– Что у вас за шум, почему молчали? По меткам работнули пару залпов.
– Косые пёрли.
– Потери?
…
– Кто?
– Феоктистов.
– Смена выходит, машин нет…
– Сами донесём, отбой.
Может, всё-таки, кому-нибудь это нужно? Может, есть он, тот предел, которого никогда не достичь? Может, есть та ненасытная утроба. Которую необходимо заполнить этим, чтоб прекратилось это? Первый, второй, сотый, Феликс. Кто следующий? Но я не хочу быть последней каплей, даже в таком благородном деле. И никто не хочет, не смотря на «громкие» слова, – это противоестественно нам, людям. Никто не должен быть первым, и последним, и между ними.
И он не хотел. Просто, не думал об этом.
Жил. Мной, собой, мамой.
Липкие сумерки приятно пахнут весной.
А его рука никогда уже не выведет:
Латв. ССР, Рига, Межциемяс – 6,
Seiky, Sandra…
2. КАЙ – СЯ.
Ночь. Густая тропическая темнота постепенно рассеивается, сменив духоту на предутреннюю свежесть. Так и не принесла облегчения. Кубрик замучил, давит незримым его присутствием.
Накинув на плечи одеяло, сижу на баке. Под мерное поскрипывание швартовых – слушаю ночь, себя. Шаги вахтенного у трапа, изредка, перемежаются далёкой трелью палки об штакетник – пулемётными очередями.
…«А они-то в чём виноваты? За что я их? Переносица, грудак… готов, next – готов… Но. Если не буду я – то сделают они, со мной. И он – в перекрестье, и я – хотим жить, но каким-то невероятным стечением обстоятельств, необъяснимо сплетённой спиралью времени, рока и чьей-то воли, – поставлены в условия однозначности и необходимости, без вариантов! – действия – убивать. Чтобы выжить.
Нелепейшая необходимость. Значит, всё-таки – необходимо… Необходимость?! Чего?!! Кому?!!! Блудливая казуистика для отары, прыгающей в пропасть вслед за вожаком, – «он знает!» – уж эту-то твёрдую уверенность – не отнять. Даже страхом смерти, это и страшно. И не понятно. А, если… «не прыгать»? … Автоматически переходишь в разряд паршивых и… прыгаешь, после всех. Столкнут, подтолкнут. Не сделаешь это – сделают с тобой, это. А на твоё место найд…»
– Чего не спишь? – облокачивается на РБУ мичман Шкурин, он дежурит по низам.
Молчу. Не хочется нарушать целостность уютной оболочки-покоя словами. Глубоко вздохнув, достаёт пачку. – Покурим? – Горький дым родных «Столичных» отгоняет прохладу, согревает пальцы и… душу.
– Женат не был? – выдыхает вместе с дымом Петрович.
– Вроде, нет, девчонка была…
Вновь молча курим.
– Петрович, патруль по городу сегодня наш?
– На своих не нагляделся, мало тебе? Отдыхал бы.
– Всё равно не усну.
– Добро. Поставлю, помотайся, развейся.
– Да, Саня, вчера на носовом автомате, как стемнело – ленту заводили, так в приёмнике снаряд перекосило. В темноте не рискнули разбирать. «Бычок» по дивизиону заступил, ты – никакой вернулся.
– Разберёмся.
Из под козырька, тревожно, поедает меня глазами.
– Да не боись, всё будет нормально, – к подъёму флага уложимся – успокаиваю его.
– Петрович? – Оборачивается на трапе.
– «Косорезку» мою снесите армейцам глянуть, там прицел разбит.
– Лады, иди покимарь, до рассвета ещё три часа.
…Под крышкой приёмника блестит 20-ти миллиметровый снаряд, не дошедший сантиметра до тёмного зева казённика. С торца гильзы, подпёрт затвором, боевая пружина на взводе. Стоит нажать спусковую педаль, или запустить гидромотор… головка взрывателя ткнётся в казённик рядом с гнездом.
Вручную разворачиваю башню до мёртвой зоны, проверяю спуск – педаль свободно болтается, произвольного срабатывания не будет. Ручником аккуратно распускаю трос внутри пружины.
Долго не могу попасть штекером от шлемофона в гнездо. Наконец, – фиксирую, щёлкаю тумблером:
– Кэ Пэ два, я Бэ Пэ один…
– Кэ Пэ два, ГэКэПэ, я Бэ Пэ один…
– Бэ Пэ один, я ГэКэПэ, докладывайте!
– «Выстрел» трассирующий, взрыватель осколочный, изгиб в шейке гильзы тридцать градусов, на демонтаж и выемку двадцать минут; приступаю.
– Какая вероятность… ЧП?
– Никакой. Минимальная… Уже, да и гидравлику вовремя отрубили. «Аварийку» сыграйте.
– Один?
– Да!
– Броник надень. Шлем не снимай. Пишем. Пошепчи для истории.
Трель «аварийки» возвращает в рабочее состояние. Из свесившихся за борт стволов ударили тугие струи. Оглянулся: десятки глаз, всё замерло – в рубке, на палубе. «Цирк»!
– Ну, поехали…
– …агрегат ствола снял… тормоз откатника… отсоединён… вынимаю механизм ручного взвода… боевая пружина… толкатель… экстрактор… лапки, затвор… аут!
Перекусываю звено ленты клещами, вытягиваю её из направляющих в магазин. Протянул к «нему» руки и замер, тишина навалилась, только в ушах противный писк. Два килограмма смерти приятно холодят руки; мягко-мягко пробую посадку головки в гильзе, – нормалёк, мёртво.
– ГКП, я БП один, капсюль не задет, наколов нет, «выстрел» не аварийный, причина перекоса – дефектное звено ленты. Отбой.
– Добро!
Отключены пожарные насосы. Сигарета мелко дрожит. Из динамиков внутрикорабельной трансляции льётся красивый монолог-жалоба Пола на вечную тему:
«… she gives me everything
And tell me live,
Do kiss my love breans
She breans so me.
I love her…
– … «голос Америки» из Вашингтона, концерт популярной музыки, у микрофона Юрий Осмоловский…
Хорошо вещают. Филиппинский передатчик, тут рядом. И без «глушилок», не то, что в Союзе.
…Немонотонная насыщенность, необходимость быть постоянно собранным и готовым к чему угодно, – заполняет все свободные ниши сознания, не оставляя места праздным и отвлекающим мыслям.
В стареньком, но мощном открытом пикапе нас пятеро. За рулём Рауль, офицер кубинец, переводчик из военной комендатуры. Рядом представитель штаба обороны – милиционер Ван. Только по морщинам у глаз и можно сказать, что он старше нас всех. В ногах у него периодически «чирикающая» армейская радиостанция. Сзади на откидных сидениях вдоль бортов развалились, благо – места много, мы – два минёра из БЧ-3 и я.
С Раулем я уже не первый раз в патруле. Нормальный мужик, только улыбается редко. На бронзовом лице постоянно грустные глаза. Хоть и офицер, держит себя на равных со всеми.
Со стоны может показаться, что наша «Toyota» бесцельно мотается по городу, но это не так. Рация, прощебетав скороговоркой, заставляет менять маршрут. Мы и порученцы-курьеры при штабе, и извозчики при комендатуре, скорая помощь грузовик, в общем, – универсальная интеркоманда, готовая всем прийти на помощь, – дежурный автопатруль по прифронтовому городу военного времени.
До обеда возили раненых из госпиталя в порт. Там у пассажирского причала утром пришвартовалось госпитальное судно из Владика. На пол клали двое носилок с тяжёлыми, на сиденья сажали четверых лёгких, сами же, – свесив ноги, тряслись на бортах.
Возле комендатуры, пока ждём Вана, перекусываем. Рауль не ходит в офицерскую столовую. Жареную рыбу с хлебом запиваем холодным чаем из фляжек. Хлеб противный – спиртовой, но по такой жаре много и не надо, было бы что пить. Курим, расслабившись, молчим, или перебрасываемся ничего не значащими фразами. Вспомнив, достаю из подсумка банку сгущёнки, протягиваю Раулю, он её обожает. В ответ протягивает голландскую пачку с «маришкой».
– Thank s, Рауль!
– Буд здоров, – это у него вместо «на здоровье».
– Рауль, how many old are you?
– Тридцат. Ты, Алекс, в Охфорде не учитса?
– No, mister «Cheklet», middle school in Siberia only.
Мы с ним всегда так – он практикуется в «великом и могучем», я в инглише.
– С братом сем лет учитса толко, семя болшая. Мой малыши заставит учит полно школа, потом отдам Берлин или Москва университет.
Появляется Ван, машет рукой в сторону и лопочет что-то Раулю. – Go! – выдыхает тот.
Несёмся в сторону северной окраины.
– Школа. Просили хэлп, – перекрикивая шум ветра и двигателя наш драйвер.
Вдалеке, слева – подряд несколько разрывов снарядов. Со стороны порта заухали реактивные установки, зашуршали над головами невидимые «эрэсы». Испано-вьетская трескотня в рации перемежается матом. Навстречу, не обращая внимания на обстрел, катит тележку с травой старик. Ноги его босы, на голове старая облезшая американская каска.
Во дворе невзрачной одноэтажной школы галдят малыши. Толи играют, толи решают что-то. Увидев нас, бегут стайкой к зданию. Шальной снаряд разворотил угол, крыша просела, забаррикадировав окна и выход. Кто-то плачет в развалинах.
– Все живой, – сообщает Рауль, пообщавшись с чумазыми ребятишками. Оставив в джипе автоматы и скинув робы, начинаем разбирать груду завала. Босая ребетня дружно помогает. Через пол-часа из разобранного прохода начинаем принимать перепуганных и грязных малышей. Последними, прихватив пачку книжек, выбираются две учительницы. Одна постарше, с сединой, другая – совсем девчонка, хотя, кто их тут, недомерок, разберёт.
Приносят воду, молоденькая льёт нам поочереди. На ногах у неё кеды, армейская рубашка заправлена в брюки. А она – ничего, вполне могла бы сойти за нашу акселератку старшеклассницу.
Окидываю взглядом школу, неприглядный двор. Вся страна покрыта зеленью, а школьный двор пылью, утрамбованной землёй. И не только эта школа и этот двор, и не только здесь. Таких школ и у нас тысячи, маленькие и большие, обшарпанные, отслужившие своё, но всё ещё служащие, нечто чужеродное всему окружающему. Я ходил в разные, и в такую тоже. Предметы одинаковы, воспитание предельно заполитизировано, зарплата у учителей маленькая, но платится исправно. Здание и оборудование – старое, но живое. Ближе к центру школы получше, не такие обветшалые, как на окраинах. В новых микрорайонах обязательно и школы новые.
Не отъехали и ста метров, как сзади – в школьном дворе, оглушительно рвануло, шибанув горячей волной. Не разворачиваясь, Рауль гонит назад. Пыль и дым ещё не рассеялись, посреди двора метровая воронка; ревут и визжат малыши. Босые ножки лежащего на животе ребятёнка ещё дёргаются. Под уткнувшейся в пыль головой растекается чёрная лужа. Заворожено не могу оторвать глаз от затихающего тельца. Голос Вана встряхивает – Сан! Хэлп давай! – Бегу к нему. У стены, свесив голову, сидит молоденькая учительница. На груди огромное пятно крови. Глаза у неё от ужаса расширены; жива, и не звука. Кое-как расстёгиваю намокшую кровью рубаху. Белья под ней никакого. Кровь не чёрная, не венозная, но всё равно густая, и гланое – много, не видно рану. По скользкой жиже ощупываю от ключицы вниз кожу. Накрываю ладошкой грудь, девчонка застонала. То ли от боли, то ли от стыда – из глаз ручьём слёзы. Под соском рваная дыра.
– Ван! – Раскрыв мою сумку, подаёт ватный тампон и салфетки. Зажимаю пульсирующую фонтаном рану и бегло ощупываю живот – вроде больше нет.
– Ван, держи! – Пока он, задрав ей рубаху, держит тело на весу, туго бинтую вокруг спины. Ван аккуратно несёт её к машине, мы с ним, как мясники на бойне – перемазаны кровью. Навстречу Рауль с моими ребятами.
– Алекс, что?
– Will be live, but need hospital. What s there?
– Четыре мёртвые, раненые нет. Уже в машине ищу пульс на запястье; лицо бледное, дыхание прерывистое. В полузабытье то ли стонет, то ли плачет-скулит. Шок!
– Рауль, wait!
Ввожу ей в плечо сыворотку.
– Go! Lat s careful. «Как бы не загнулась», – крови много. Но хрипов нет, – значит не дошёл осколок до лёгких.
Сёстры в приёмном, явно европейки, – шарахнулись к стенкам при нашем появлении, но, увидев учителку, «допёрли», что не мы раненые. Тут же на кушетке кривыми ножницами стали резать промокшие от крови бинты и брюки; под ними нет белья, только перепачканное кровью бледное тело.
– Панове, прошу! – Вытолкала нас, видимо, старшая. Кое-как отмылись в туалете. Из штаба в порт отвезли почту, двух офицеров Вьетконга. Не спеша, катим к комендатуре. Все молчат, устали, накурились до тошноты. Жара постепенно спадает, скоро вечер. Всё-таки первый не был шальным.
«…Почему та школа у дороги такая, неказистая? Хотя, наверное, и не хуже, чем тысячи других по всему миру, и гораздо лучше, чем, вообще, отсутствие школ.
Из всех зданий в государстве школы должны быть самыми красивыми. Строить и содержать их следует лучше, чем банки, потому что в них заключено гораздо большее богатство. Но и здания – дело второстепенное, по сравнению с педагогами и учителями. Это они дают стране материальный и духовный потенциал, получая, при этом, – копейки. Господи! Что это за мир?! Если в цивилизованном обществе сутенёры, певички, жокеи получают в 100, 200 и более раз, чем преподаватели, значит этой цивилизации рано или поздно – придёт конец.
