевтические основы источниковедения летописных текстов. М., 2004. С. 104–105.].
И Ольга, и Владимир оплакиваются как правители-праведники: плачи даже продолжены панегириками и хайретизмами. Та же тенденция прослеживается и в других плачах, соблюдающих стандартную модель, вплоть до последнего из них – плача по Святополке Изяславиче (11). Вероятно, стандартный погребальный плач связывался с образом правителя-праведника, и к таким правителям язычник Олег в [V], по-видимому, был причислен.
Этим всеобщим плачам, вписанным в некрологи, в начальной части ПВЛ противостоят личные плачи Ольги по Игоре (12–13) и Ярополка Святославича по Олеге (14). Характерна «несентиментальность» этих плачей: в первом случае напускная печаль оказывается частью плана жестокой мести, во втором вместо скорби в дополняющей плач прямой речи выражается угроза. Поскольку все три упоминания плача включены в последовательный рассказ о связанных с князьями событиях, есть основания отнести их к [I]. Плачи же по Ольге и Владимире, видимо, относятся, наоборот, к более позднему слою: во-первых, они совпадают по структуре с однозначно поздними плачами; во-вторых, представляют собой свойственные летописному тексту и не свойственные сказанию однотипные сообщения, фиксирующие факт погребения.
Кроме плача по Олеге, к [V] следует отнести также плачи Владимира Мономаха, демонстрирующие его «слезливость». В них полученные вести не предполагают плача в качестве реакции: Мономах, в отличие от угрюмых героев [I], изображался необычайно чувствительным. Поскольку [V] составлялась по заказу Мономаха, скорее всего, именно в ней подчеркивались и его праведные слезы.
Представляющие отдельную историю плачи Адама и Евы, читающиеся в «Речи философа» (16–18), по всей видимости, относятся к [II]. К [II], вероятно, следует отнести и два «отрицательных» плача: неверных людей о Перуне (19) и матерей об отданных в учение детях (20) (оба выраженные имперфектом). С меньшей степенью уверенности к [II] относятся плачи по Ольге и Владимире, первым князьям-христианам. Плач по Владимире, впрочем, содержит параллель с плачем по Авеле: только в двух этих случаях плач завершается выражением погребоста / скуташа с плачемъ.
Если считать, что история убийства Бориса и Глеба появилась только в [III], именно к нему следует относить и их предсмертные плачи (21–22). В таком случае плач Глеба оказывается самым ранним упоминанием слез, что, может быть, косвенно подтверждается нетипичным для ПВЛ соединением слов плакатис? и сльзы в одном контексте.
Плачи, связанные с бедствиями, логично отнести к [IV], поскольку в Предисловии к Начальному своду, читающемуся в Новгородской первой летописи младшего извода, содержатся параллели к «Слову о казнях Божих» под 6576 (1068)[55 - Гиппиус А. А. Два начала Начальной летописи: к истории композиции Повести временных лет // Вереница литер: К 60-летию В. М. Живова. М., 2006. С. 67.].
Оставшиеся плачи не поддаются хоть сколько-нибудь уверенному распределению по конкретным пластам, но есть возможность сузить выбор до двух или трех вариантов. Стандартные погребальные плачи, встречающиеся на всем протяжении ПВЛ, по-видимому, относятся и к [II], и к [IV], и к [V]. Их повсеместность лишь подтверждает то, что стандартная модель, по которой они строились, воспринималась как формула. Об этом же говорит предпочтение, отданное ей составителем [V], стремившимся представить Олега самостоятельным князем. Только к «верхним» пластам можно отнести и слезы, всегда в ПВЛ связанные с молитвой: и [IV], и [V] были однозначно монастырскими текстами.
Хотя часть материала осталась вне распределения, из того, что все же удалось распределить, складывается довольно последовательная история развития плачей ПВЛ.
1. Сначала были только «угрюмые» личные плачи, оттеняющие сдержанность правителей-язычников.
2. Далее, с одной стороны, начала формироваться универсальная модель всеобщих плачей над правителями-праведниками; с другой стороны, появились «неправедные» плачи, субъектами которых были наказанные Адам и Ева, «неверный» народ и не утвердившиеся в вере матери. Плач, таким образом, еще не понимался как свойство благочестивых людей.
3. Затем в текст были введены плачи мучеников Бориса и Глеба – в этих плачах семантическое поле горя пересеклось с полем умиленной молитвы и впервые было использовано существительное сльзы.
4. На двух последних стадиях формирования текста появились молитвенные слезы и плачи, вызванные бедствиями. Вместе с тем продолжилось воспроизведение универсальной модели погребальных плачей, которая, впрочем, в зависимости от контекста могла нарушаться и усложняться. За семантическим полем горя закрепилось обозначение плакатис? или плачь, за полем умиленной молитвы – сльзы, и эти обозначения пересекались только в плачах, совмещающих несчастье с молитвой.
5. Позднейшими оказались плачи, противоположные ранним: они тоже были княжескими и личными, но оттеняли уже не сдержанность правителя, а наоборот – его чувствительность, то есть плач был полностью переосмыслен по сравнению с тем, как он понимался вначале.
III. Развитие плачей в летописании XII–XIV веков
Обозначив эволюцию плачей в границах ПВЛ, можно перейти к рассмотрению истории их развития в позднейшем летописании – Киевской, Владимиро-Суздальской и Новгородской традициях.
Киевская ветвь
Киевская летопись (КЛ) по Ипатьевскому списку продолжает ПВЛ с 1118 до 1198 года, являясь, по существу, ее прямой «наследницей». Несмотря на относительно небольшой временной промежуток, она содержит семьдесят три упоминания плача. Значительная их часть была рассмотрена И. П. Ереминым, разделившим фрагменты КЛ на краткие погодные записи, подробные рассказы и выдержанные в агиографическом стиле «повести»[56 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 67.]. Столь строгое распределение вызвало в свое время полемику, но с небольшими оговорками признается и в настоящее время[57 - Гимон Т. В. Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси: Сравнительное исследование. М., 2011. С. 126–128.].
К «повестям» И. П. Еремин отнес расцвеченные «всеми штампами агиографического стиля» некрологи Игоря Ольговича, Андрея Боголюбского, Ростислава Мстиславича и Мстислава и Давыда Ростиславичей[58 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 82–83.]. Сходство перечисленных «повестей» позволило определить и их генезис: вероятнее всего, они восходят к однотипной «протокольной» справке о преставлении того или иного князя, часто расширявшейся кратким упоминанием о плаче, которая постепенно стала дополняться панегириками и наконец превратилась в близкий житийной литературе независимый «рассказ о событиях, непосредственно предшествовавших кончине князя»[59 - Там же.]. А. П. Толочко также отметил, что княжеские панегирики в КЛ комбинируются из более ранних, за счет чего «каждый новый князь оказывается воплощением своих предков и предшественников»: «летописная повесть об убийстве Андрея Боголюбского черпала материал из описания убийства Игоря Ольговича, панегирик Роману Ростиславичу – из панегирика Мстиславу, похвала Давыду – из образов Игоря Ольговича, Андрея, Мстислава и Романа»[60 - Толочко А. П. Указ. соч. С. 32.]. Такие рассказы стали насыщаться, конечно, и плачами, что послужило причиной появления в КЛ целых циклов из них.
Еще задолго до описания смерти в КЛ иногда приводятся молитвенные и покаянные плачи князей, демонстрирующие их «„умилительную“ чувствительность»[61 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 83.]. Давыд Ростиславич и Андрей Боголюбский, например, молились, плачас? ? гр?с?хъ своихъ, слезы от очью испуща? (1175 г.)[62 - Киевская летопись / Изд. подгот. И. С. Юрьева. 2?е изд. М., 2017. С. 431 (стб. 206в).]; и слезами ?блива? лице свое (1197 г.)[63 - Там же. С. 569 (стб. 241г).]. В обоих случаях слова плакатис? и сльзы совмещаются в одном контексте, при этом первое характеризует покаяние, а второе – молитву. Ростислав Мстиславич причащался, слезами ?мыва? лице свое <…> и стонание ? срд?ца своего испуща?, и «производил столь умилительное впечатление, что все окружающие его»[64 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 87.]не можаху оудержатис? ? слезъ (1166 г.)[65 - Киевская летопись… С. 361 (стб. 189б).]. Эти плачи отличаются от молитвенных в ПВЛ «агиографической ретушью»[66 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 92.]: например, прописываются детали – лицо и глаза плачущего.
Следующий плач – предсмертный. Игорь Ольгович, предчувствуя готовящееся на него покушение, «ничего не предпринимает, чтобы предотвратить опасность <…> отправляется в церковь монастыря святого Федора и здесь, вздыхая и проливая слезы, ищет утешения в благочестивых размышлениях и молитве»[67 - Там же. С. 85.]. То же самое делает Андрей Боголюбский. Эти плачи совпадают буквально:
(31) и въздохноувъ из глоубины срд?ца скроушеномъ смиреномъ смысломъ, и прослезивс?, и пом?ноу вс? Ии?вова (1147 г.)[68 - Киевская летопись… С. 119 (стб. 128в).].
(32) и вьздохнувъ из глубины срд?чны?, и просл?зис?, и пом?ну вс? Ие?вова (1175 г.)[69 - Там же. С. 435 (стб. 207г).].
Оба раза используется не встречавшийся в ПВЛ глагол просльзитис?.
Плач Кузьмища Киянина над Андреем Боголюбским – единственный в КЛ, следующий после смерти, но предшествующий погребению:
(33) И нача плакати над нимь Кузмище: «Гс?не мои! Како еси не ?чютилъ ск?в?рныхъ и нечс?тивыхъ пагубооубииственыихъ ворожьбитъ своихъ, идущихъ к тоб?? Или како с? еси не домыслилъ поб?дити ихъ, иногда поб?жа? полкы поганыхъ болъгаръ?» И тако плакас? и, и прииде Амбалъ (1175 г.)[70 - Там же. С. 439 (стб. 208в).].
В следующей реплике Кузьмище говорит: болгар?, и жидов?, и вс? погань <…> болма плачють по тоб?[71 - Там же. С. 439 (стб. 208г).]. Два из трех употребленных глаголов – невозвратные.
Следующий тип плача – погребальный. Простых упоминаний о плаче, к которым возводил «повести» И. П. Еремин, в КЛ всего семь. С одной стороны, в них заметна опора на традицию ПВЛ: четыре из них в точности повторяют стандартную модель. С другой стороны, эта традиция начинает расшатываться. Погребальные плачи уже необязательно народные, плакать над умершим может и один человек. Например, слова великъ плачь створити, выражавшие в ПВЛ скорбь всего Киева (8), в КЛ применяются для обозначения плача двух человек: при?хаста надо нь брат? два, Борисъ и Гл?бъ, и створиста плачь великъ (1146 г.)[72 - Там же. С. 105 (стб. 125а).].
Завершают «циклы плачей» плачи князей, получивших весть о смерти. Князья, пользовавшиеся симпатией летописца, изображались со склонностью к повышенной слезливости. Узнав «о вероломстве союзника или о смерти родственника», они должны были «прослезиться и даже воздеть руки к небу»[73 - Еремин И. П. Указ. соч. С. 91.]:
(34) [Изяслав Мстиславич], слыша Из?слав[а] [Давыдовича] плачющас? надъ братомъ своимъ Володимеромъ, и тако ?став? свою немочь, и всадиша и на конь, и ?ха тамо, и тако плакашеть над ним?, акы и по брат? своем?, и долго плакавъ, и рч?е Из?славу Двд?вичю: «Сего нама оуже не кр?сити, но се, брате, Бъ? и Ст?а? Прчс?та? ворогы наша поб?дилъ» (1151 г.)[74 - Киевская летопись… С. 239 (стб. 158г).].
(35) Ростиславъ же [Мстиславич] то слышавъ, и тако ?став? полкы сво?, а самъ гна Киеву, и тако плакас? по ?ц?и своем? (1154 г.)[75 - Киевская летопись… С. 285 (стб. 170а).].
(36) ?нъ [Давыд Ростиславич] же, слышавъ, быс? печаленъ велми. Плача, по?ха борзо к Смоленьскоу, и оустр?те и епс?пъ Кост?нтинъ съ крс?ты, и со игоумены, и с попы, вси смольн?ни (1180 г.)[76 - Там же. С. 469–471 (стб. 216г–217а).].
В каждом из этих случаев узнавший о смерти буквально срывается с места (ср. гна; по?ха борзо), чтобы успеть оплакать умершего. Ростислав и Изяслав плачут уже над умершим, но не во время погребения; Давыд же, по-видимому, начинает плакать сразу, как узнает о смерти, и попадает прямо на похоронное шествие. В трех из пяти случаев снова употреблен невозвратный глагол.
В КЛ представлены также плачи, вызванные бедствием или разлукой, однако подавляющее большинство все же включено в повествование о чьей-либо смерти. В плачах КЛ заметна оглядка на традицию ПВЛ – используются ее выражения, модели и формулы, но воспринимается она как основание, на которое опирается новая традиция. Количество плачей увеличивается, они становятся более литературными, в них начинают проникать черты, свойственные житийным текстам. Появляются новые обозначения, широко употребляется невозвратная форма плакати. Слово сльзы теряет жесткую семантическую связь с молитвой – им обозначаются даже народные погребальные плачи, например:
(37) вси вопь?хуть, ? слезъ же не можаху прозрити, и вопль далече б?же слышати[77 - Там же. С. 441 (стб. 209б).].
Владимиро-Суздальская ветвь
Суздальская летопись (СЛ), продолжающая ПВЛ по Лаврентьевскому списку с 1111 до 1304 года, содержит сорок три упоминания плача. В ней летописец обращается с традицией ПВЛ значительно осторожнее: он не развивает ее, а заимствует почти без изменений. Приведем наиболее характерный пример – плач Юрия Всеволодовича, узнавшего о взятии Владимира в 1237 году:
(38) Яко приде в?сть к великому кн?зю Юрью: «Володимерь вз?тъ, и цр?къi зборъна?, и еп
пъ, и кн?гини з д?тми, и со снохами, и со внучатъi ?гнемь скончашас?, а стар?иша? сн?а Всеволодъ с брато
вн? града ?бита, люди избитъi, а к тоб? иду
». ?н же, се слъiшавъ, възпи гл
